– Для работы лежа? – плотоядно ухмыльнулся он. Я подалась вперед, поближе к нему, и тихо проговорила: – Не хочу, чтобы наше знакомство не задалось с самого начала, милок, раз уж ты дружок Эдди и все такое, но еще один такой грязный намек, и тебе понадобится ну о-очень искусный хирург, поскольку только такой сумеет извлечь костяшки домино оттуда, куда я вгоню их тебе. Тебе ясно? Он разразился резким кудахчущим смехом. – А она у тебя бедовая, старик. – О, ты еще не знаешь и половины, – сказал инспектор. – Будь с ней любезен, Хорек, или ты у нее в два счета заорешь благим матом. Хорек осклабился и кивнул. – Давай я куплю тебе еще выпивку, – предложил инспектор. – Что ты пьешь? – Ихнее «выдержанное пиво», – отвечал Хорек. – Как говорится, в каждой избушке свои погремушки. – А мне бренди, как всегда, – сказала я. – Эге, да она не только горячая штучка, но у нее к тому же есть шик, – похвалил меня Хорек. – Почему мне не попадаются такие шикарные девчонки? – Почем знать? – вопросила я. – Ведь с виду ты такой чудный парень. Он опять разразился смехом. Более мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся инспектор, неся наши напитки. – Что, знакомитесь? – спросил он, нахмурив брови и поставив стаканы на стол. – Да, ладим просто чудно, верно, дорогуша? – сказал Хорек. Я вскинула бровь. Инспектор сел. И положил на стол несколько шиллингов, как будто это была сдача, которую ему дали на стойке. Говоря, он вертел монеты в руках. – Итак, что у тебя для меня есть, Хорек? – спокойно спросил он. – А что, вам надо поспешать? – Люди только и делают, что задают мне этот вопрос. Полагаю, что мне надо ответить «да». Ведь у меня всегда могут найтись занятия получше, чем бегать за тобой, Хорек. А ты знаешь, как я не люблю зря тратить время. Так что, да, я спешу. – Хорошо, хорошо, не лезьте в бутылку. Я просто валял дурака. Я ж никогда не давал вам ложных наводок, что, скажете, не так? Я не зря трачу ваше время. Старина Хорек всегда держит слово. – Рано или поздно. – Инспектор постучал монетой по столу, покрытому пятнами от пива. – Ладно, ладно. – Хорек всплеснул руками. – Я тут слыхал, что вы хочете разнюхать насчет тутошнего пожара. И еще слыхал, что вроде как насыпали соли на хвост кой-кому в Брайдуэлле, тем, значит, кто считает, что дело у них уже в шляпе. – Ну и как, они правы? – Насчет той суфражетки? Сдается мне, что да. – Почему? – Я ее тут видал о ту пору. Темное пальто, здоровущая шляпа. Она сидела вон там, в углу, куда свет не достает. Но я все ж увидал, что на ней белое платье и белые ботинки, как у них у всех. Смекаете? – Смекаю, – подтвердил инспектор. – И у нее была такая здоровая сумка. Прям как матросский вещмешок. И вот, значит, где-то в четверть двенадцатого она приканчивает свое пойло, закидывает свою большущую сумку на махонькие плечи и уматывает в темь. – А ты видел ее лицо? – спросил инспектор. – Не-а, она хоронилась в потемках, а голову пригнула. Видна была только здоровущая шляпа. – С ней кто-нибудь говорил? – Не, она просто проторчала тут с полчаса одна как пень, а потом встала и умотала. – Это вполне могла быть Уоррел, – сказал инспектор. – Это могла быть любая суфражетка, – поправила его я. – Женщина в белом платье и белых ботинках, скрывавшая лицо, могла быть любой из тысяч. – Я задумалась, потом спросила: – Опиши мне ее ботинки. – Ну, белые, – ответил Хорек. – Белые, как у кой-кого из этих суфражисток. – Просто белые, и все? – спросила я. – Чего? Ага, просто белые… Ох, нет, стойте, не просто. На их были вышиты цветы. Маргаритки. Я пялился на ее, когда она перла к двери, и, значит, увидал. Белые ботинки с маргаритками. * * * Инспектор Сандерленд добавил к кучке шиллингов еще несколько монет, после чего мы позволили Хорьку вернуться к своим костяшкам домино. Когда мы вышли на улицу, инспектор спросил: – Вы же знаете, кто была эта женщина, не так ли? – Да, я хорошо знаю, кто носит ботинки, расшитые маргаритками, – ответила я. – Она одна из наших подозреваемых, наших кукушат. – Одна из кого? – Одна из тех, кто вступил в ряды ЖСПС недавно, на самом деле состоит в Женской национальной антисуфражистской лиге и докладывает о планах ЖСПС как этой самой Женской лиге, так и Мужской лиге против здравого смысла. – Вы хотите сказать – Мужской лиге против избирательных прав женщин, – коротко рассмеявшись, поправил он. – Это одно и то же, – сказала я. – Из тех женщин, которые вступили в ЖСПС летом и осенью прошлого года, только три остались в его рядах: Лиззи Уоррел, Битти Челленджер и Марисоль Рохас. И мы знали – или считали, что знаем, – что одна из них шпионка. Наиболее вероятной кандидаткой была Лиззи Уоррел, за ней шла чилийка – ведь никому из нас не известно ровным счетом ничего о южноамериканской политической кухне, так что кто его знает, какие у нее могли быть мотивы. А аутсайдером мы – или, во всяком случае, я – считали бледное ничтожество по имени Беатрис Челленджер. Женщину, столь безликую и ничем не примечательную, что нередко едва вообще помнишь, что она и в самом деле тут. На моей памяти она проявила эмоции, только когда ругала полицию. Если не считать этого, интересного в ней есть только одно – на редкость красивые ботинки из белой кожи с вышивкой в виде маргариток. – А какой у нее мог быть мотив? Зачем ей было устраивать поджог? – Хотя бы для того, чтобы дискредитировать ЖСПС, нарушив объявленное ими перемирие. – Это не очень-то убедительно, – заметил инспектор. – А у вас есть еще какие-то доказательства ее причастности помимо этих вспомненных Хорьком маргариток? – На данном этапе никаких. А те, которые есть, взяты из зашифрованных записей покойного Брукфилда. – Вообще-то все сходится. А я-то не мог понять, откуда старший суперинтендант узнал, что я продолжаю неофициально наводить справки по этому делу. Я очень старался держать это в тайне, встречался с вами редко, беседовал недолго и потому был уверен, что никто не знает, что я вообще питаю ко всему этому какой-то интерес. Но Хорек был прав – в последнее время на меня всячески давят. И теперь я знаю, каким образом мое начальство смогло пронюхать, что к чему. – Спасибо вам за ваши старания в решении наших проблем, инспектор. Вы так нам помогли. – Не стоит благодарности, мне это нетрудно. Вы и леди Хардкасл не создаете особых проблем. – Стараемся. Сейчас перед нами стоит одна проблема: как вы наверняка помните и сами, вы не раз говорили нам, что одно дело – что-то знать, и совсем другое – это доказать. – К моему великому сожалению, так оно и есть. Но я уверен – если кто-то и способен придумать, как прищучить эту проныру Челленджер и добыть доказательства ее вины, то это вы и леди Хардкасл. – Вы очень добры. Но главное для нас – это освобождение Лиззи Уоррел. – Само собой, но одно вытекает из другого. Вот мы и пришли. Мы подошли к Бристольскому мосту, где под фонарем был припаркован малыш «ровер». На его переднее крыло пьяно навалился какой-то хорошо одетый господин, который, судя по всему, только что беседовал с леди Хардкасл. – А, вот и она, – сказала она. – Этот джентльмен интересовался, сколько ты берешь за час в твоей компании. – Скажите ему, что я ему не по карману, – ответствовала я, обойдя его, чтобы сесть в автомотор. – Я ему так и сказала, дорогая, но он весьма настойчив. – Все это явно доставляло ей немалое удовольствие. Я уже собиралась занять свое место в «ровере», когда мужчина сжал мою руку и сказал: – Полно, крошка. Подари мне хотя бы поцелуй. Не ломайся. «Не ломайся» превратилось у него в «не ломайся-а-а-ах», поскольку я повалила его на спину. И, продолжая держать запястье той его руки, которой он схватил меня, вывернула его плечевой сустав. – Не делай этого, милок, – посоветовала я ему, говоря с валлийским акцентом Нелли Мейби. – Это нехорошо. Женщин следует уважать. – Я… я… да я тебя засажу. Вы видели, что она сделала, – пожаловался он инспектору. – Вы видели. Я в-в-вызову вас свидетелем, ч-черт возьми.