Эфраим был потрясающим. Он был еще красивее, еще поразительнее, чем я его помнила. Он замедлил шаг, приближаясь, его глаза смотрели на меня, пристально и недружелюбно. Его губы скривились в холодной улыбке, и он посмотрел на меня сверху вниз, словно я была мухой в его амброзии4. — Уитни. Его голос был как виски, стекающий в мое горло, он плескался в глубине и возвращал к жизни что-то мертвое внутри меня. Я опустила солнцезащитные очки и попыталась быть с ним на равных в холодном оценивающем взгляде. — Эфраим. Его взгляд упал на мои губы. Красная помада резко контрастировала с призрачной бледностью моей кожи, но без этого цвета я выглядела мертвой. И боролась с желанием съежиться. Эфраим отвернулся от меня и кивнул моей матери, Адель, Розе и Эддисон рядом со мной. Затем обошел мой стул и встал рядом с Фрэнсисом, позади меня. Мышцы на моей шее напряглись от усилия взять себя в руки, и я выпрямилась, выпустив длинный, тихий вдох, и мысленно посчитала до десяти. Я понимала, почему он ненавидел меня. Дело было не только в том, что я уехала. Он думал, что я винила его в смерти Сета. За то, что он не успел вовремя добраться до брата, пока река и дикие твари не поглотили его навсегда. Но это была моя вина. Если бы я не нашла ту склянку и не освободила проклятие, ничего бы этого не случилось. Прошло почти два года с того дня, как Дарлинги упокоили моего близнеца. Или, по крайней мере, сделали вид, что упокоили: все мы столпились над вычурным каменным памятником Сету, торчащим из поросшей мхом земли. Его тела там, конечно, не было. В могиле. Он был с дикими тварями. Его тело вырвали у нас ломающие и рвущие на части челюсти, а затем то, что от него осталось, унесло вниз темное, неумолимое течение реки. В тот день Эфраим стоял рядом со мной, обхватив меня за плечи своими стальными руками, как будто он мог впитать в себя часть боли, которая грозила поставить меня на колени. Но это не помогло. Как ни старался, Эфраим не смог избавить Дарлингов от нашего проклятия. Я зажмурила глаза и попыталась отогнать видение крошечной бутылочки, лежащей в центре мозолистой ладони Сета. Он был так очарован ей. Доказательство того, что легенда, которую Алистер рассказывал нам всю жизнь, о кладбищенской грязи, приносящей удачу и лежащей в основе легкого процветания нашей семьи, оказалась правдой. Но мы поняли это слишком поздно. В тот момент, когда склянка покинула свое место под домом, выкопанная ничего не подозревающим ландшафтным дизайнером, а затем поднятая с земли мной, наша удача умерла, уступив место проклятию. Никто из нас не знал происхождения проклятия. Как его остановить? Хороший вопрос. Но в тот день, в день смерти Сета, когда он смотрел на старую пыльную склянку, то как будто знал. Что-то должно было произойти. Мы и представить себе не могли, как быстро. Как жестоко. Но стекло знало. Оно пыталось сказать мне. Только я не понимала. Я выпрямилась в кресле. Спустя всего несколько часов я смогу уехать. Вернуться в Чарльстон к Джеймсу и попытаться разобраться во всем с более безопасного расстояния. Я буду в порядке. Смогу держать свои эмоции в узде, если буду избегать Эфраима. Я молча наблюдала, как они укладывали дедушку глубоко в землю. Так близко к тому месту, где лежал бы Сет, если бы нам удалось найти его тело, что они могли бы протянуть друг другу руки в темноте. Как бы то ни было, их жизни теперь были отмечены соседними мраморными надгробиями, искусно изваянными в старинном стиле, соответствующем Дарлингам, которые приходили и уходили раньше. Такого, как Алистер Дарлинг, больше не будет. Задиристый джентльмен, он вырос бесстрашным и мужественным. Но он умел обнимать, целовать в лоб, писать стихи, попивая кофе у болота. У него был самый красивый почерк. И он всегда говорил правду. Всегда. Даже когда это ему дорого обходилось. — Я буду скучать по тебе. — Я пробормотала эти слова, но звука не последовало. Я опустила подбородок и прижала кончики пальцев к губам, поблагодарив за солнцезащитные очки и широкополую шляпу. Уставилась на заостренные носки своих туфель. Я не позволяла слезам пролиться. Если бы они появились, я бы не смогла их остановить. Изящная мужская рука обхватила меня и вложила что-то в мою руку. Я выпрямилась. Носовой платок. Инициалы Э.К., вышитые черными буквами, смотрели на меня с четкого края. — Спасибо, — прошептала я и промокнула щеку. Не желая оглядываться на него, я подняла подбородок и устремила взгляд на случайный маленький камень в углу семейного участка, отчаянно желая на мгновение отвлечься. Что угодно, лишь бы не плакать. Камень почти походил на надгробие, но он не был установлен как таковой, а находился на расстоянии и позади остальных надгробий. Я прищурилась и попыталась разобрать надпись, высеченную на гладком мраморе, но десятилетия влажного соленого воздуха сделали свое дело. Все, что там могло быть написано, было почти полностью стерто. Пастор начал читать молитву, привлекая мое внимание. Мы спели «Удивительную благодать». А потом все закончилось. Просто все. Процессия родственников и друзей положила красные и белые розы на опущенный гроб. Кто-то протянул мне розу, и я крепко сжала ее. Не могла заставить себя встать, опустить ее в землю, где она завянет и умрет под тяжестью грязи и темноты. Я смотрела на могилу, пока последний из присутствующих не повернулся и не ушел. Я сидела там в одиночестве еще долго, после того, как мама и остальные расцеловали меня в щеки и уехали в Дарлинг-Хаус. Только Фрэнсис ждал, чтобы отвезти меня обратно. Ну, Фрэнсис и Эфраим, который все еще маячил за моей спиной, как разъяренный призрак, намеревающийся жестоко мучить меня. Все остальные оставили свои розы и ушли. Они не понимали. Как только ты отошел от могилы в первый раз, это становится безвозвратным. Фрэнсис что-то прошептал, и в ответ раздался тихий неразборчивый голос Эфраима. — Идем, Уитни. — Рука сжала мое плечо, и я повернулась, чтобы увидеть мужчин, которые смотрели на меня сверху вниз, их глаза были мрачными, взволнованными и какими-то еще. Я начала возражать, но от их тревожного взгляда у меня свело желудок. Произошло что-то плохое. Что-то еще, кроме очевидного. — Ты нужна своей матери, — сказал Фрэнсис. — Боюсь, что произошел инцидент. — Что значит, в дом вломились? — голосом моей матери можно было содрать краску со стены. — Кто-то силой проник в дом, мэм. Я не думала, что офицер пытался язвить, но мама, конечно, не собиралась давать ему повод для сомнений. — Не надо со мной так разговаривать, молодой человек. Я знаю вашего отца. Щеки офицера слегка покраснели, а подбородок опустился на несколько сантиметров. — Да, мэм. Мы просто реагируем на сигнал тревоги, полученный от вашей охранной компании. Нам нужно задать вам несколько вопросов. Я понимаю, что сейчас напряженное время. — Вы так думаете? — моя мать указала через плечо на длинную вереницу черных внедорожников и автомобилей, которые пересекали мост через болото и въезжали на наш маленький остров. В Дарлинг-Хаусе будет проходить прием по случаю похорон Алистера, и никаких средств не жалели, чтобы сделать это событие достойным человека, занимающего высокое положение в обществе Саванны. — Ты можешь хотя бы попросить своего напарника выключить огни этой дурацкой патрульной машины и припарковать ее где-нибудь в менее заметном месте, чем лужайка перед домом? Ради всего святого. — Да, мэм, — кивнул офицер, на бейджике которого значилось «Эванс», и передал по рации пожелания моей мамы. — Спасибо, — сказала мама, выражение ее лица было слишком слащавым. — А теперь, если вас не затруднит, объясните, что произошло. Что-нибудь похитили? — Мы так не считаем. Конечно, нам нужно получить от вас окончательный ответ. В доме осталось много ценных вещей, которые могли похитить. Мне кажется, что кто-то что-то искал. — Что они могли искать? — раздался голос Эфраима из-за моего плеча. — Ваше предположение может быть не хуже моего, сэр. Мы полагаем, что это как-то связано с мистером Алистером. Да упокоится он с миром. — Офицер Эванс неуклюже перекрестился, и я задалась вопросом, является ли он католиком или сделал этот жест, потому что подумал, что мы можем быть таковыми. — Самый большой беспорядок устроили в кабинете, — сказал он. — По всему полу разбросаны бумаги, книги вырваны с полок. Там просто катастрофа. Мама начала плакать, ее хрупкие плечи вздрагивали и вздымались, как тогда, на кладбище. Щеки офицера Эванса снова потемнели, и он посмотрел на меня с мольбой в глазах.