Оставшись один, я позвонил Евграфу Акимычу, который, выслушав меня и поздравив с успешным завершением миссии, сказал: — Ну, можешь увольняться из «Мефисто». — Да что вы, Евграф Акимыч, сейчас все только начнется! — Вряд ли, — ответил Акимыч. — Михальченко убит. Глава шестнадцатая Едва переодевшись, я выпил кофе и, на ходу доедая бутерброд, помчался к Акимычу. Благо, было воскресенье, и он сидел дома. Встретил он меня хмуро. Мы засели на кухне, и скоро я знал все, что мог мне рассказать старший следователь. Михальченко убили выстрелом в затылок в квартире на Васильевском. Сейф в стене был разворочен и пуст. Иконы унесены. Случилось это пять дней тому назад. Официальная версия — убийство с целью ограбления. Однако ребята из ФСК говорят, что, возможно, это месть. Буквально через пару дней после убийства они взяли все ядро банды, которая занималась контрабандой опия-сырца. Перед этим выяснили все пункты складирования, причем оказалось, что два пункта активные, а третий законсервирован. И этот третий был на книжном складе издательства «Мефисто». При жизни Николаева и с помощью экспедитора Коли Власова, он был одним из самых надежных. Сам Михальченко сначала возражал против связи с наркобандой, но Николаев сумел уговорить его и передавал другу некоторую сумму в благодарность за хранение. Но после смерти Никиты Михальченко решил порвать с бандой, выгнал с работы Колю и даже предлагал отступного представителям «Пророка» в обмен на то, что его оставят в покое. Что было дальше — пока неизвестно. Предположительно «Пророк» сначала согласился, но потом планы боссов изменились, а Михальченко продолжал упорствовать, грозя разоблачением. Результат понятен. Люди «Пророка» с «предателями» не церемонятся. — А убийца? — спросил я и тут же понял, что сморозил глупость. — Убийцу будем искать вместе, — ответствовал Акимыч. — Кто знал о квартире на Васильевском? — Наверное, немало людей. Хотя и вряд ли много, — очень глубокомысленно заметил я. — Да… — задумчиво протянул Акимыч. — Что-то там в Светлозерске с тобой произошло, умнеешь на глазах! — Прошу прощения, Евграф Акимыч. Там действительно много чего произошло, рассказывать долго. Просидели мы с Акимычем часа три. Самое важное для меня решение: с увольнением пока повременю, съезжу в Москву, узнаю о результатах экспертизы образцов, привезенных Катушевой и для пущей верности из привезенной коллекции тоже несколько экземпляров свезу в Москву, чтобы здесь в Питере особенно не светиться. А там видно будет. В тот же день я позвонил Милите Альфредовне, выразил соболезнование, она поблагодарила и предложила навестить их через три дня, поскольку — «девятый день». Я заверил ее, что буду. В издательстве внешне все было спокойно. Семенцов взял бразды правления в свои руки, но Тома по секрету сообщила, что в коллективе — разброд и шатание, никто не знает, что будет. Людмила Валерьевна, обедая со мной, была явно в расстроенных чувствах, и когда я упомянул о «девятом дне», вспылила: «Ох уж эта Милита с ее Василием». Я несколько растерялся, но Людмила уже взяла себя в руки и, доедая гуляш, молчала. Зато Тома, когда я ей пересказал сценку за обедом, поведала, что слух идет вполне серьезный, будто Милита собирается выйти из акционеров, забрав весь капитал, а Василий по пьянке где-то проболтался, что как только сорок дней минует, они с Милитой поженятся, и Василий откроет свое сыскное агентство. — Ну, ребята! — только и сказал я. У Семенцова я спросил, что делать с сервизом. — А что ты у меня спрашиваешь? На то вдова есть. — Слово «вдова» Дима произнес так, что это прозвучало, как «змея». Потом подумал и добавил: — Хорошо бы прибрать сервизик, чтоб ей не достался… Но я пока это дело не продумал. Подержи у себя. На девятый день сотрудники, не все, конечно, но по крайней мере «руководящие», собрались на Петроградской. Нас снова встречал Василий, на этот раз в черном костюме, при галстуке. Вел он себя довольно свободно, я бы сказал даже, как хозяин. Милита была в черном платье, строгая, но даже будто помолодевшая. Гости, как всегда поначалу, вели себя тихо и чинно. Но, помянув хорошего человека и благодетеля, постепенно, по мере вливания изысканных горячительных оживились, и я, почувствовав, что поминки начали превращаться в заурядную пьянку, решил смыться. У выхода меня перехватил Василий, требовательно, но с улыбкой спросил: — Привез? — Привез. Жду указаний. — Попридержи пока. Я скажу, когда понадобится. Впрочем, долго ждать не пришлось, уже через день Василий велел привезти все на Петроградскую. Я позвонил Акимычу, и мы решили, что мне пора увольняться. Семенцов несколько удивился, сначала попытался удержать меня добром, потом напрямую сказал: — Ты, Стасик, слишком много знаешь, повязан с нами, куда ты денешься. — И добавил многозначительно: — Учитывая твой деловой опыт, ты, Стас, нам бы пригодился, и мы тебе взаимно. Я наивно ответил, что да, мол, скупал и привозил антиквариат за зеленые, но ведь не криминал же это. Сейчас так многие делают. А «Красный горшечник» тоже вполне легальная артель. — Ну, раз настаиваешь, уходи, но язык за зубами все-таки придержи. Времена нынче смутные, сам знаешь. Через полчаса я был свободен от рекламы и от плакатов. Потом мы еще раз поговорили с Акимычем, и он дал добро на продолжение расследования дела о «русском фарфоре». Проведя милый вечер наедине с Асей, уже на следующий день я отправился утренним самолетом в Москву. Из Москвы я позвонил в музей Ольге Леонидовне и напомнил о своем обещании помочь сделать экспертизу. Она ответила, что завтра же выезжает. Я связался со спецами из Исторического музея, и они мои вещички прокрутили в течение трех дней. Потом выдали заключение, что супница — подлинная, сделана на Светлозерском заводе в конце XVIII века, а вот что касается чашки с блюдцем… Здесь из трех экспертов двое утверждали, что это подделка, причем современная, хотя и великолепная. Третий эксперт, напротив, считал, что предметы подлинные, поскольку глина, из которой они сделаны, идентична тем, из которых делался фарфор XVIII века. Правда, некоторые детали росписи вызывали у него сомнения, но, сказал спец, «возможно, что эти чашка с блюдцем действительно сделаны позднее». Однако два других эксперта стояли на своем. Я больше был склонен верить им. Потом приехала Ольга Леонидовна и через пять дней уехала совершенно счастливая. Оба предмета, привезенных ею, не подверглись никаким сомнениям. Все эксперты в один голос заявили, что это — фарфор второй половины XVIII века. Правда, я маленько подпортил ей торжество, с улыбкой сказав: — Ольга Леонидовна, а все-таки вы мне рассказали не все. — Как? О чем? Я все рассказала. Да и зачем вам все? — Да из простого любопытства… Вот о пожаре… — Нет, нет, — испуганно отмахнулась Катушева, — все так и было. Так и было. — Ну, хорошо, — сдался я. — Пусть будет так. Но с вашего позволения я еще к вам заеду. — Милости просим, заезжайте, — уже язвительно сказала она и отбыла. Со Светланой мне не удалось повидаться. В институте, где она работала, сказали, что она в очередной экспедиции на Севере. — Лето ведь, — добавила женщина, говорившая со мной. «Да, действительно, лето, — подумал я. — Но почему так сразу, без передыху? Только что из Светлогорска приехала и тут же в экспедицию». А когда поинтересовался, мне сказали, что в Светлозерск Светлана ездит по собственной инициативе и, как правило, за свой счет, а экспедиция плановая. — А в какие края? — Да все туда же. На Вологодчину! — ответили мне. В Москве мне удалось сделать еще одно важное дело с помощью коллег из МУРа. Я запросил Ожоговый центр о судьбе Николая Ивановича Кузьмина, доставленного туда в 1992 году в июне. В тот же день мне ответили, что Кузьмин поступил к ним 12 июня 1992 года и умер в ночь на 21 июля. Глава семнадцатая В Светлозерске я первым делом разыскал сторожа Михеича, правда, теперь уже бывшего. Уволили его вскоре после пожара. Михеич долго распространялся о душевных качествах директорши, говорил, что она — «редкой души человек», «на ней, Леонидовне, все искусство держится», а когда я резонно заметил, что Ольга Леонидовна безвинно уволила его, Михеич вроде рассердился. — Дак меня ж не за пожар уволили! — Потом вроде спохватился и окрысился. — А чего ты все вынюхиваешь? Из милиции, что ли? — Меня солидные люди послали, у них свой интерес есть, — ответствовал я, не вдаваясь в подробности, потом добавил: — Люди эти — не милиция, если человек им помогает, они и благодарят щедро, а коли препятствует в делах, могут и наказать. — Меня благодарить не надо, мне чекушки моей хватает, — отвечал Михеич, — а наказывать не за что. — Вот что, Михеич, — перешел я к политике кнута и пряника. — Нам известно, что подожгли не пацаны, это во-первых, во-вторых, во время пожара кое-какие вещицы пропали. А нам они нужны. И коли ты ничего не скажешь — смотри сам, болота вокруг глубокие.