— Ах, Кристина! — на глазах Рауля показались слезы. — В этот вечер я впервые понял, как я вас люблю. Мое сердце замирало при каждом звук вашего голоса, и я плакал вместе с вами. — Наконец мне показалось, что все вокруг меня закружилось, я закрыла глаза… И когда я их потом открыла, вы стояли передо мной на коленях. И тут же, Рауль, был «голос». Я за вас испугалась и нарочно сделала вид, что не узнала вас! Увы, его обмануть было нелегко. Он вас сразу узнал и в течение двух дней не давал мне покоя своей ревностью, говоря, что если бы я вас не любила и относилась к вам только как к другу детства, я бы и не избегала с вами встреч и не боялась бы остаться с вами в своей комнате в присутствии его, голоса. — Довольно, — сказала я, наконец, — завтра я еду на могилу отца в Перро и попрошу поехать со мной виконта де Шаньи. — Это ваше дело, — ответил он, — но знайте, что я тоже буду в Перро, и если вы мне не солгали и останетесь достойной меня, ровно в полночь на могиле вашего отца я вам сыграю на его скрипке «Воскресение Лазаря». Вот каким образом я вам послала мое первое письмо. Я все еще ни о чем не догадывалась. Даже эта чисто земная ревность не вызвала в моей душе никаких подозрений. Я не принадлежала себе, он подчинил меня своей воле. — Но, однако, — воскликнул Рауль, — вы все-таки, наконец, поняли в чем дело. Почему же вы тогда не могли избавиться от этого ужасного кошмара? — Понять в чем дело!.. Рауль!.. Избавиться от кошмара!.. Но ведь этот ужасный кошмар только и начался с того самого дня, как я узнала в чем дело. Молчите! Молчите! Я вам еще ничего не сказала… Теперь мы должны спуститься на землю… Пожалейте меня, Рауль! Помните тот ужасный вечер, когда после инцидента с Карлоттой сорвалась люстра. Моя первая мысль, когда я пришла в себя от грохота и стонов раненых, была о вас и о «голосе», так как в то время вы оба были мне одинаково дороги. Относительно вас я сейчас же успокоилась, так как увидела вас сидевшим в ложе вашего брата, что же касается «голоса», который хотел тоже быть в театре, то я так испугалась, что, совершенно позабыв об его бестелесности, готова была броситься в зрительный зал и искать его между убитым и ранеными. Вдруг у меня мелькнула мысль, что если он жив, то он теперь, наверное, в моей гримерке. Я бросилась туда. «Голоса» не было. Я закрыла дверь на ключ и стала молить его, если он еще существует, проявить себя хоть чем-нибудь. Ответа не было, но вдруг раздались дивные, знакомые звуки «Воскресение Лазаря». Эта была та же вдохновенная, неземная, как и тогда в Перро, когда и вы и я, как зачарованные, забыли обо всем окружающем. И «голос», присоединяясь к этому волшебному смычку, запел: «Иди и веруй в Меня, надеющиеся на Меня да не погибнут»! Я вам не могу описать впечатление, которое на меня произвел этот призыв к вечной жизни в тот самый момент, когда там, в зале, лежали убитые и раненые. Мне показалось, что я тоже должна была встать и следовать за ним. Я так и сделала. Между тем голос стал удаляться. «Иди и веруй в меня»! И я верила, и шла, шла… И странное дело, мне казалось, что по мере того, как я двигалась, моя комната становилась все длиннее… Вероятно, это был просто оптический обман, так как передо мной было зеркало. И вдруг, сама не понимая как, я очутилась за пределами комнаты!.. — Каким же образом? — прервал ее Рауль. — Вы все еще бредите, Кристина! — К сожалению, нет. Я, действительно, каким-то чудом вышла из гримерки. Ведь вы же сами говорили, что я однажды вечером исчезла из своей комнаты на ваших глазах, как же вы это объясняете? Что касается меня, то единственное, что я заметила, это то, что сначала передо мной все время было зеркало, а затем оно вдруг бесследно исчезло, и когда я оглянулась, не было ни зеркала, ни комнаты, в которой я только что стояла. Я очутилась в темном коридоре и закричала от страха… Вокруг меня была непроницаемая тьма. Только вдали мерцал слабый, красноватый огонек. Я опять закричала, и мой голос резко нарушил гробовое молчание окружавших меня стен. Вдруг чья-то рука, вернее, чьи-то костлявые, холодные пальцы вцепились в мою руку, кто-то обнял меня за талию и поднял на воздух. Я всеми силами старалась вырваться из этих страшных объятий, кричала, цепляясь за стены, но мои пальцы скользили по мокрым плитам, всякое сопротивление было бесполезно. Мне казалось, что я вот-вот умру от ужаса. Вдруг я почувствовала, что меня куда-то понесли, и при свете того же красноватого огонька успела разглядеть, что меня держит на руках какой-то высокий, закутанный в черный плащ мужчина в маске. Я сделала последнее усилие, дикий крик ужаса готов был сорваться с моих губ, как вдруг та же отвратительная холодная рука закрыла мне рот, и в лицо мне пахнуло одуряющим трупным запахом. Я лишилась сознания. Сколько времени я пролежала без чувств, не знаю, но когда я открыла глаза, вокруг меня было по-прежнему темно. Стоявший на полу потайной фонарь освещал небольшой журчащий ручеек, вытекавший из стены и почти тот час же уходивший под пол, на котором я лежала, моя голова опиралась на колени человека в маске, и он с нежной осторожностью смачивал мне виски водою. Я с ужасом оттолкнула его руки: от них, по-прежнему, веяло смертью. «Кто вы такой»? — едва слышно прошептала я, — где «голос»? В ответ на это раздался только вздох. Вдруг в лицо мне пахнул чье-то горячее дыхание и, мало-помалу, привыкая к окружающей меня темноте, я разглядела еще какую-то, но уже не черную, а белую тень. И вот черная тень опять взяла меня на руки и положила на белую. Вдруг, к моему несказанному удивлению, раздалось радостное ржание… Я невольно воскликнула: «Цезарь»! Животное затрепетало. Что же вы думаете? Это оказался, действительно, Цезарь, наша театральная лошадь, которая меня отлично знала, так как я ей часто давала сахар. Как раз несколько дней тому назад в театре разнесся слух, что Цезарь пропал, и его будто бы украл призрак Парижской Оперы. Я сразу вспомнила об этом и хотя никогда не верила в существование призрака, мною вдруг овладела ужасная догадка: не попала ли я в плен именно к нему? Я стала мысленно призывать к себе на помощь «голос», так как мне и в голову никогда не приходило, что голос может принадлежать призраку. Вы ведь, наверное, слышали о призраке Оперы? — Да, — ответил молодой человек. — Но рассказывайте дальше… И так, вас положили на лошадь… — Да… Я больше не сопротивлялась… После всех только что пережитых ужасов, мною овладела какая-то удивительная апатия. Наконец, я пришла в себя и, привыкнув в темноте изредка освещаемой кое-где мерцавшими огоньками, увидела, что мы находимся в узкой подземной галерее, опоясывающей все здание Гран Опера. Я как-то раз заглянула туда из любопытства, но не рискнула спуститься ниже третьего этажа, испуганная неожиданным для меня зрелищем. У огромной раскаленной жаровни копошились какие-то черные демоны. Они размахивали лопатами и вилами, раздували огонь и, казалось, только ждали момента, чтобы схватить намеченную им жертву и бросить ее в докрасна раскаленную печь. И теперь в эту ужасную кошмарную ночь, полулежа на спине Цезаря, уверенно двигавшегося вперед, как будто дорога была ему хорошо известна, я опять увидела тех же демонов, но они были где-то далеко, далеко, отчего казались совсем крошечными, и по мере того, как мы изменяли направление, они то скрывались, то опять показывались, пока совсем не исчезли из виду. Между тем мы все шли. Я вам не могу, даже приблизительно, сказать, сколько времени длилось это странное ночное путешествие. У меня было только такое ощущение, как будто мы все кружимся, кружимся, спускаемся все ниже, ниже, до самой бездны подземелья. Вдруг откуда-то повеяло сыростью. Цезарь насторожился и пошел быстрее. Еще несколько минут и он остановился. Вокруг нас было уже не так темно. Все озарялось, каким-то странным голубоватым светом. Я посмотрела по сторонам. Мы стояли на берегу озера, и у наших ног колыхалась привязанная к пристани лодка. При других обстоятельствах меня это нисколько бы не поразило, так как я отлично знала о существовании подземного озера, но теперь, вы можете себе представить, что я испытала при виде этого озера. Влияние ли это свежего воздуха, или чего еще, но мою апатию как рукой сняло, и лишь прежний ужас заставил меня сделать несколько резких движений. Мой страшный спутник это заметил и, сняв меня с седла, отпустил Цезаря, который крупной рысью побежал назад по темным галереям, звонко постукивая копытами по каменным ступеням лестницы. Между тем человек в маске перенес меня в лодку, отвязал ее от берега и стал грести. Я чувствовала на себе его пристальный взгляд. Кругом было тихо, мы беззвучно скользили по зеркальной поверхности озера, наконец, вошли в темную полосу и причалили к берегу. Он опять взял меня на руки. Я кричала, как безумная. Вдруг сильный свет ударил мне глаза. Меня положили на диван. Я одним взмахом вскочила на ноги. Посреди разукрашенной цветами гостиной, со скрещенными на груди руками, стоял человек в маске. Вдруг он заговорил: — Успокойтесь, Кристина, вам нечего бояться! И я узнала «голос»! Мною овладело в одно и тоже время и удивление, и бешенство. Я бросилась к незнакомцу и хотела сорвать с него маску. Он меня остановил. — Вам ничего не угрожает до тех пор, пока вы не дотронетесь до маски, — сказал он, и осторожно взяв меня за руки, подвел к стулу. Затем опустился передо мной на колени и замолчал. Это меня несколько ободрило. Я начинала понимать, в чем дело. Как ни таинственно было все это приключение, оно все-таки имело реальную подкладку, становилось доступно человеческому пониманию. Все окружающее меня: обои, мебель, вазы, даже цветы, которые, наверное, были куплены в известных мне магазинах и за известную плату, — все напоминало мне самую обыденную, банальную гостиную, отличавшуюся от тысячи подобных только тем, что она находилась в подземелье Парижской Оперы. Очевидно, я имела дело с каким-нибудь оригиналом, который, втайне от городских властей, поселился в недрах этого современного Вавилона, где, как и тысячи лет назад, царят разные наречия, разные нравы и разные понятия. Но тогда, значит, «голос», тот самый «голос», который я сейчас же узнала, принадлежал не Ангелу, а человеку! Я даже не подумала о своем ужасном положении, о том, что меня ожидает дальше, зачем меня привели сюда, как узницу в тюрьму, или рабыню в гарем, я вся была поглощена разгадкой тайны: это «голос»! За божественным «голосом» скрывался мужчина! При этой мысли слезы хлынули у меня из глаз. Незнакомец, очевидно, понял причину моих слез. — Да, Кристина, — сказал он, все еще стоя передо мной на коленях. — Я не ангел, не гений, не привидение… Я Эрик! Вдруг Кристина остановилась. Обоим молодым людям показалось, что чей-то голос как эхо, повторил за ними это имя: Эрик! Они обернулись и тут только заметили, что стало совсем темно. Рауль хотел встать, но Кристина его удержала: нет, нет, сидите, я должна окончить свой рассказ здесь. — Почему непременно здесь, Кристина? Я боюсь, что вы простудитесь… — Мы должны бояться только люков, дорогой мой. Здесь мы в безопасности. К сожалению, я могу вас видеть только в театре… Теперь не время ему противоречить… не будем возбуждать в нем подозрений! — Кристина! Кристина! Напрасно мы откладываем наш отъезд до завтра. Нам надо бежать сейчас же, сию минуту. — Я же вам сказала, как он будет страдать, если я не буду петь завтра вечером. — Все равно ваш отъезд, когда бы он ни состоялся, доставить ему одинаковые страдания. — Вы правы, Рауль!.. Он его не переживет… Но наши шансы равны, — прибавила она глухим голосом, — так как иначе он может убить нас. — Значит, он вас очень любит? — До безумия! — Но раз вы знаете, где он живет… Его можно найти. Наконец, если Эрик не приведение, с ним можно поговорить, потребовать объяснений… Кристина покачала головой. — Нет, нет! Эрик непобедим. Одно средство — бежать. — Зачем в таком случае, вместо того, чтобы бежать, Вы опять к нему вернулись? — Это было необходимо… Вы поймете, когда узнаете, как я от него вырвалась!.. — О! Как я его ненавижу! — воскликнул Рауль. — А вы, Кристина, скажите… Я должен это знать, для того, чтобы иметь силы выслушать ваш рассказ до конца, скажите, вы его тоже ненавидите, да? — Нет, — просто сказала Кристина. — В таком случае понимаю… Вы его любите! Все эти страхи только придают вашей любви особенное очарование. Конечно, в этом обыкновенно не сознаются… Но подумайте только любовник, живущий в подземелье!.. Он горько рассмеялся. — Вы хотите, чтобы я туда вернулась, — резко перебила его молодая девушка, — Будьте осторожны, Рауль! Если это случится, вы меня больше никогда не увидите. Несколько секунд все трое — молодые люди и сзади них тень, молчали. — Прежде, чем вам что-нибудь ответить, — сказал наконец Рауль, — я хотел бы знать, какое же именно чувство вы к нему питаете, раз вы его не ненавидите? — Отвращение! — воскликнула она так громко, что её возглас заглушил раздавшийся около нее вздох. — И это ужасно, — продолжала она, все более волнуясь. — Один его вид внушает мне отвращение; но разве я могу его ненавидеть. Если бы вы видели его тогда, стоявшим передо мной на коленях… Он извиняется, проклинает свой поступок, молит о прощении… Он признается в своем обмане… Он меня любит и сознает всю безнадежность этой необъятной, роковой любви… Если он меня похитил и спрятал в подземелье, в этом виновата только любовь… Я для него божество. Он ползает передо мной на коленях… плачет… рыдает… И когда, вставая со стула, я говорю ему, что буду презирать его, если он сейчас же не выпустить меня на свободу, о чудеса! он указывает мне на дверь… я могу уйти… я свободна!.. Но в эту же минуту… в эту же минуту он подымается с колен и начинает петь… «Голос»!!! Я слушаю… слушаю… и остаюсь… После этого, в продолжение целого вечера, мы не обменялись ни словом. Он взял арфу и стал напевать партию Дездемоны. Слушая это дивное пение, мне становилось стыдно, что я когда-то решилась исполнить ее. Музыка обладает волшебным свойством, заставлять забывать обо всем окружающем. Я так далеко унеслась от всего земного, что даже забыла о том, где я, что со мной и как зачарованная упивалась волшебными звуками то страстной, то чистой, как мечта ребенка, мелодией. А голос пел еще и еще. Это были какие-то новые, неизвестные мне мелодии, которые после сильного, могучего порыва к заоблачным сферам, вдруг повеяли на мою душу такой безмятежною тишиной и покоем, что я мало-помалу стала погружаться в какое-то забытье и наконец… заснула. Когда я проснулась, то лежала на кушетке, в маленькой скромно обставленной комнатке, с деревянной кроватью у стены и старинным комодом, на мраморной столешнице которого горела лампа. Где я опять находилась? Мне показалось, что я еще вижу дурной сон. Увы! — мне скоро пришлось в этом еще раз убедиться. Я по- прежнему была в плену и, выйдя из этой комнаты, попала только в комфортабельную гримерку с ванной, холодной и горячей водой и всякими тому подобными удобствами. Вернувшись к себе в комнату, я нашла на комоде, написанную красными чернилами, записку, которая не оставила во мне никаких сомнений относительно моего печального положения. «Дорогая Кристина, — прочитала я, — будьте совершенно спокойны. У вас нет более надежного и преданного друга, чем я. В настоящую минуту в этом помещении кроме вас никого нет. Располагайте им по своему усмотрению. Я отправляюсь по магазинам, чтобы купить все, что вам может понадобиться из белья и платья». — Нет! Это точно какой-то сумасшедший — вскричала я. — Что со мной будет? И сколько же, наконец, времени думает он держать меня взаперти? Я стала бегать из комнаты в комнату, напрасно стараясь найти выход, осыпая себя упреками за ту непростительную наивность, с которой я поверила в существование «Ангела музыки». Когда девушка бывает до такой степени глупа, она не только может ежечасно ожидать катастрофы, она ее заслуживает. Мне хотелось себя ударить, я проклинала себя, а слезы так и лились из моих глаз. В таком состоянии меня застал Эрик. Постучав три раза в стену, он преспокойно вошел в дверь, которую я напрасно искала в его отсутствии. Он был нагружен коробками и пакетами, которые не торопясь, положил на мою кровать, в то время как я осыпала его оскорблениями, требуя, чтобы он немедленно снял маску. Он не смущался. — Вы никогда не увидите моего лица, — спокойно сказал он, и сейчас же упрекнул меня за то, что я до сих пор не умылась и привела себя в порядок после сна. Оказывается, уже было два часа дня. Затем он завел мои часы и зашел, сказав, что через полчаса будет ждать меня в столовой с завтраком. Мне очень хотелось есть, я прошла к себе и, прежде всего, приняла ванну, предварительно положив около себя пару великолепных ножниц на случай, если бы Эрик оказался не только сумасшедшим, но и бесчестным человеком. Ванна настолько успокоила мои нервы, что я решила по возможности избегать каких-либо столкновений со своим тюремщиком, а наоборот, постараться его настолько очаровать, чтобы он, так или иначе, выпустил меня на свободу. Перед завтраком он первый заговорил о своих планах на будущее и сказал, что ему слишком приятно мое общество, чтобы как хотел еще вчера под влиянием моего негодования, немедленно расстался со мной. Я должна понять, что мне нечего его бояться. Он не произнесет ни одного слова любви без моего позволения, и все время мы будем посвящать музыке и пению. — Сколько же времени вы меня намерены здесь продержать? — спросила я. — Пять дней! — Но после этого я буду свободна? — Вы будете свободны, Кристина, так как за эти пять дней вы перестанете меня бояться, и потом иногда сами будете навещать своего бедного Эрика. В этих словах прозвучало такое неподдельное горе, что я была растрогана до глубины души. Я посмотрела на него и увидела, как из-под черной шелковой маски, закрывавшей все его лицо, вплоть до подбородка, скатилось несколько крупных слез. Он молча указал мне на маленький столик, стоявший в середине комнаты, и я в смущении заняла место напротив него. Тем не менее, я с большим аппетитом съела несколько раков, крылышко цыпленка и выпила немного Токайского, привезенного, по его словам, им самим из Кенигсбергских погребов. Он, наоборот, ни к чему не притронулся. Я спросила, откуда он родом, так как имя Эрик распространено в Скандинавии. Он ответил, что у него нет ни имени, ни родины, и он совершенно случайно назвался Эриком. Тогда я опять его спросила, почему он не избрал какого-нибудь другого способа покорить мое сердце, как только запереть меня в подземелье. — Как можно думать о любви, находясь в могиле! — добавила я. — Что делать! — ответил он каким-то странным тоном. — Каждый берет от жизни то, что может!.. Затем, поднявшись с места, он взял меня за руку, чтобы показать мне свои апартаменты, но я, громко вскрикнув, выдернула руку обратно. Его костлявые пальцы были влажные, и я вспомнила, что от них пахло смертью. — Простите! — простонал он и распахнул передо мной дверь. — Вот моя комната. Вам будет интересно ее осмотреть… Не угодно ли войти? Я не поколебалась. Его поведение внушало мне доверие, да и, кроме того, я чувствовала, что не должна показывать свой страх. Комната, куда я вошла, напоминала склеп. Все стены были затянуты черной материей, но вместо обычных серебристых слез, на колоссальных размеров нотной бумаге была изображена вся партитура «Судного Дня». Посреди комнаты, под ярко красным балдахином, стоял гроб.