– Чем я могу вам помочь, мисс Стрит? Она провела меня в гостиную. Над камином висела картина маслом: маяк острова Джекилл возвышается над городскими небоскребами, а под ними, согнувшись от зимнего ветра и опустив головы, бредут темные фигуры в серых костюмах с портфелями в руках. Вдоль узких улиц выстроились желтые такси. – Мы переехали сюда с Манхэттена, когда Энн было шестнадцать, – пояснила Кэтрин Чемберс. – Думаю, она очень скучала по Нью-Йорку. Она нарисовала эту картину в то время. – Талантливо, – сказала я, как будто что-то в этом понимала. Перед журнальным столиком стояли две коробки, вещи Энн из общежития колледжа, сказала мне миссис Чемберс. Я как можно деликатнее перебрала содержимое обеих. Она сидела и смотрела на меня, ее лицо было слегка бледным. – Могу я взять на время ежегодники и дневник? У меня есть ежегодники из университета, но я хотела бы увидеть ежегодник Энн. – Потому что внутри есть сообщения от однокурсников и друзей. – Это не был вопрос. – Вы думаете, это был кто-то, кого она знала. – Вы так думаете? Кэтрин покачала головой. – Не знаю. Энн была очень скрытной в том, что касалось ее личной жизни. Таллахасси мог находиться за три тысячи миль, так мало мы знали о тамошней жизни нашей дочери. Слово «скрытная» использовали и ее соседки по комнате. – То есть вы не знаете, встречалась ли она с кем-нибудь в колледже? – Иногда она не звонила нам какое-то время. Я сказала Мартину, что у нее должно быть роман. Знаете, как это бывает, когда вы молоды и открываете для себя новые вещи… Когда влюблены, вы не думаете, что вам нужен кто-то еще. У меня было ощущение, что она очень быстро переходит от одних отношений к другим. Я пододвинула через стол фотографию Чарли Рэмси. – Вы когда-нибудь видели этого человека? – Нет. – Как насчет друзей здесь, на острове? Кто-нибудь, кто мог поддерживать с ней связь, пока она училась в колледже? – Энн прожила здесь всего год, и ей тут не нравилось. Похоже, не смогла найти общий язык со здешними сверстниками. Правда, была Старая Эмма… Моя дочь, казалось, была очарована ею, но, с другой стороны, Эммой очарована половина острова. Энн ходила туда по утрам, иногда с завтраком для нее и термосом, полным кофе. Босиком. – Она заколебалась, по ее губам промелькнула улыбка. – После ужина она всегда собирала остатки еды и клала их до утра в холодильник для кошек Эммы. Теперь мы тоже так делаем. – То есть Эмма все еще живет здесь? – О да. По-моему, они живут здесь всю свою жизнь, она и полторы сотни кошек. Правда, некоторое время назад дорогу размыло; вам придется пойти пешком, если вы хотите ее увидеть. – Она вернула мне фотографию Чарли. – Вы совсем не такая, какой вас представили на телевидении. Извините, что я это говорю, но я вас узнала. У нас здесь телевизор принимает все станции Атланты. – Спасибо на добром слове. Сейчас я не такая, но много лет я была тайной алкоголичкой. – С того момента, как мы узнали, что я беременна Энн, я всегда была трезва. Тридцать пять лет. Эта беременность была для нас во многих смыслах благословением. Я кивнула и улыбнулась. – Спасибо, миссис Чемберс. Я позабочусь о том, чтобы вещи Энн благополучно вернулись к вам… Мне жаль Энн. Извините, что приехала сюда и вновь все разворошила. Если я могу вам чем-то помочь, пожалуйста, не стесняйтесь, звоните. Я протянула ей свою визитку. Кэтрин взяла ее, а потом, к моему удивлению, ее пальцы судорожно сомкнулись вокруг моих. – Найдите этого монстра, – прошептала она. – Вот что вы можете для меня сделать, мисс Стрит. Я прошла по пляжу четверть мили, пока он не сузился у рощицы покрытых мхом дубов и песчаной, усеянной корягами тропы. Шагая, представляла себе, как, утопая босыми ногами в песке, шестнадцатилетняя Энн Чемберс приходит сюда по утрам, с завернутым в фольгу завтраком и термосом с кофе в руках. Эмма знала, что я иду к ней, прежде чем я поняла, что она наблюдает за мной. Ее дом меня заворожил – наполовину галерея народного искусства, наполовину свалка. Раковины и автокресла, бамперы, велосипеды, старые окна, двери, стульчики для кормления младенцев – все, что только можно выбросить, было сложено, подвешено или сваркой превращено в замысловатые скульптуры на маленьком песчаном участке перед домом Эммы. Это было прекрасно… и омерзительно. Должно быть, потребовалось лет тридцать, чтобы все это собрать и сложить. На каждой прохладной плоской поверхности вальяжно возлежали и потягивались сонные кошки, неотрывно наблюдая за мной дикими, настороженными глазами. Воздух был теплым и липким; комары явно еще не позавтракали. Стены дома не знали нового слоя краски вот уже несколько десятилетий; соленый воздух и время обнажили их до голой древесины. Когда я протянула руку, чтобы постучать в сетчатую дверь, с другой стороны что-то шевельнулось. – Что тебе нужно? – Она говорила слегка невнятно, этакий захолустный Оззи Осборн в женском обличье. Она напугала меня, но я старалась не подавать виду. – Я вижу лишь около двадцати кошек, – сказала я и улыбнулась. – Хотя слышала, что у вас их не меньше ста пятидесяти. Сквозь сетчатую дверь мелькнула желтозубая ухмылка. – Ты пришла, чтобы я тебе погадала, или хочешь постоять там и сосчитать кошек? – О, так вы экстрасенс? Сетчатая дверь распахнулась. Я тотчас заметила, что Эмма выглядит как та злая ведьма – после того, как начала таять. В ней было футов пять роста, но почему-то возникало ощущение, что когда-то она была явно выше. Белесыми, острыми, узкими и хитрыми глазами она окинула меня с головы до ног оценивающим взглядом, от туфель до серег и часов на запястье. Ей было любопытно, сколько она может у меня выцыганить. Я знала этот взгляд. Я видела его в городе у бездомных, выживающих на улице за счет хитрости. Эмма разочарованно вздохнула и шагнула внутрь. Сетчатая дверь захлопнулась за ее спиной. Я несколько мгновений постояла с другой стороны, не зная, что делать, затем немного повысила голос: – Прошу прощения? – Заходи, – сказала она. Что прозвучало как «заади». Я зашла. Эмма сидела за круглым столом, покрытым тяжелой красной скатертью с золотым кантом и кисточками. Перед ней лежала колода карт Таро. Внутри дома была такая же свалка, что и во дворе, но не так чисто. Очевидно, Эмма собирала мусор уже годами. – Перетасуй их для меня. Я взяла карты и слегка их перетасовала. – Вообще-то, я пришла задать вам несколько вопросов об Энн Чемберс. – Не хочешь, чтобы я тебе гадала, – не буду. Пятнадцать долларов, что так, что этак. – Ее мать сказала, что Энн приходила сюда. Эмма молчала. – Девушка, которая раньше жила на берегу, – не унималась я. – Я знаю, кто это, – проворчала гадалка. Я положила перед ней на стол карты и отдернула руку, прежде чем она ее откусит. Я не была уверена, что Эмма завтракала. – Энн поддерживала с вами связь после того, как уехала в колледж? Ответа не последовало. – Вы не знаете, встречалась ли она с кем-нибудь? Она разложила карты и долго смотрела на них. В моей голове зазвучала музыкальная заставка к игре-викторине «Рискуй!». – Я это предвидела. Я предвидела, что это произойдет, – наконец прошамкала Старая Эмма. – Я предупредила ее, когда Энн приезжала домой, что она в опасности. Она мне не поверила, сказала, что счастлива. Сказала, что у них любовь. – Эмма сказала это с натянутой улыбкой, сцепила перед сердцем скрюченные руки и повертела верхней частью туловища, как будто что-то шутливо обнимая. Протянула слово «любовь», отчего оно звучало как «люб-о-о-офь». – Вы хотите сказать, что это было серьезно? – Полагаю, смерть можно назвать довольно серьезным делом, не так ли? – рассмеялась она. Это был влажный, надтреснутый смех, и я была почти уверена, что теперь Эмма открыто насмехается надо мной. Ее лицо покрылось сетью глубоких солнечных морщин. – Ее мать не упоминала об этом, – сказала я. – Она и не стала бы. Я подождала, но, похоже, ждать было больше нечего, поэтому я встала и порылась в кармане джинсов, пока не нашла двадцатку. – Вы знаете, как звали того, с кем встречалась Энн? Она показывала вам его фотографию или что-то в этом роде? – Неее, – ответила Эмма. – Но недавно ты тоже была очень близко. – Ее голос был хриплым. – Близко к кому? Она вновь прищурилась. – К тому, что и с Энн. Из ее горла вырвался кудахтающий цыганский смешок, перешедший в такой глубокий и влажный кашель, что я даже вздрогнула. Я бросила двадцатку на стол и направилась к двери, которая была наполовину сорвана с петель, как и все остальное, что я видела в мире Эммы. Оглянулась на грязную пепельницу, карты Таро на столе перед ней, длинную штору, которую она использовала в качестве фона, дешевый бордовый ковер. Мой взгляд остановился на ее загорелом лице: Эмма смотрела прямо мне в глаза. – Ты тоже любишь, когда тебя лижут? – спросила она, и сухие губы вновь расплылись в желтозубой улыбке. Фуууу! Похоже, у Эммы окончательно съехала крыша. Я вышла наружу, где был воздух, всякое садовое барахло и кошки. И поймала себя на том, что дрожу. Я была зла на себя за то, что позволила этой наполовину чокнутой старой кошелке залезть мне в душу. Эмма толкнула дверь позади меня и бросила сигарету в песок, где та продолжала тлеть. Дым, тяжелый во влажном воздухе, обжигал мои носовые пазухи. Она подняла руку с картой. Это был перевернутый Повешенный. – Твой мистер Модные Штаны, он тебя не любит. Он не умеет любить никого, кроме себя. В отличие от полицейского. Этот любит тебя, – сказала она и, нагадав мне на мои двадцать долларов, скрылась за сетчатой дверью.