– Сделает то, что и должна сделать, – раздался из недр магазина голос Клары, изучавшей полку с новыми поступлениями, хотя слово «новые» здесь имело лишь относительное значение. – Снимет пьесу с постановки. – Ты знаешь, что эта книга была запрещена? – сказала Мирна, увидев в руках у подруги «451 градус по Фаренгейту». – А ее, часом, не сжигали? – спросила Клара, присоединяясь к ним. – Может быть, огонь в аду из этого и состоит. Из горящих книг. Интересно, они там могут оценить такую иронию? – Сомневаюсь, – ответила Мирна. – Но не делаем ли и мы то же самое? – Мы не сжигаем пьесу, – возразил Габри. – Мы просто отказываемся в ней участвовать. Сознательный отказ по этическим соображениям. – Слушай, если мы отказываемся, то должны посмотреть правде в глаза и сказать, что мы делаем и почему, – произнесла Мирна. – Мы требуем снять пьесу с постановки не из-за ее зловредного содержания, а потому, что нам не нравится человек, который ее написал. – По твоим словам, тут какой-то личностный конфликт, – возмутился Габри. – Дело же не в том, что нам не нравится Джон Флеминг. Нам не нравится то, что он сделал. – Тук-тук, – раздался знакомый голос от дверей магазина. Они повернули голову и увидели Рейн-Мари, Армана и Анри. – Вышли прогуляться и заметили вас в окне, – сказал Арман. – Мы не помешали? – спросила Рейн-Мари, видя их лица. – Нет, – ответила Клара. – Можете догадаться, о чем мы говорим. Рейн-Мари кивнула: – О том же, о чем и мы. О пьесе. – Треклятая пьеса, – выпалила Мирна. – Противно. Я откажусь, и Антуанетта будет ходить с кислой миной. Я чувствую себя скотиной. – Ты понимаешь, что говоришь в рифму? – спросил Габри. – Противно. Миной. Скотиной. Просто сонет Шекспира. – Вам кажется, что вы подводите подругу, – сказала Рейн-Мари. – Отчасти. Но у меня книжный магазин. – Мирна оглядела ряды стеллажей, стоящих вдоль стен и создающих коридоры в пространстве магазина. – Многие из книг были запрещены и сожжены. Вот эта. – Она показала на «451 градус по Фаренгейту», которую все еще держала в руках Клара. – «Убить пересмешника», «Приключения Гека Финна». Даже «Дневник Анны Франк». Все они запрещались людьми, которые считали, что делают благое дело. Может, мы ошибаемся? – Вы ведь ее не запрещаете, – сказала Клара. – Ему позволено писать, а вам – поддерживать его или нет. – Но результат тот же. Если мы с Габри откажемся от участия и сообщим правду всем остальным, то постановка будет похоронена. И знаете что? Я не против. Когда Антуанетта узнала об авторстве, она должна была выкинуть из головы все мысли о постановке. Я правильно говорю, Арман? – Правильно. Если кто-то ждал колебаний, размышлений над вопросом, то они ошибались. Ответ последовал быстро и не допускал двух толкований. Арман Гамаш не испытывал абсолютно никаких сомнений. Пьеса никогда не должна увидеть свет. Так же, как и ее автор никогда не должен увидеть света дня. – Но другие убийцы тоже писали книги, в том числе и пьесы, – возразила Мирна. – Однако Джон Флеминг – другое дело. Мы все это знаем, – проговорила Клара. – Вы – художник, – сказала Рейн-Мари. – Неужели вы считаете, что о произведении искусства можно судить по его автору? Или оно должно существовать само по себе? Клара тяжело вздохнула: – Я знаю правильный ответ на ваш вопрос. И я знаю, что я чувствую. Захотела бы я иметь картину Джеффри Дамера[12] или готовить блюдо по рецепту семьи Сталина? Нет. – Дело не в этом, – сказал Габри. – Речь идет о том, чтобы у человека была возможность делать выбор. Может быть, пусть Антуанетта поставит пьесу, а там уж люди сами решат, захотят они смотреть или нет. – Ты передумал насчет ухода из труппы? – спросила Мирна. – Да нет же, черт побери, – ответил он. – Я к этой пьесе и близко не подойду. Пьесу написал говнюк, и она вся в говне. Справедливо или нет, но дела обстоят именно так. – Возьмите, к примеру, Вагнера, – сказала Рейн-Мари. – Его имя так прочно ассоциируется с нацистами и холокостом, что его музыку, какой бы блестящей она ни была, многие считают замаранной. – Нельзя забывать, что Вагнер к тому же проявил себя как воинствующий антисемит, – напомнил Габри. – Но разве это причина, чтобы не исполнять такую возвышенную музыку? – спросила Рейн-Мари. – Доводы разума тут ни при чем, – ответила Мирна. – Я первая готова признать, что проиграю любой спор о том, следует ли ставить пьесу Флеминга. Умом я понимаю, что у него есть право писать, а у труппы есть право ставить. Но просто я не хочу в этом участвовать. Я не могу защищать свои чувства – они такие, какие есть. – Я возвращаюсь к своему вопросу, – сказала Рейн-Мари. – Следует ли судить о творении по его творцу? Имеет ли значение личность творца? – Имеет, – ответил Гамаш. – Иногда цензура оправданна. Все посмотрели на него, удивленные его уверенностью. Поразилась даже Рейн-Мари: – Но ты же всегда выступал за свободу слова, Арман, даже если это вредило тебе. – В свободном обществе существуют исключения, – отрезал Арман. – Исключения всегда существуют. И он знал, что случай Джона Флеминга – случай исключительный. – А пьеса… она об убийствах? – спросила Клара. – Нет, – ответил Габри. – Откровенно говоря, пьеса довольно смешная. Ее герой – человек, который все время выигрывает в лотереях и пускает коту под хвост все шансы, которые ему предоставляются. И каждый раз возвращается в те же меблированные комнаты, к тем же людям. – Местами пьеса забавная, – согласилась Мирна. – Но потом вы вдруг чувствуете, что она трогает вас до глубины души. Я не знаю, как он это сделал. – Значит, пьеса не имеет никакого отношения к Флемингу и его преступлениям? – спросила Рейн-Мари. – Никакого отношения к его личности? – Нет, имеет, от первого до последнего слова, – сказал Арман четким, напряженным голосом. Все снова посмотрели на него. Никогда прежде они не слышали, чтобы он расходился во мнениях с женой. – Если пьесу написал Джон Флеминг, то какие могут быть разговоры? Она непременно будет связана с ним. Может быть, неочевидно, но он присутствует в каждом слове, в каждом поступке персонажей. Творец и творение едины. – Арман переплел пальцы. – Так он ищет спасения. Через письменное слово и порядочность других людей. Так Джон Флеминг проникает в ваши головы. А он не должен там находиться. Поверьте мне. Несколько мгновений он казался одержимым. Потом это прошло, потеряло интенсивность, и наконец на лице Армана Гамаша осталась только обеспокоенность. В книжном магазине воцарилась тишина, если не считать позвякивания ошейника Анри, который подошел к Гамашу и прижался к его ноге. – Прошу прощения, – сказал Арман Гамаш, потирая лоб и слабо улыбаясь. – Извини меня. – Он взял Рейн-Мари за руку и сжал ее. – Я понимаю, – произнесла Рейн-Мари, хотя и знала, что на самом деле ничего не понимает. Дело Флеминга было единственным, о котором Арман ей не рассказывал, хотя она и следила за ним по прессе. – Чем скорее мы сообщим Антуанетте о нашем неучастии, тем лучше. Мне нужно прибраться в бистро. Давай-ка я вернусь через час и заберу тебя, – сказал Габри Мирне. – Можем поехать туда вместе. Мирна согласилась. Габри вышел, за ним последовала Клара, помахав на прощание книгой. – Я иду в продуктовый, – сказала Рейн-Мари и вышла, оставив Армана и Анри в книжном магазине. Мирна села в свое кресло и посмотрела на Армана, который устроился на том месте, где только что сидел Габри. – Желаете еще поговорить о пьесе? – спросила она. – Упаси бог, – отказался Арман. Она хотела было спросить, почему он так разволновался, но не стала. И задала другой вопрос: – Что вам известно такого, чего не знаем мы? Арман ответил не сразу. – Вы имели опыт общения с душевнобольными преступниками, – заговорил наконец он, поглаживая Анри по огромным ушам и глядя на урчащую от удовольствия собаку. Но потом Арман посмотрел на Мирну, и она увидела в его умных карих глазах печаль. Неподдельную боль. Он держался за собаку, как за спасательный плотик после кораблекрушения. Мирна кивнула: – У меня была частная практика, но я, как вы знаете, работала также на полставке в пенитенциарной системе. – А в зоне для особо опасных преступников вы бывали? – В ЗООП? – переспросила Мирна. – Меня просили поработать там. Я съездила туда один раз, но так и не вышла из машины. – Почему? Она открыла рот и тут же закрыла, собираясь с мыслями. Пытаясь найти слова, чтобы выразить то, что и мыслью-то нельзя было назвать.