– Ого, – выдыхает Риккардо. Готова поклясться, что под этой веселой уверенностью в себе он действительно поражен. – Ну не так уж и странно, что это мой любимый фильм. Нравоучительная, но приятная картина из американской жизни. А твой-то почему? – Потому, естественно, что Скарлетт – бесчувственная, беспринципная, предприимчивая эгоистка, которой никто не нужен. – Естественно, – кивает он. На миг он поворачивается ко мне, и я, прости господи, отвечаю на его улыбку. – Куда мы, черт побери, едем? – Это сюрприз. – Я не люблю сюрпризы. Улыбается. Ему весело. – Конечно, не отрицаю, бывают плохие сюрпризы, – вновь пускается в рассуждения он. – К примеру, нападение на Перл Харбор. Извержение Везувия, погубившего Помпеи и Геркуланум. Сброшенная на Хиросиму бомба. Убийство Джесси Джеймса[30]. Хотя даже высадка союзников в Нормандии была сюрпризом, и падение Берлинской стены тоже. Наполеону нравилось переодеваться в солдатский мундир, чтобы в пылу битвы кто-то, обернувшись, видел своего полководца, сражающегося бок о бок с ними. Или когда Роксана, как всегда прекрасная, неожиданно приехала в лагерь к Кристиану и Сирано на войну с запасами продовольствия. Или ты знала, что как-то раз Мэрилин Монро поехала к Иву Монтану, и под норковой шубкой на ней больше ничего не было? Как видишь, существуют сюрпризы приятные. – И лучше бы сейчас был именно такой случай. – Боюсь тебя разочаровать, но у меня под пальто одежда есть. Вопреки желанию я смеюсь. – Приехали. С ужасом замечаю, что мне почти жаль, что поездка закончилась. Риккардо непринужденно паркуется у тротуара: мы приехали в центр. Людей и машин немного, все же рабочая неделя, да и никаких ресторанов или клубов на этой улице нет, поэтому прохожие именно что проходят дальше по своим делам. Вообще-то выглядит так, словно здесь только магазины, притом закрытые. Какого лешего мы здесь делаем? Риккардо выходит из машины и идет ко мне, но я успеваю выйти сама. С улыбкой, четко говорящей: «Я знал, что ты так сделаешь», он подходит к двери, похожей на черный ход неизвестно куда, и достает из кармана ключ. – Обязательно пользоваться черным ходом? Быть важной шишкой у тебя получается так себе. – Погоди, ты еще не видела, – отвечает Риккардо. Дверь открывается, и он жестом предлагает мне войти. Внутри темно. Запах странный, сладкий. За спиной слышится звук закрывшегося замка, потом щелчок выключателя, которого коснулся Риккардо, стоящий, судя по дыханию, прямо за мной. Загораются лампы. – Офигеть, – вырывается у меня. Это кондитерская. Готова спорить, та самая, откуда прибыл торт, павший жертвой на алтарь моего достоинства, то есть на ноутбук Энрико. А еще это самая элегантная, сказочная и роскошная кондитерская, в которой я когда-либо была. У нее несколько старомодный вид, небольшие бархатные кресла, столики с изогнутыми ножками, в латунных рамах зеркала, обои с мелким изящным узором. Пирожные на витринах не просто изысканные, нет, они невероятно соблазнительные, а на прилавке и на столиках стоят вазы с живыми цветами. Огромная люстра в гирляндах из стеклянных бусин сейчас не горит: выключатель зажег несколько настенных светильников в абажурах из ткани. Свет теплый, приглушенный, немного смягчает официальность обстановки. Турин славится своим шоколадом и старинными кондитерскими. Эта наверняка входит в топ-пять. На дворе ночь, у Риккардо свой ключ, и она открыта только для нас. – Как видишь, не так и плохо у меня получается быть важной шишкой. Владелец – мой друг, точнее, решил считать себя моим другом с тех пор, как я стал известным писателем, и когда я попросил об услуге, с радостью одолжил мне это место. Я все еще смотрю перед собой, не двигаясь и ничего не говоря. – Можешь взять все, что хочешь, – предлагает Риккардо, уже не такой самоуверенный, как раньше, похоже, смущенный моим молчанием. – Задумка в этом. Ты наверняка умираешь с голоду, учитывая, что не… Я не двигаюсь. И молчу. Через мгновение на плечи опускаются руки Риккардо. – Ты же поняла, что это, правда, Вани? – спрашивает он. Но теперь говорит гораздо тише, и его тон сочетается с мягким приглушенным светом. Исчезли игривые нотки, отличавшие наш разговор в машине. Будто мы перешли к сути: последний фокус, когда иллюзионисту остается только скромно поклониться и надеяться на овации. – Встреча в кондитерской, – шепчу я. Сцена из его – нашей – книги. Та глава, где двое главных героев, Арт и Джун, ночью случайно встречаются в пустой кондитерской, такие юные и красивые, полные нежности и надежд, и могут насладиться хотя бы кратким мигом спокойного умиротворения. Сцена, где они также признаются в том, что знали уже давно: в любви друг к другу. Мне страшно, что так и не опустивший рук Риккардо заметил мою напряженность. По правде говоря, я действительно чувствую себя фарфоровой вазой, качающейся на краешке стола, которая вот-вот разлетится на тысячи осколков. Он легонько сжимает мои плечи, и я вздрагиваю. Конечно же, замечает. Но в ответ только обнимает крепче. – Ты подарила мне книгу, Вани. Подарила успех. Подарила все, что у меня есть, и то, кем я сейчас являюсь. У меня нет книги, которую я мог бы подарить в ответ, но есть сцена с кондитерской. Лучшее, что я когда-либо создал, моя самая большая драгоценность. Потому что в кои-то веки это что-то действительно мое. И я дарю ее тебе. Сегодня она ожила для тебя. Вот так и узнаешь о себе кое-что новое. В моменты неловкости я по-дурацки шучу, а когда это уже больше, чем неловкость, то есть когда я совершенно ошеломлена, выведена из равновесия и не контролирую себя, впадаю в ступор. Как броненосцы, притворяющиеся мертвыми. Я настолько не представляю, какой должна быть реакция в таких случаях, что просто не реагирую вообще. Как струна на скрипке, готовая вот-вот лопнуть, но для вооруженного глаза идеально неподвижная. Руки Риккардо скользят по моим плечам, прижимая к себе. Чуть наклонившись вперед, он касается моих губ поцелуем. Первым из многих. Утром, возвращаясь домой в том же отрешенном состоянии и бурлящими внутри эмоциями, я сталкиваюсь с Морганой, ждущей Лауру у подъезда. – Вани! – восклицает она, бросившись мне навстречу. Слава небесам, не спрашивая, почему я в такое время возвращаюсь, а не выхожу из дома, потому что в педагогике я не разбираюсь и не смогла бы решить, ответить ей правду или что-нибудь про пчел и цветы. – А я как раз надеялась тебя встретить! Почти даже собралась звонить… Спасибо тебе огромное, тема для сочинения прошла на ура, мне поставили пятерку! «Прямо какой-то день пламенных благодарностей», – думаю про себя. – Вряд ли пятерка по литературе – такая редкость для тебя, – коротко отвечаю я, но улыбаюсь. Моргана вся светится и подпрыгивает, не в силах устоять на месте. Я роюсь в сумке в поисках ключей, но у нее свои еще в руке, и она, опередив меня, открывает дверь. – Это все благодаря тебе! А если… если я буду сомневаться про следующее сочинение, можно будет попросить у тебя совета? Знаю, это только оценки, они ничего не значат, но после пятерки будет очень жаль испортить средний балл, а я не знаю, смогу ли сама… – Ох, брось. Ты всегда была отличницей, никаких моих подсказок тебе не нужно. Этот раз – исключение, просто легкий толчок, но ты сама знаешь, что обычно прекрасно справляешься самостоятельно. – Тогда давай я буду к тебе приходить и рассказывать, что хочу написать, а ты мне скажешь, нравится тебе или нет, хорошо? – радостно предлагает Моргана. – Просто тебе я полностью доверяю! А обычно… обычно я никому особенно не доверяю, понимаешь? – тихонько добавляет она, словно не ожидала от себя, что признается в таком личном вот так, на ходу, на тротуаре у нашего подъезда. Понимаю, малышка Моргана. Не зря же всегда повторяю, что ты очень на меня похожа. А ведь станет еще хуже, знаешь, мой маленький клон? Станет хуже, и в конце концов ты не будешь доверять никому и ни за что, если только кто-нибудь не задастся целью показать тебе, вероятно, как можно скорее, то есть прямо сейчас, что еще можно этому научиться, пока ты еще юная и можешь поддаться и запомнить на всю жизнь, что иногда людям можно доверять. Что доверять – это хорошо. Что потом необязательно все полетит в тартарары. Нужно только, чтобы кто-нибудь появился вовремя, иначе станет слишком поздно, сложно и утомительно, как случилось со мной. – Ну конечно, Моргана. Конечно, можем так и сделать, если ты этого хочешь. Под радостный визг закрываю за собой дверь. Да, если в пятнадцать уже не собираешься никого подпускать близко и вдруг встречаешь кого-то, кому ты небезразличен, хочется вновь найти путь в жизни. Каждое маленькое предательство – как подземный толчок, двигающий тектонические плиты, и с каждым разом тебя толкают все дальше. А потом в один день, к примеру, в тот день, когда ты впервые за долгое время доверилась кому-то и теперь стоишь, скажем, у лифта, вернувшись после ночи с этим кем-то, вдруг оказывается, что ты не понимаешь, как так случилось, что ты запретила им приближаться, решила, что для тебя люди, в принципе, не имеют значения. И вот так сюрприз – находишь ответ в виде цепочки подземных толчков. Не землетрясение, никакого чудовищного травмирующего случая, как в фильмах, где какое-то решающее событие определяет всего человека. Родители не уходили из семьи, бывший муж не оказывался в постели с твоей лучшей подругой. Разве что какие-то детские мелочи. Мелочи, от которых почти смешно. Мини-толчки, отодвигающие тебя все дальше, прочь от континента, но так, что ты даже не очень и скучаешь по почве под ногами. Миллиметр за миллиметром они подталкивали тебя к убеждению, что лучше никогда полностью ни на что не полагаться, потому что земля коварна и нужно быть готовой отпрыгнуть прежде, чем она разверзнется под ногами. И только сейчас, всего на одну ночь позволив себе забыться и ослабить оборону, наконец разрешив кому-то приблизиться, ты – невероятно! – не только не умерла, но тебе понравилось больше, чем можно было ожидать. А сколько нечеловеческих усилий пришлось потратить зазря. Октябрь, 1995 год. Гимназия. Главная лестница. Свежо. Старшие ребята уже разъехались на своих скутерах, а почти всех остальных забрал автобус. У школы остались только мальчик и девочка, задержавшиеся после уроков. Им надо обсудить кое-что важное. Подросток невысокий и худенький, на региональных соревнованиях по легкой атлетике ему явно рассчитывать не на что; с другой стороны, вид у него такой, что региональные соревнования по атлетике – последнее, что его волнует. Внешне он симпатичный: светлые волосы, белая кожа, приятное, хоть и изможденное лицо – очень в духе философов-экзистенциалистов или поэтов из богемы. Под глазами круги, что делает его старше своих только что исполнившихся шестнадцати лет. А услышав, как он говорит, ему точно дали бы больше. Именно это ее и привлекло. – Как это – моя речь не годится? – спрашивает он. У нее волосы тоже светлые, но одежда черная. Красивый плащик, джинсы, легкий свитер – ничего эксцентричного, даже наоборот. Только все строгого темного цвета. Девочка и так тоненькая, а черный еще и стройнит, поэтому на широких ступенях школьной лестницы она выглядит совсем миниатюрной. Густой слой подводки для глаз странно смотрится на ее еще по-детски круглом личике с опускающейся почти до глаз челкой. Девочка медлит. Ломает руки в простых черных перчатках из супермаркета, у которых она сама обрезала кончики так, что видны покрытые темным лаком ногти. На много раз сложенном и разглаженном листе появляются новые заломы. Ребята встречаются всего несколько месяцев, это ее первый парень, и он ей действительно нравится. Она совсем не хочет обидеть или ранить его, поэтому аккуратно подбирает слова. Ведь это она умеет делать лучше всего. – Фабио, ты умен. Гораздо умнее многих. И знаешь, что именно поэтому мне так нравишься. Потому что ты практически гений. «Может, перебарщиваю», – думает она, но всего мгновение, потому что взгляд юноши тут же смягчается. Шестнадцать лет – не время для изяществ: если хочешь хорошего к себе отношения, надо давить на эго, и давить сильно, и она благодаря неизвестно какому врожденному дару это знает. – Дело в том, что ты слишком умен для этой кучки троглодитов. Наши одноклассники по большей части мозгами похвастаться не могут. Если хочешь стать президентом школьного совета, говоря своим привычным языком, на их голоса можно не рассчитывать. Тебе придется подстроиться под них. Фабио хмурится. Как бы хорошо она ни говорила, это все равно критика, а ему не нравится, когда его критикуют. Даже если это самая умная девчонка в школе. Потому что она самая умная девчонка в школе, без сомнений. О ней говорят учителя. В прошлом году, в июне, все мальчишки сгрудились у одной из досок в холле, где вывесили табели успеваемости, с изумлением изучая лист с именем Сильваны Сарки. Почти никто не знал, как она выглядит, эта Сильвана, получившая одни пятерки с плюсами. Наверняка одна из тех заучек с синдромом аутизма, на лету запоминающих склонения, но даже незнакомых с понятием «депиляция». А оказалось, нет. В сентябре все, кто еще с ней не был знаком, искали ее глазами: миниатюрную робкую блондинку, ничем не примечательную. Хотя, надо признать, довольно симпатичную. С определенным потенциалом. И со странной безобидной причудой – одеваться все время в черное и красить глаза и ногти немного слишком густо. Именно тогда Фабио решил, что они с умнейшей ученицей школы должны быть вместе. Потому что с кем еще может быть гений, конечно же, с другим гением, так? – То есть? Моя речь слишком сложная? Иногда Фабио думает, как непросто быть Вани. Это бесконечное давление. Десятки учеников, которые подталкивают друг друга локтями в первый учебный день и тыкают в тебя пальцем, не сдерживая любопытства и гадая, как ты выглядишь. Родители одноклассников, разглядывающие тебя под микроскопом, пытаясь обнаружить что-нибудь эдакое в твоем поведении, что бы их успокоило: пусть ты и суперумная, но твои мама с папой наверняка за чем-то недоглядели. Учителя, которые каждую твою четверку по своему предмету считают личной обидой и чувствуют себя преданными. Серьезно, иногда Фабио удивляется, как Вани вообще в этом всем живет. Иногда. Бо́льшую часть времени его это не волнует. Как сейчас, когда он очень занят размышлениями над тем, что же не так в его исключительнейшей речи. Вани разворачивает свой листок. В клеточку, вырванный из тетради по математике. Убористый остроконечный почерк покрывает обе страницы. – Не пойми меня неправильно, твоя речь чудесная, и я благодарна, что ты дал мне ее прочитать заранее. Но… начнем с того, что она слишком длинная, а внимание наших одноклассников, как мы знаем, и наносекунды не держится! И потом… – Она указывает на первый из подчеркнутых карандашом абзацев, на ее ногтях фиолетовый: – «Как учит Кант, категорический императив предопределяет наше поведение в политической сфере…» Канта проходят в выпускном классе, то есть четыре пятых учеников даже не поймут, о чем ты говоришь, только выпускники. Так ты рискуешь показаться непонятным, даже хуже – показаться ботаником-снобом, который вызубрил школьную программу наперед и теперь заставляет всех других чувствовать себя неучами… – Ну… если рассматривать культуру и личную инициативу с точки зрения негативных характеристик… я просто хочу как можно больше отличаться от этого придурка Мазерати, который наверняка что-то пробубнит про выпускной и разрешение курить в уборных и все, – ворчит блондин.