Как ни в чем не бывало, он подошел к собакам, а они уже виляли хвостами. Наклонившись, он потрепал их по загривку – сначала одну, а потом вторую. Удивительно, как животные любили Фернандо… Признаюсь, эта сцена произвела на всех сильное впечатление. А больше других – на крестьянина. Не только бесстрашие командира. Вовсе нет… Ещё что-то… Моро дал его младшему сыну, совсем еще малышу, порошок от глистов. А старший, рахитичный подросток, мучился от гноящейся раны – следа от удара лошадиным копытом. Доктор обработал ее дезинфицирующим раствором и сделал мальчику перевязку. Мы купили у Рохаса продукты и мясо, и он проводил нас и показал тропинку в сторону Масикури. И согласился и впредь помогать нам. Уже потом, когда Баррьентос выпустил в джунгли своих цепных псов, натасканных инструкторами-янки, всех крестьян, проживавших в «Красной зоне», без разбора, подвергли допросам. Их избивали, под пытками требуя рассказать о сотрудничестве с партизанами. Всех, без разбора. В их числе – и Онорато. Через него несколько раз пропускали электрический ток, и его белая полотняная рубаха стала красной от крови, без остановки текшей из разбитого рта и носа. Но Рохас ничего не сказал армейским полковникам о том дождливом февральском дне, когда к нему в дом пришел высокий бородатый человек и злые косматые псы Рохаса ластились к армейским ботинкам этого человека, словно двухмесячные щенки. Он молчал и лишь отрицательно мотал головой. И тогда в одиночную камеру избитого, забитого кампесино пришел человек. В начале Рохас принял его за ангела – так он был чисто одет и так от него душисто пахло. Ногти его сияли чистотой и ни одна соринка не смела коснуться его блестящих от бриолина, зачесанных назад иссиня-черных волос. Назвался Феликсом Родригесом, говорил с кубинским акцентом, но оказался неизмеримо всесильнее ангела. Он был янки. Речь его походила на его ногти – такая же гладкая, блестящая, без единой царапинки. И лилась она сладко, как мед. Никто и никогда не обещал Онорато такого. Янки положил свою белую, холеную ладонь прямо на окровавленное плечо крестьянина и, глядя ему прямо в глаза, предложил три тысячи долларов США. И ещё он предложил ранчо в Штатах, во Флориде. И Оронато сможет выехать туда вместе с семьей. Если бы только деньги. Но это «ранчо… Флорида… вместе с семьёй» неотступным эхом звучало в оглохших от собственных воплей ушах Рохаса. И он согласился… XIII Вило Акунья приказал остановиться и сделать привал. Хотя вряд ли кто-нибудь из девяти, оставшихся в арьергарде, расслышал приказ командира. Слишком слабо прозвучал его голос. За бесконечные недели переходов по джунглям они научились без слов определять, когда Хоакин окончательно выбивался из сил. Это и означало привал. Фредди Маймура, будто и не чувствуя страшной усталости, тут же с готовностью помог Тане снять рюкзак и, усадив девушку на свой вещмешок, принялся натягивать её гамак. Таня, будто забытая под деревом тряпичная кукла, так и застыла в том положении, в котором оставили ее бережные руки Маймуры. Они не говорили ни слова, будто экономили силы. И над всем отрядом повисла привычная тягучая пелена мертвой тишины. Наконец Хоакин собрал в себе силы, чтобы произнести: – До хижины Рохаса рукой подать. Мы дошли… Теперь всё будет хорошо… Он повторил это «теперь всё будет хорошо» несколько раз подряд и, наконец, словно очнувшись, закончил: – Надо выйти в разведку. Одолеть эти чёртовы пятьсот метров… – Не поминай чёрта, Хоакин, – откликнулся Густаво Мачин. Хоакин не ответил. У него не осталось сил на пререкания. В дозор вызвались пойти Мачин и Фредди Маймура… Оронато Рохас встретил их невдалеке от своей хижины. На его лице – выдубленном ветром и солнцем, испещренном морщинами до цвета жареного кофе, – цвела улыбка. На его сухое, жилистое тело была надета белая полотняная рубаха. Он дал Мачину еду и согласился утром отвести отряд к близлежащему броду. «Там перейдёте реку, как посуху», – улыбнувшись, произнес Онорато. Брод Йесо… По нему Рио-Гранде можно было перейти, как посуху. Мачин и Маймура не стали заходить в дом. Псы остервенело кидались на партизан, грозя сорваться с привязи. «А помнишь, как эти зверюги ластились к командиру?» – горько усмехнувшись, сказал Мачин своему товарищу, кивая на пасти, брызжущие злобной пеной. Маймура как-то странно взглянул на него. Как затравленный зверь. «Но сейчас с нами нет командира…» – произнес он. А в хижине, затаив дыхание, сжимая винтовки и глядя широко распахнутыми глазами в такие же, округлившиеся от ужаса зрачки детишек Рохаса, сидели солдаты из армейского патруля… Так сидели они, окаменев от страха, до тех пор, пока партизаны не удалились. И всё это время колокольными звонами в их барабанных перепонках отдавался неистовый лай собак. XIV Когда Онорато явился в лагерь, гамаки ещё не свернули. В предутренних сумерках его белая рубашка мелькала в чаще, словно мертвенно-бледная тень призрака. Но в лагере его встретили, как спасителя. Даже несколько окликов – радостных, но слабых и приглушённых, – прозвучало в ответ на приветствие кампесино. – Мир вам! – произнес Онорато. Почти никто не спал. Несмотря на страшную усталость, свалившую всех накануне. Малярия, босые ноги, покрытые незаживающими кроваво-гнойными ранами, простудная лихорадка, истощение, жажда терзали каждого, не давали уснуть. Почти каждый мучился животом после горячей пищи, приготовленной на ужин из принесенных Густаво Мачином и Фредди Маймурой продуктов. К партизанской стоянке друга-проводника привел Исраэль Рейес. «Вставайте! Вставайте! – приговаривал темнокожий гигант, не скрывая радости. – Вставайте, Онорато пришел!» Он как раз стоял на часах в предутреннее время. Это он заметил мелькавшее среди черных стволов белёсое пятно, это он окликнул идущего тихим шёпотом, от которого лицо кампесино стало таким же белым, как его рубаха. Крестьянин увидел, как черный ствол дерева разделился надвое и заговорил. «Вот духи леса пришли наказать меня за предательство», – подумал крестьянин, и рубаха его вмиг стала мокрой от холодного пота. Но тут белозубая улыбка, ослепительная даже в предутренней полумгле, прорезала черный ствол. И кампесино, перекрестившись, понял, что это всего лишь один из партизан – высокий, чернокожий. «Идем», – добродушно произнес он с каким-то странным, похожим на бразильский, акцентом. Рохас простодушно улыбался, стоя среди партизан. Он как раз вспоминал, как только что его напугал этот здоровенный негр. Партизаны, кто со стоном, кто с ворчанием, кто с немой гримасой боли, выбирались из своих гамаков-колыбелей. Вся фигура проводника, одетого в белую рубаху, выражала терпение и готовность помочь, и стоны сменились бодрыми возгласами и репликами. Партизанам казалось, что улыбка на простодушном лице кампесино – это луч спасения, которое ждет их впереди, на том берегу Рио-Гранде. Это отсвет другой, лучезарной улыбки, принадлежащей их командиру. И там, на том берегу, они обязательно встретятся, и снова станут единым целым – ядром Национально-освободительной армии Боливии под командованием Фернандо… Неуловимая перемена произошла в сельве. Поначалу еле заметный, но, чем далее, тем более настойчивый и густой, солнечный свет просочился сквозь заросли, потёк по глянцу листвы, вспыхивая розовато-оранжевыми отблесками. Солнце вставало! Рассветные патрули, пробившись к поляне золотыми косыми лучами, как по мановению волшебной палочки, всколыхнули в партизанах новый прилив тихой, подсознательной радости. – Разбудите Кастильо! Он дрыхнет, как младенец! – Да, Рейес, этому только соски не достаёт… – Помогите Тане. – Не надо, я сама… Белокурая женщина попыталась самостоятельно поставить ноги на землю, но чуть не вывалилась из гамака. Если бы ее не подхватил бросившийся на помощь партизан. Тот молодой герильеро с редкой, чуть пробившейся бородой, что вчера приходил к Рохасу вместе с кубинцем. Никогда Онорато не видел такой красивой женщины. Понятно, почему этот юнец кинулся к ней, сломя голову. Но до чего же она была худа! Как тростинка. И лицо изжелта-белое, как пленка в горшке, наполненном козьим молоком. А как бережно он поставил ее на землю! И всё не отнимал руку, поддерживал её за локоть. Да, лучше бы ей не вылезать из своего гамака. Выглядела она совсем плохо: собиралась с силами, чтобы сделать первый шаг, и на лице её, каком-то открытом и небывало прекрасном, отразилось так явственно, чего стоили ей передвижения по земле. И Рохас вспомнил, как с таким же трудом поднимался с кровати его сын, когда мерин чуть не проломил грудную клетку ребенка своим копытом. А потом, когда к нему впервые пришли партизаны и тот, высокий, с невыносимо-пронзительным взором, которого все называли командир Рамон, осмотрел его сына, страший пошёл на поправку. Рохас снова вспомнил взгляд этого человека. Внутри у него всё дрожало, и с губ его чуть не сорвался крик: «Не ходите! Ни за что не ходите к броду Йесо!» Да, если бы Рамон был с ними, он так бы и сделал. Он бы ещё там, у хижины, предупредил их. У него такой взгляд, что ему невозможно сказать неправду. Но командира с ними не было. А к хижине вчера пришли эти двое: молодой герильеро и кубинец, который никак не может развязать узел веревки своего гамака. Он заросший и грязный, и очень больной и усталый на вид. Как и все остальные. Рохас подошёл к нему и помог справиться с узлом. – Спасибо, – благодарность светилась в его взгляде, и Онорато поспешно отвернулся от этого света, который так мучительно обжигал всё внутри. – Не стоит благодарности, – пробурчал он, возвращаясь на своё прежнее место, возле сгнившего и переломившегося у основания ствола дерева хагуэй. Да, Рамону он бы всё рассказал. Предупредил бы их. Но теперь… Теперь в голове Рохаса вновь звучал голос янки – сладкий, как мёд диких пчёл, вкрадчивый, как скольженье змеи. И три тысячи долларов, и ранчо в Штатах заслонили для кампесино, одетого в белую рубаху, эту жалкую кучку обречённых. XV Он шел быстро. Слишком быстро. Рейес, чернокожий гигант, который шёл сразу за проводником, то и дело окликом просил его остановиться, подождать, пока люди подтянутся. И белая рубаха замирала и терпеливо ожидала. Так Рохас сделал и на берегу Рио-Гранде, у кромки брода Йесо. Он повернулся к воде спиной, словно боялся глянуть в ровное мглисто-зеленое зеркало воды, скрывавшее под собой бездонную бездну. Крупная дрожь сотрясала всё внутри него, и он, чертыхаясь про себя, мысленно поторапливал эту «кучку прокаженных». По уговору, как только они подойдут к реке, он должен был удалиться. И теперь они невыносимо задерживали его. Его, спешащего к семье, к мирной, обеспеченной жизни на ранчо во Флориде… Индейская цепочка, в которую растянулась группа из девяти человек, действительно, грозила вот-вот порваться. Отставание начиналось уже с Хоакина, шедшего следом. За ним – Мойсес Гевара, с застывшей маской мученика на лице и рукой, словно прилипшей к животу, который беспрестанно болел, словно из него торчит мачете, всаженный по самую рукоять. И так, звено за звеном, каждое из которых, казалось, сейчас может разомкнуться. Мачин Оед, Поло – Аполинар Акино, Вальтер Арансибия, Пако – Чавес Кастильо. Он намеревался удрать из отряда вместе с Чинголо и Эусебио, но трусость не позволила ему сделать даже этого. Но цепочка не разрывалась, словно сцепление обеспечивалось не физической силой и крепостью материала, а чем-то иным – залогом той встречи, что ждет их на том берегу… Замыкали процессию Таня и Фредди Маймура. Таня-партизанка шла уже без чужой помощи. Месяцы, проведенные в джунглях, заставили осунуться её лицо, истощили тело. Но тяжелый рюкзак так и не смог изменить её статную осанку балерины, горделивый размах её женственных плеч, а рука, сжимавшая винтовку «М-1», истончившись от голода, стала лишь ещё нежней и белее. Как всегда, Таня сумела привести себя в порядок перед маленьким зеркальцем, прикрепленным к ветке дерева. «Это дисциплинирует», – приговаривала она, одну за другой выбирая прихваченные губами шпильки. Теперь, на марше белокурые волосы Тани были аккуратно уложены и собраны в пучок. Зеленая кофточка и армейские брюки очень шли ей, лишь подчеркивая фигуру. Это тут же по достоинству оценили солдаты из армейского батальона, засевшего в зарослях на том берегу Рио-Гранде. В прицелы своих «гарандов» и карабинов они детально ощупывали всю её – от волос до пяток, а лишь потом распределяли между собой взятых на мушку партизан согласно приказу капитана Варгаса Салинаса. Заросли на берегу с той стороны словно бы расступались, образуя прогалину, отчего всё пространство на подступах к броду хорошо просматривалось. Крестьянин, одетый в белое (они так заранее договорились, чтобы солдаты издали видели «своего») о чем-то переговорил с негром, шедшим впереди, и поспешно повернул назад. Только он удалился, как негр, высоченный, широкоплечий, ступил в воду. За ним двинулись и остальные. Холодный озноб прошел по спине каждого, кто с суеверным страхом следил, как партизаны – один за другим – ступают на водную гладь брода Йесо. Ещё бы, ведь это они – вездесущие призраки, которых крестьяне прозвали «духами сельвы». А рядовые – почти все были из кампесинос… В течение почти года партизаны наводили ужас на армейские батальоны. Вот и сейчас, когда всех их поделили между собой десятки прицелов, казалось, один неосторожный шорох, и они исчезнут, растворятся в спасительных зарослях. Впередсмотрящий уже почти достиг середины реки, когда вся группа вошла в воду. Только тут солдаты убедились, какой он огромный и как черна его кожа. Внимательно, как ягуар, готовящийся к прыжку, он высматривал, прощупывал противоположный берег, и каждому из затаивших дыхание, намертво прижавшихся щекой к прикладу, сросшихся глазом с прицелом своей винтовки, показалось, что он смотрит прямо ему в глаза. Это был Браулио – добродушный и неутомимый гигант Исраэль Рейес. В левой руке он сжимал автомат, а в правой – мачете. Вода подступала ему почти до пояса. Вода! Спасительная прохлада журчала вокруг, безвозвратно смывая с ног километры мучительных переходов, боль и усталость. Смывала страдание… Вода была так восхитительна, что Рейес не удержался, наклонившись, чтобы сделать несколько жадных глотков. Это и спасло его от первого шквала огня. Пули ударили отряду в лицо, как порыв огненного ветра. Стрельбу открыли без команды. У одного из солдат сдали нервы, и следом струна оборвалась на каждом спусковом крючке… Выстреливший солдат упал, сраженный ответной очередью Браулио. Но тут же сразу несколько очередей из разных точек пересеклись на груди и животе чернокожего партизана. Ряды пуль, как стальные, пущенные со страшной скоростью тросы, впились в мускулистое тело и принялись рвать на куски человеческое мясо. А кровь под его черными, словно из отполированной бронзы отлитыми мускулами оказалась алой-преалой, а мясо и кожа, ошметками падавшие в реку, тут же окрашивали воду красным цветом. Зеркало брода дель Йесо вдруг разверзлось пучиной, раскрыв во всю ширь свою искаженную, дрожащую от нетерпения пасть. Одного за другим эта пасть заглатывала партизан, чавкая розовой пеной, брызгая и отфыркиваясь кровавой слюной, вновь и вновь пережевывая их тела молохом пулеметов, клацая челюстями винтовок. Хоакин, Густаво Мачин, Мойсес Гевара… Один за другим, изрешеченные, изорванные пулями, они погружались в поток. Фредди Маймура рванулся вперед, чтобы заслонить собой Таню. Но в этот миг её словно от удара чем-то тупым и тяжелым отбросило назад, на лету развернув в правую сторону. Для Маймуры эти мгновения показались бесконечно долгими тысячелетиями. Он отчетливо видел, как легкое, невесомое тело Тани почти воспарило, и как на лету набухала темно-красным пятном разорванная на левом плече кофточка. Но в следующий миг над Таней сомкнулись воды Рио-Гранде. Река, которую командир окрестил Иорданом, словно вступилась с Йесо в смертельную схватку за Танино тело и Танину душу. Стремительный, неудержимый поток подхватил её и понес прочь от этого онемевшего места, контуженного предательством и стрельбой, и муками смерти. Маймура бросился в поток следом. Так, неодолимо, его и несло течение, вместе с Таниным телом, вместе с кровью товарищей, несколько миль, пока, наконец, он не сумел, подгребая из последних сил правой рукой, а левой подхватив под мышки легкое тело Тани, ощущая ладонью её прохладную грудь, выкарабкаться на глинистый берег. А потом его плечи беззвучно тряслись, когда он глотал соленую влагу – то ли от слёз, то ли от пропитанной кровью Таниной кофточки – такую же неудержимую, как поток, журчавший у самых ног неподвижно лежащей Тани. А потом влага кончилась, но скорбь стала ещё беспросветней, и Фредди всё так же сидел, склонившись над таким молодым и таким прекрасным лицом Тани. Она не говорила с ним, а только слушала. А он говорил, говорил… А потом он умолк, но продолжал неподвижно сидеть, склонившись над ней. А наутро он похоронил её прямо там, на берегу Рио-Гранде, голыми руками выкопав яму на самой границе, где кончается сырая прибрежная глина и начинается сельва. Военные сообщили, что все, за исключением сдавшегося в плен Кастильо, убиты у брода Йесо. Как обычно, они соврали. Маймура остался жив. Он таился и прятался, минуя засады и патрули. Он, действительно, превратился в призрака джунглей. Так и воскликнул крестьянин, на хижину которого он набрел три дня спустя после случившегося у брода дель Йесо. Крестьянин слышал о бойне на берегах Рио-Гранде. Он предложил Маймуре еду и питьё. Но Фредди попросил только бумагу. У кампесино не оказалось бумаги. Но у него была Библия, которую ему подарил проповедник на ярмарке в Вальягранде. На форзаце книги Фредди Маймура огрызком карандаша написал, что с ними произошло у брода дель Йесо и где он похоронил Таню. Лишь спустя пять лет эта Библия попала в «Манилу»… А ещё Маймура попросил у крестьянина мачете. Тот не посмел отказать и дал ему старый нож с поломанной рукоятью и проржавленным лезвием. Маймура бродил с ним по джунглям ещё три дня и всё время точил его о безмолвные камни. А потом он повстречал армейский патруль… Он выпрыгнул из-за камня и успел полоснуть одного из солдат по шее. А ещё, изрешечённый несколькими автоматными очередями, он успел прохрипеть: «Это вам за… неё…» XVI