VIII Странно… В испанском проточная вода – agua corriente – означает то же, что и вода живая – agua viva. А стоячая? Разве не называют её еще мертвой водой – agua muerta? Мы – группа авангарда – спешили вслед за течением реки, словно нас кто-то подталкивал прочь – туда, к спасительному северу «Красной зоны». А они оставались на берегу, неподвижные, обреченные… Кто знает, может быть, перед ними уже расстилалось непроглядное зеркало брода Йесо – безъязыкое, леденящее своей тьмой. Такое же, как мертвая гладь озера Пириренда. Что ж, отряд Хоакина выполнил приказ. Они проявили себя, но «три дня» ожиданий спасительного авангарда превратились в месяцы выморочных блужданий по сельве. Они с нами так и не встретились… Тогда уже пустота начинала сочиться из джунглей, заставляя две рассеченные половинки единого целого отчаянно и обреченно кружить в завораживающем танго одиночества… Они проявили себя… Да так, что душегуб Баррьентос приказал бросить на истребление арьергарда отборные части рейнджеров – полк Манчего и более полусотни солдат и офицеров из других армейских частей. Как бойцовских псов, инструкторы из Пентагона и ЦРУ натаскивали их на запах партизан в течение нескольких месяцев. Овчарня, которую они гордо именовали тренировочным лагерем, расположилась в «Эсперансе», на бывшем сахарном заводе. В пятидесяти милях к северу от Санта-Круса, недалеко от моей деревни… Там разместили они свою учебную псарню, там бульдоги-янки с налитыми кровью глазами орали на бессловесных тварей в армейской форме, пинали их, изрыгая потоки своих fuck, ускоренно обучая брать след партизан, рвать клыками на клочья партизанское мясо… А след уже взяли. Пустота начала сочиться из джунглей… Операцию по истреблению партизанского арьергарда, возглавляемого Хоакином, уже обглодали, обсосали до косточки, до костного мозга. Баррьентос, этот слезливый кайман-душегуб, даже дал операции название «Синтия» – в честь своей пятилетней дочери. Он сделал это по совету сентиментальнейших янки, этих ягнят с глазами стервятников. Он уступил их лирической просьбе. Ведь у них есть слабость: устраивая очередное изуверство, с реками крови и без вины истерзанными женщинами и детьми, мальчиками и девочками до пяти лет и старше – давать своей резне, или ковровому бомбометанию, или прочему зверству исполненное поэзии и лиризма название. А может быть, слезливый кайман послушался другого своего задушевного военного советника – «лионского мясника» Барбье?[21] Этот маньяк, пахнущий протухшими задворками скотобойни, с глазами, покрытыми кафелем морга, от души снабжал нового хозяина своими задушевными советами душегуба на всем протяжении войны с Национально-освободительной армией Боливии. IX – Надежда умирает последней, – как-то сказала Таня. Она сказала это как раз после нашего возвращения из тренировочного похода. Зверского похода, как окрестил его командир. Сельва, встретившая нас поначалу райскими картинками разноцветных бабочек, порхающих среди буйной растительности, пенистых водопадов и журчащих родников, вдруг раскрыла свой зев. Мы заглянули в самую его глубину. Оттуда тянуло сыростью трясины и могильной холодом пустоты, способным лишить любой надежды. Двое сгинули в этой трясине – несчастный Бенхамин Коронадо и Карлос, Лорхио Вака, с которым мы делили горсть маиса в Альто-Бени, один из лучших партизан-боливийцев, по словам командира… Уже тогда пустота проникла в наши души, уже тогда Рамон впервые вслух произнес: «В «Красной зоне» нам вряд ли «светит» успех…» Мы, как потерпевшие кораблекрушение – на свет маяка, брели к лагерю в Ньянкауасу, надеясь избавиться от жажды и голода, неотступно, как стая гиен, шедших за нами по пятам в течение всего Зверского похода. Однако то, что ожидало нас, оказалось страшнее наших «гиен», которых мы привели в Медвежий лагерь на хвосте. Полицейские подняли над Каламиной свой флаг… В наше отсутствие из лагеря дезертировали Рокабадо и Барреро. Они пришли с Мойсесом Геварой. Но лучше бы они не приходили. Лучше бы они остались догуливать свой карнавал, допивать свою чичу в Катави, тиская заляпанные шахтерской сажей задницы своих подружек… Гиены предали всех. Высунув языки из своих зловонных пастей, они еще в Каламине скумекали, что к чему и при первой возможности сбежали. Они приползли в Камири на брюхе и выложили там всё, что запомнили. А запомнили их гиеньи мозги достаточно. Похотливые твари в подробностях, мельчайших и сочных, описали белокурую партизанку, а также рассказали о джипе, на котором она привезла их в Камири. Джип тут же обнаружили, вместе с оставленной в нем Таниной записной книжкой. Вскоре ищейки нагрянули в Мирафлорес – фешенебельный район боливийской столицы. Здесь, в квартире с прекрасным видом на Котловину и заснеженную Ильимани, проживала Лаура Гуттьерес Бауэр, хозяйка обнаруженной в Камири машины. Тупоголовым посланцам каймана Баррьентоса за компанию со своими наставниками-янки пришлось прослушать километры бабинных кассет – около сорока часов магнитофонных записей. Но, кроме песен живущих в высокогорьях индейцев гуарани и аймара, они ничего не нашли. Что ж, горское пение, подобное парению кондора, звучащую душу Боливии эти клещи-гаррапатос приняли за шум ветра. Больший эффект дала найденная фотография, запечатлевшая белокурую собирательницу фольклора в компании сеньоров сопрезидентов – Баррьентоса и Овандо. Как же вытянулись собачьи морды ищеек, когда предатели опознали в знакомой главнокомандующих сеньоров, их досточтимых боссов, террористку и революционерку, «правую руку» Рамона. Таня-партизанка! – Потеряно два года хорошей, терпеливой работы, – сказал нам Рамон после известий о предательстве и переданного по коммерческому радио сообщения о разгроме городской подпольной сети. Он выключил свой транзистор. Лицо его стало еще более непроницаемым, а взгляд – пронзительным. Мы стояли, будто остолбенев. Будто из радиоприемника вылетела молния и поразила всех нас. У меня из головы не выходила Мария. Что с ней? Жива ли она? Мойсес Гевара замкнулся и ходил в одиночестве по кромке Медвежьего лагеря, возле самой сельвы – почерневший, как перепаханное маисовое поле. Это он привел подонков в лагерь, и теперь во всём винил себя. Тогда Мойсес и начал впервые жаловаться на боли в животе… А Таня… Сложно определить ее тогдашнее состояние. Она очень тревожилась о судьбе оставшихся в Ла-Пасе товарищей, особенно о Лойоле Гусман и Марии. И в то же время… просто светилась от счастья. Ведь отныне она вынуждена оставаться рядом с командиром. – Надежда умирает последней, – говорила Таня. А Рамон ответил ей тогда: – Надежда не умирает никогда… X Четыре месяца отряд Хоакина блуждал по сельве. Они выполняли приказ, не покидая «Красную зону». Они до последнего верили, что дождутся своего командира. Отходя от Ньянкауасу на юг, они подобрались почти к самой границе. На горизонте, в синей дымке и золотистом свете лучей тонули отроги аргентинских Анд. Родина Рамона и Тани манила к себе, обозначая путь к спасению и надежде… Звонкое эхо шепотом гор отражалось в горячечном сознании больных, обессиленных партизан. И каждый невольно повторял вослед своими потрескавшимися, опухшими губами: «Приди… приди… отдохни на моей материнской груди… Приди… приди…» Но отряд Хоакина повернул обратно. Они снова направились в глубь «Красной зоны». Там для них брезжила единственная надежда, единственное спасение – в воссоединении со своим авангардом. «Вновь увидеть товарищей, вновь услышать своего командира…». А зона тем временем, действительно, краснела, напитываясь кровью, сочащейся из изодранных, стесанных, исцарапанных ног, из незаживающих ран. След уже взяли, пустота сочилась из джунглей. Всё из-за этих гиен, будь они прокляты… Чинголо и Эусебио… Уже тогда с ними почти никто из отряда не разговаривал и не общался. Словно боялись. Боялись, что трусостью можно заразиться. Как чумой. Но и между собой они вели себя, как гиены. Ссорились постоянно, в основном, из-за еды. Из-за пищи они, казалось, были готовы вцепиться друг другу в глотки. Они на глазах превращались в животных… Но, когда делили на всех скудные порции кукурузных зёрен или остатки лапши, или кусочков вяленой конины с кишащими в ней червями, то делили и на них, вместе с Хоакином и Таней, вместе с Маймурой… Они рвали на крошки между собой пайку Пинареса, безрассудного команданте, накликавшего столько бед на отряд неумением себя контролировать, бесстрашного до безрассудства, пайку Касильдо Кондори, деревенского парня из окрестностей Вальягранде, который сумел стать истинным партизаном и надежным товарищем. И доказал это с винтовкой в руках, один против десятков солдат, прикрывая отход остальных… Гиены делили между собой и святой хлеб Просфоры[22], который в одиночку, во весь рост пошел на солдат, отвлекая внимание от остальных, скрывшихся в джунглях по приказу Хоакина. Все они погибли, а гиены – Кастильо, Чинголо, Эусебио Тапиа – продолжали жить и намеревались спасти свои смердящие шкуры любой ценой, даже заплатив жизнями своих боевых товарищей… На одном из привалов Карлос Коэльо рассказал нам эпизод из его, как он сам сказал, «приключений в Африке»… Там он, как и здесь, как и в Сьерра-Маэстре, выполнял свою миссию «неотступной охранительной тени Фернандо». Его голос, даже когда он говорил почти шепотом, звучал по-мальчишески резко и звонко, а между деревьев покачивались гамаки командира и других бойцов – тех, кто повалился спать, не в силах дождаться, пока приготовится пища. Ньято вместе с Коко, только что сменившиеся из патруля, взялись готовить тамили – острое блюдо боливийской глубинки – толченые зерна маиса с перцем и мясом. В качестве мяса Ньято использовал вяленую конину – остатки лошади командира. Её по приказу Фернандо мы прикончили неделю назад. Все эти дни мы кружили вокруг Белла-Висты. В маршрутах наших передвижений, выбираемых командиром, сквозило отчаянное стремление отыскать тыловую группу Вило Акуньи. Мы дважды спускались к Масикури, прочёсывали русло реки Юке, плутали вокруг озера Пириренда. Но всё тщетно. Ни в одном из условленных мест дозоры не обнаружили даже следов пребывания наших товарищей. Пустота начинала сочиться из джунглей… К тому времени мы уже вывели к Муюпампе Француза и Бустоса. И еще одного гринго. Тот ослепительно улыбался своим белозубым «чи-изом», назывался Россом и выдавал себя за журналиста, обещал опубликовать в прессе наше воззвание. Но его по-лисьи прищуренные глазки метались по сторонам, как пойманные зверьки в клетке у торговца передвижной лавки. «Для бескорыстного журналиста у него слишком холёная морда, – сказал о нем Рамон. – Он пришел торговать нашими душами». Тогда, на привале, мы уже знали, что Француз и Пеладо арестованы, и что они стали давать показания. Тогда командир уже приказал называть его Фернандо, так как из-за признаний Француза и Бустоса властям стало известно, что отрядом командует некто Рамон. Об этом ежедневно на все голоса трезвонили радиостанции. Конечно, тогда мы не могли знать, что их подвергли пыткам, избивали, имитировали расстрел, засовывая в рот дуло пистолета… Слишком хотели они поскорее выбраться, поскорее вытащить свои шкуры из пропахшей кровью «Красной зоны»… Француз разболтал им о континентальном охвате герильи, и о том, кто стоит во главе Материнского Фронта. А Бустос Пеладо даже нарисовал наши портреты. Но он выполнил главный приказ Рамона: ни за что не выдавать главную цель Материнского Фронта, тот горизонт, к которому устремлялись все помыслы командира. Бустос ничего не сказал об Аргентине, о подпольной сети в Буэнос-Айросе и в северных провинциях. Среди хруста ломаемых пальцев, среди глухих, отбивающих почки, рвущих внутренности ударов кованных сапогов он попытался сберечь сокровенную тайну своего командира… Ковчег завета Рамона… В конине копошились черви, и Ньято шутки ради предложил червей не счищать. «Больше мяса получится». На что Адриасоль громко и мрачно ответил: «Можешь наскрести их как раз на свою порцию». Они всё время ссорились из-за еды. И тогда Карлос Коэльо, Тума, пришикнул на них, знаком показав на гамак командира. Фернандо только что с помощью ингалятора погасил приступ кашля, и теперь из его гамака, обтянутого москитной сеткой, доносилось глубокое, ровное дыхание спящего. Сидевшие у костра все как один облегченно вздохнули. А Тума добавил: «Мы же не гиены, чтобы ссориться из-за червей». И рассказал, что в Африке, когда они передвигались по ночам, первое время он никак не мог привыкнуть к преследовавшим их по пятам странным звукам. Возня и сопение, жуткие, похожие на лай и хохот, и плач ребенка звуки. А местные объяснили: это гиены. Их привлекает запах крови раненых бойцов, запах их воспаленных ран. Потом Туме доводилось видеть этих тварей, в конец обнаглевших, и днем. Вид их был еще омерзительней, чем издаваемые ими звуки, рассказывал Тума и его передергивало – даже воспоминания о них вызывало у Коэльо дрожь… Гиены не чурались ничего… Любые остатки еды, даже обрывки окровавленных бинтов, даже фекалии партизан… «Частенько, не выдерживая, я пристреливал одну или две штуки, – признавался Тума. – Так остальные тут же набрасывались на еще не остывшие трупы сородичей, и начиналась жуткая свалка. Они рвали друг дружку на части. И мы принимались палить в самую кучу, которая копошилась бурой пятнистой шерстью и кровавым мясом … Тогда эти твари на пару дней исчезали…» XI Это черным по белому проступило на их гиеньих мордах еще там, в Каламине и Медвежьей пещере, после первых вылазок и переходов. «Мы сбежим при первой возможности»… Их мерзкие физиономии, как лужи с протухшей водой, отражали их пакостное нутро трусов и предателей. После дезертирства Рокабадо и Барреро, после первой стычки с войсками, в которой погиб Блондин, мы хотели расправы. Пинарес и Фредди Маймура требовали расстрелять солдат, взятых в плен. Чтобы они не привели армейские патрули по нашему следу. Но Фернандо приказал всех отпустить. И так мы поступали. Всегда. И тогда Инти поддержал командира. Но когда в этих «камбах», наконец, окончательно вызрел предатель, Инти сам стал настаивать: «С ними надо что-то сделать!..» И многие его поддерживали. Кто-то, тот же Маймура, Антонио Хименес по прозвищу Просфора, вслух говорили о том, что лучше их расстрелять, чем тратить на них еду. Но Фернандо был против. Один. «Они идут с нами…» – эти слова командира тогда перевесили всё, в горячности произнесенное нами. И ответ командира на запальчивые доводы Маймуры был спокойно-категоричным: – У каждого из нас своя дорога. Ходи своими путями и не спеши прерывать чужой путь. Делай, что должно, а время покажет, суждено ли тебе превозмочь и стать человеком… Они шли с нами в одной цепочке, делили с нами еду и тепло у костра. Но черви уже точили изнутри их гнилые души… Они остались там, в отряде Хоакина, чтобы сделать своё черное дело. Уго Сильва, по прозвищу Чинголо, и Эусебио Тапиа, две гиены, ночью, украдкой покинувшие своих обреченных товарищей. Они безоглядно ломились сквозь джунгли, но запах больной человеческой плоти неотступно преследовал, гнался за ними по пятам, заставляя трепетать их звериные ноздри… А потом они визжали под коваными сапогами полковника Реке Терана, покрывая деревянные полы следственных кабинетов кровавой пеной. И они пообещали. И то, с каким сладостным старанием они взялись выполнять обещанное, свидетельствовало об одном: кованые сапоги Терана всего лишь «помогли» этим признаниям вырваться из самых глубин их нутра, зловонного и гнилого. И они вернулись. И привели с собой солдат и рейнджеров, натасканных янки на поиск окровавленных партизанских следов. Сильва привел эту свору к пещерам. Ко всем четырем, где мы так старательно и надежно укрыли боеприпасы, оружие и консервы. Там были спрятаны лекарства, в том числе ампулы и таблетки против астмы Фернандо. Там лежали документы, пленки и фотографии членов отряда. И снимки Фернандо. Мне никогда не забыть тот день, когда мы слушали по радио новость об этом. Мы ничего не ели в тот день. И не пили. «Черный день», – прохрипел Фернандо, выключив транзистор. Каково ему было сознавать, что теперь он остается один на один с болезнью, которая уже сомкнула у него на горле свои костлявые пальцы? Но мы не догадывались, что у чёрного бывают оттенки, и что крайняя степень черного – пустота… А пустота уже начала сочиться. Они уже взяли след, и сельва всё теснее сжимала свои удушающие тиски вокруг отряда Хоакина. XII Оронато Рохас Онорато, пожалуй, был одним из немногих крестьян в «Красной зоне», чьё расположение мы заслужили. За всё время пребывания там. А ведь именно на кампесинос и рассчитывал Фернандо. В первую очередь. Наша герилья призвана была зажечь их сердца, заставить проснуться их погруженное в сон сознание. Но сплошным, непроницаемым для свежего воздуха одеялом покрывала их головы душная сельва. Наш призыв, нам казалось, тонет в этой зеленой трясине, не рождая ни эха, ни отзвука. Так нам казалось тогда. Но фантомы и призраки не есть что-то сверхъестественное для не спавших, не евших, не пивших на протяжении нескольких суток подряд… Но Оронато можно было доверять. Так мы думали. Так нам казалось. И деваться нам было некуда. В первый раз мы с ним повстречались еще в начале тренировочного похода. Мы тогда под проливным ливнем, не прекращающимся вторую неделю, сумели переправиться через Рио-Гранде. Командир тогда очень радовался. – Мы, наконец-то, пересекли Иордан, – смеялся он, мокрый до нитки, но не унывающий. Тогда ещё все были живы… Сан-Луис, Пачо, Бенхамин и Карлос… Мы смеялись вместе со своим командиром: ещё бы, мы выдержали первое серьезное испытание, преодолев эту жуткую реку – неукротимые массы глинисто-бурой воды, несущей в своих бурунах вырванные с корнем деревья и туши животных… Тогда, между Рио-Гранде и Масикури мы и повстречали хижину Рохаса. Дождь лил, не переставая, и командир сказал нам: – А, может, мы вышли из вод всемирного потопа? А этот крестьянин – голубь с веткой в клюве. На нем была простая рубаха из грубого полотна, чистая и свежая. И он, действительно, напомнил мне голубя. Такой же безразлично-воркующий. От порога на нас с оскаленными пастями кинулись лохматые злобные псы. Все приостановились, и Коэльо вскинул винтовку. И только Фернандо, шедший впереди всех, и впереди Онорато, не сбавил шаг.