При виде его я отшатнулась. — Это моя постель, — сказал Эрик. — Надо приучать себя в жизни ко всему, даже к вечности! Я поскорее отвернулась от ужасного зрелища и увидала стоявший у стены орган. На пюпитре стояла, исписанная красными нотами, тетрадь, на первой странице которой я прочла: «Торжествующий Дон-Жуан». — Да, — ответил на мой удивленный взгляд Эрик, — я иногда занимаюсь композицией. Я начал эту работу двадцать лет назад. Когда она будет окончена, я положу ее с собой в гроб и никогда больше оттуда не встану. — В таком случае надо работать как можно меньше, — сказала я, стараясь быть учтивой. — Я иногда работаю в течение двух недель, днем и ночью, без отдыха, иногда же не дотрагиваюсь до тетради целыми годами. — Сыграйте мне что-нибудь из вашего «Торжествующего Дон-Жуана», — сказала я, желая сделать ему удовольствие. — Не просите меня об этом, Кристина, — мрачно ответил он. — Я вам лучше сыграю «Дон-Жуана» Моцарта, который растрогает вас своей наивной прелестью до слез. Мой Дон-Жуан — огонь, хотя он и не подвергся каре Божией. Мы опять вернулись в гостиную. Тут только я заметила, что нигде было ни одного зеркала. Я только хотела спросить почему, как он уже сел за рояль и начал играть прелюдию к дуэту из «Отелло». На этот раз я сама пела партию Дездемоны, и присутствие такого великого артиста, как Эрик, не только не смущало меня, но наоборот, придавало мне какое-то сверхъестественное вдохновение, и мое пение было полно такой искренней скорби и отчаяния, как будто я сама переживала все страдания Дездемоны. Да это так и было! Все, что случилось со мной за последние сутки, так удивительно походило на Венецианскую трагедию, что глядя на черную маску Эрика, мне чудилось, что передо мной сам Отелло, что вот-вот он набросится на меня и станет душить… Но я не только не думала бежать от его гнева, а наоборот, приближалась к нему все ближе и ближе и, как зачарованная, готова была идти на встречу смерти. Но мне хотелось унести с собой в могилу вдохновенный образ великого артиста, заглянуть, хоть раз в жизни, в лицо «голоса», и, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, почти инстинктивно, я протянула руку, и прежде, чем он успел опомниться, сорвала с него маску. О! Ужас!.. ужас!.. ужас!.. Кристина остановилась. Она и теперь еще дрожала при одном воспоминании об этой минуте. Между тем где-то близко эхо, как и прежде, трижды повторило её возглас: «ужас! ужас! ужас!» Рауль и Кристина взглянули на небо, откуда глядели кроткие, сияющие звезды. — Как странно, Кристина, — сказал молодой человек, — эта теплая, безмятежная ночь полна какими-то странными стонами, как будто она страдает вместе с нами. — Теперь, когда вы знаете эту страшную тайну, вам, как и мне, всюду будут чудиться стоны. Она крепко сжала в своих руках руки Рауля и продолжала дрожащим от волнения голосом: — О! если я проживу еще сто лет, я никогда не забуду того, полного бешенства и отчаянного крика, который вырвался у него, когда я сдернула с него маску. Ах, Рауль! то, что я увидала, было так ужасно… так ужасно, что где бы я теперь ни была, передо мной всегда, всякую минуту стоить это ужасное, кошмарное видение. Вам, наверное, приходилось видеть черепа, наконец, если вы не были попросту жертвой кошмара, вы видели эту страшную мертвую голову на кладбище в Перро, потом в маскараде под видом «Красной смерти». Но все эти головы были неподвижны, это были черепа и только! Но вообразите себе такую мертвую голову, с четырьмя черными впадинами, вместо глаз, носа и рта, оживленной, охваченной порывом безумного, демонического гнева. Он подошел ко мне совсем близко; его глаз не было видно (я потом узнала, что они, как раскаленные уголья, светятся только в темноте), оскаленные зубы казались особенно отвратительными из за полного отсутствия губ; я упала на колени и он, наклоняясь ко мне все ближе и ближе, шептал мне какие-то бессвязные слова, угрозы, проклятая… Мне казалось, что я теряю сознание… — Смотри! — закричал он, наконец. — Ты хотела меня видеть! Смотри же, любуйся! Наслаждайся моей красотой! Ты хотела видеть лицо Эрика! Вот оно, лицо твоего «голоса»! Тебе мало было слышать мой голос. Ты хотела на меня посмотреть. Все вы, женщины, любопытны. — Его зловещий смех напоминал собой раскаты грома. — Ну, что же, ты удовлетворена? Я красив, не правда ли? Женщина, увидевшая меня хоть раз в жизни, не забудет меня никогда. Она моя навсегда. Я второй Дон-Жуан! — И выпрямившись во весь рост, подбоченясь и покачивая направо и налево своей чудовищной головой, он громко повторял: — Смотри же, смотри! Я — торжествующий Дон-Жуан! И заметив, что я прошу пощады и отворачиваю от него голову, он схватил меня своими отвратительными пальцами за волосы и насильно заставил смотреть ему в лицо. — Довольно!.. довольно!.. — прервал ее Рауль. — Я убью его… я должен его убить. Ради всего святого, Кристина, скажи мне, где находится «столовая у озера». Я должен, должен его убить!.. — Молчи, Рауль, если ты хочешь, чтобы я все сказала. — О! да, я хочу знать, как ты могла к нему вернуться! В этом вся тайна и знай, Кристина, все равно, так, или иначе, я его убью! — Ну, хорошо, мой Рауль, хорошо! Слушай же! Он меня тащил по полу за волосы и вдруг… вдруг… это еще ужаснее… — Ну, говори же… говори скорей, — задыхаясь, произнес Рауль. — Вдруг он нагнулся ко мне и заговорил, захлебываясь от волнения: — А! Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что и это и это… вся моя голова — тоже маска. Ну, что же! — закричал он, — сорви и ее!.. Ну, скорее же! Скорее! Я этого хочу! Дай мне твои руки, твои руки! Скорее! И если тебе их будет недостаточно, я одолжу тебе свои… и мы вдвоем постараемся снять эту маску. Я молила его на коленях сжалиться надо мной, но он схватил мои руки и стал проводить ими по своему лицу, как будто желая сорвать моими ногтями свою отвратительную желтовато-грязную кожу. — Узнай же, узнай! — его голос казался мне все громче и громче: — узнай, что я не что иное, как живой мертвец, я труп и этот труп тебя любит и не расстанется с тобой никогда. И когда нашей любви настанет конец, я закажу гроб пошире, для нас обоих… Ты видишь! я больше не смеюсь, я плачу… я плачу потому, что мне жаль тебя, Кристина: ты сорвала с меня маску и потому останешься здесь навсегда. Не зная, каков я, ты бы еще могла время от времени приходить меня навещать, но теперь, увидав мое лицо, ты никогда бы не вернулась. И потому ты останешься со мной навсегда. Ты сама виновата. Зачем тебе понадобилось меня видеть! Безумная! Видеть мое лицо! Когда даже мой отец никогда меня не видел, и моя мать, чтобы как-нибудь скрыть мое безобразие, подарила мне мою первую маску! Наконец он меня выпустил и, упав на пол, зарыдал, как ребенок. Потом, извиваясь, как змея, дополз до двери и скрылся у себя в комнате, оставив меня наедине с моими мучительными мыслями. Кругом воцарилась могильная тишина. Я начала понемногу приходить в себя. И так я сама во всем виновата. Он меня предупредил, что мне не грозит никакая опасность до тех пор, пока я не дотронусь до маски. А я ее сорвала. Теперь я проклинала свою неосторожность и должна была признать рассуждение этого чудовища правильным. Он был прав, не видя его лица, я бы к нему вернулась, потому что, во-первых, он меня растрогал своими слезами, бескорыстной любовью, а во-вторых, я не была неблагодарной и не могла забыть, что он, прежде всего, «голос». Но вернуться теперь! Вернуться для того, чтобы закопать себя в могилу, вместе с влюбленным трупом, на это никто не способен. Его отношение ко мне во время последней сцены, в достаточной мере доказало всю необузданность его натуры, и если он тогда не воспользовался моей беззащитностью, то это доказывало, что зверь боролся в нем с ангелом, и этот последний взял на этот раз перевес, как, вероятно, бывало бы и всегда, если бы Господь наградил несчастного другой оболочкой. Мною вдруг овладел такой ужас при одной мысли о том, что меня ожидает в будущем, что я бросилась в свою комнату и уже схватила ножницы, чтобы, в случае надобности положить конец своему существованию, как вдруг раздались звуки органа. Тут только я поняла, что хотел сказать Эрик, говоря, что его «Торжествующий Дон — Жуан» — огонь и пламень! Я никогда не слышала ничего подобного. Его Дон — Жуан (я не сомневаюсь в том, что он играл именно свое произведение, так не похоже оно было на нашу банальную оперную музыку) произвел на меня впечатление громкого, могучего взрыва отчаяния, в котором выливалась вся исстрадавшаяся душа несчастного композитора. Перед моими глазами встала тетрадь с красными нотами, и мне казалось, что она была исписана кровью, кровью измученного, исстрадавшегося человека, сознающего весь ужас своего безобразия. А аккорды все лились и лились, они то плакали, то проклинали и вдруг разрослись в такой торжествующей, полный гармонии гимн, что я поняла, что задача окончена и «Безобразие», высоко вознесшееся на крыльях Любви, наконец, взглянуло в лучезарный лик Красоты. Я, не помня себя от восторга, распахнула дверь в его комнату. Услышав мои шаги, он поднялся с места, но видимо не решался повернуться ко мне лицом. — Эрик! — вскричала я, — не бойтесь, покажите мне ваша лицо. Клянусь вам, ваше страдание делает вас великим и, глядя на вас, Кристина Даэ будет помнить только о вашем волшебном даровании. Он поверил моим словам и обернулся… Увы!.. Я слишком понадеялась на свои силы… Он судорожно всплеснул руками и со словами любви упал передо мной на колени и… музыка прервалась… Он целовал мое платье, не замечая, что я закрыла глаза. Что же мне вам еще сказать? Теперь вы знаете все. Такова была моя жизнь в течение двух недель. Я продолжала ему лгать и только благодаря этой лжи, получила свободу. Я сожгла его маску. И он так верил в мою искренность, что даже иногда решался заглядывать мне в глаза, как несчастная, забитая собака, ласкающаяся у ног своего хозяина. Постепенно его доверие ко мне возросло настолько, что он стал катать меня в лодке по озеру, а потом мы даже начали совершать ночные прогулки по Булонскому лесу. Наша с вами встреча в лесу едва не закончилась трагедией, так как, он безумно ревнует меня к вам. Я едва его успокоила, сказав, что вы скоро уезжаете. Наконец, после двух недель этого ужасного заточения, он меня отпустил, взяв слово, что я буду его навещать. — И вы к нему вернулись! — простонал Рауль. — Да, мой друг, и не потому, чтобы я испугалась тех угроз, которыми он меня стращал при прощании. Всему виной были его рыдания, которые донеслись до меня, когда я уходила. Эти рыдания растрогали меня до глубины души. Бедный, бедный Эрик! — Кристина, — сказал, вставая, Рауль, — вы говорите, что любите меня, а между тем не прошло и нескольких часов, как вы с ним расстались, и вас уже опять к нему потянуло. Вспомните маскарад! — Так было условлено… не забывайте, что эти несколько часов я провела с вами, несмотря на то, что мы рисковали жизнью. — Я не верил тогда, что вы меня любите. — А теперь верите? Да? Знайте же, что с каждым новым свиданием с Эриком, он становился мне все отвратительнее, так как я видела, что мое присутствие не только, как я надеялась, его не успокаивало, но наоборот, сводило его сума… и это было страшно!.. Я боюсь!.. боюсь!.. — Вы говорите, что меня любите? Но если бы Эрик не был так безобразен, продолжали бы вы и тогда меня любить? — Не надо! Зачем испытывать судьбу. Не спрашивайте меня о том, что таится в глубине моей души, как страшный грех. — Она тоже встала и, обхватив своими нежными руками шею молодого человека, сказала: — Если бы я вас не любила, мой милый жених, я бы не позволила вам себя поцеловать. Вот мои губы, поцелуйте их в первый и последний раз. Он осторожно прикоснулся своими губами к её губам, но в ту же минуту безмятежную тишину окружающей их ночи прорезал такой зловещий, страдальчески стон, что они оба бросились бежать, как будто их настигала буря, но прежде чем успели скрыться, они заметили черную тень огромной ночной птицы, которая, уцепившись за самую верхушку лиры Аполлона, смотрела на них своими горящими, как звезды, глазами. Глава 13 Рауль и Кристина продолжали без оглядки бежать вниз, пока не очутились в восьмом этаже, считая сверху. В этот вечер спектакля не было, и коридоры Оперы были пустынны. Вдруг какой-то странный силуэт вырос перед молодыми людьми и загородил им дорогу: — Нет! нет! не сюда! — сказал он, указывая им другой коридор, который вел прямо за кулисы. Рауль хотел остановиться и узнать в чем дело. — Бегите скорей! Бегите! — приказала все та же, одетая в плащ и остроконечную шапочку, фигура. Кристина послушно бежала дальше, увлекая за собой и Рауля. — Кто это такой? Кто это? — спросил молодой человек. — Это — «Перс»! — Что же он тут делает? — Неизвестно. Он всегда в театре. — Благодаря вам, я поступаю, как трус, Кристина, — взволнованно сказал Рауль. — Я первый раз в жизни обращаюсь в бегство. — Пустяки! — ответила почти успокоившаяся Кристина, — Мы, кажется, убегали от нашего собственного воображения. — Если это действительно был Эрик, я должен был уложить его на месте, и со всей этой историей было бы навсегда покончено. — Для того вам надо было бы взобраться на самую верхушку лиры Аполлона, а это не так-то легко. — Однако он взобрался! — Он вам теперь, как и мне, повсюду чудится… Но послушайте, будем благоразумны. По всей вероятности то, что мы приняли за глаза, были просто на просто две блестящи звезды. Она спустилась еще этажом ниже. Рауль шел за ней.