Хотя не было ни костров, ни мучительных татуировок… Салданья попросил отца отпустить меня с ним в Камири, привезти продуктов на праздник. Мы подъехали к лавке и остановились возле джипа, запыленного, с налепленной на кузов и бампер грязью. Капот был поднят, и под ним, нагнувшись, копались в недрах мотора двое. Услышав звук мотора нашей машины, они выпрямились… Не было ни костров, ни шаманских бубнов, но мне послышался нарастающий гул барабанов и топот босых ног, исполняющих танец… Взоры шедших навстречу сверкали, словно отсветы бликов пламени… Их осанка, лица, словно из камня выточенные… Лица индейских вождей, ведущих свой род от андских кондоров. И их взор, исполненный снега и света отрогов Анд… Особенно Инти… Брови, густые, иссине-черные, простирались над угольно-черными зрачками, от длины загибаясь кверху. Словно крылья царственной птицы, парящей в ослепительной вышине, недвижно распластанные в восходящих потоках, на уровне заснеженных пиков… – Вот, привез вам бойца, – поздоровавшись, произнес с улыбкой Родольфо. Он, видимо, рассчитывал вызвать смех, указывая на мой не бойцовский, мальчишеский возраст. Хотя я, рослый, огрубевший от постоянной работы на поле под солнцем и ветром, выглядел старше своих неполных семнадцати. Родольфо протянул руку для приветствия, но Коко показал ему ладонь, черную от блестящей на солнце моторной сажи. – Не молчи, Алехандро. Вот Инти, это Коко, – всё также, посмеиваясь, продолжал Родольфо. Он любил пошутить. Но лица братьев Передо хранили такое выражение, что и Салданья перестал смеяться. Их взоры, взоры индейских вождей, оставались такими же гордыми и непроницаемыми. – Сколько тебе лет, Алехандро? – спросил Коко и взгляд его потеплел. Он был ниже ростом, чуть полнее, подвижнее своего брата. И выглядел моложе. Инти рослый, могучий, с повадками воина, больше молчал. От его пронзительных «кондорских» глаз нельзя было скрыться ни малодушию, ни опасенью и страхам. Как пугливые козы по расщелинам, в смятении прятались от неумолимо парящей тени, но всё бесполезно… – Семнадцать… – сдавленным голосом произнес я. – Ты слышал, Инти? – голос и взгляд Коко теплел с каждым произнесенным словом. Он поднял руку, перемазанную жирной копотью. У Инти руки тоже были черными от сажи. – А Сан-Луису было четырнадцать, когда он вступил бойцом в колонну Гевары. – И Коэльо, ему не было и четырнадцати… – отозвался Инти. Я не знал тогда, что братья Передо только вернулись с Кубы. Имена Сан-Луиса – Родригеса Рейеса, члена ЦК компартии Кубы, Тумы – бесстрашного Карлоса Коэльо, личного телохранителя Че – ни о чем мне не говорили. Даже имя Гевары… Но близился час, и уже вскоре провидению предстояло сплести и переплавить наши судьбы в один разящий клинок, и закалять это мачете в проливных дождях и адском пекле безжалостной сельвы… – Давайте, я посмотрю, – произнес я, и не дожидаясь разрешения, залез под капот. Батрача на алькальда, я здорово набил руку в этих делах, помогая трактористам в починке двигателя и хозяйского джипа. Как я и предполагал, засорился маслопровод – беда большинства машин на пыльных ухабах Боливии. – А парень – не промах!.. – весело прокомментировал Роберто. – Любого вылечит, – посмеивался Салданья. – У него отец ветеринар. Мой отец, действительно, был известен в округе как лекарь животных. Знания он перенял от бабушки. По рассказам отца, она была настоящей знахаркой, дочерью шамана. Мой старик в свободное от работы в поле время иногда лечил травами и заговорами скот и домашних животных. И меня кое-чему учил, я всегда был любопытным, жадным до нового. Людей лечить отец не брался, говорил, что для этого мало умеет… – Молодец, доктор. Ты будешь хорошим бойцом, – произнес Инти, своей широкой, словно из камня выточенной ладонью пожимая мне руку. Ведь мои ладони теперь были тоже перепачканы… Ни тени иронии не услышал я в его низком, гортанном голосе. Так я познакомился с Гвидо и Роберто Передо и так я получил свое прозвище – Ветеринар – которое пристало ко мне и в отряде… Коко еще несколько раз заезжал к нам. Он умел и любил общаться с людьми, умел находить слова, доходившие до сердца простых крестьян. Отец очень уважал его, долго с ним разговаривал. Роберто умел убеждать, в его словах о справедливости всегда горело такое жаркое пламя… А любимой фразой Коко было: «Лучший способ сказать – это сделать». Он всегда повторял эту фразу в конце долгих разговоров с моим отцом. Они говорили о многом: о беспросветной кабале кампесинос, о торговых и промышленных компаниях ненасытных янки, этих пауках, сосущих кровь из нашей земли. А я больше помалкивал, да слушал, каждое слово ловил. И всегда, когда Коко, хлопнув себя ладонями по коленям, подымался, говорил: «Лучший способ сказать – это сделать». А потом добавлял, обращаясь ко мне: «А знаешь, чьи это слова, Алехандро? Это слова Эрнесто Гевары». От него я и услышал впервые о команданте Че, герое Кубинской революции, который пришел в этот мир, чтобы освободить нашу Латинскую Америку. Чтобы спасти… Услышанное о Сьерре-Маэстре и взятии Санта-Клары, образы Че и его кубинских товарищей кипели во мне, как пар в закрытом наглухо чайнике, настойчиво требовали выхода. А тут предложение Роберто взяться за ответственное задание. Я дал согласие, не раздумывая. Мы на джипе Коко выехали в Ла-Пас. Помню, всю дорогу меня трясло – не только от ухабов и выбоин боливийского бездорожья. Это была лихорадка волнения, страха, восторга перед началом первого настоящего дела. Я до сих пор благодарен Коко за то, что он, со спокойствием взиравший на всё, что со мной творилось, ни разу за всю дорогу не подтрунивал надо мной. В Ла-Пасе мы приехали на квартиру. К власти тогда пришел Баррьентос, и против левых – от радикалов до самых умеренных социалистов – развернулись репрессии. Коко действовал крайне предусмотрительно, с невозмутимостью, поражавшей меня. «Квартира надежная, там наш человек, – растолковывал мне Коко. – Там ты дождешься задания. Не задавай лишних вопросов и наберись терпения…» Нашим человеком оказалась Мария… В ту первую встречу она показалась мне такой прекрасной, недостижимо прекрасной… Мария почти не изменилась с тех пор… Может быть, стала чуть менее ответственной. Тогда она показалась мне очень ответственной. И… недосягаемой. Коко, представив меня, тут же ушел, подмигнув нам на прощанье. Помню, я совсем стушевался, увидев, сколько у нее книг. Мебели почти не было – одни книги, на полках, стопками – на полу… Она тогда училась на третьем курсе правоведения, а мне еще и семнадцати не исполнилось. Она все не могла меня растормошить, предпринимая безуспешные попытки завести разговор. Но о чем я с ней мог говорить, неотесанная деревенщина? Так думал я, и язык мой деревенел, и ноги становились ватными. Тогда-то меня и выручил впервые Че. Не к месту я ляпнул любимую фразу Коко и добавил, что это слова Че Гевары. Должен сказать, что в тот миг я был безмерно благодарен Геваре. Произнесенное мной произвело на Марию магическое действие. Мы всю ночь проговорили о Героическом партизане. Вернее, говорила Мария, с жаром рассказывала, а я слушал, и, видя ее раскрасневшееся лицо так близко от себя слышал, как сильно бьется мое сердце… А наутро пришел Хорхе Колле и я получил задание ехать в Альто-Бени. Признаться, меня захлестнуло разочарование. Я ожидал боев и борьбы, а вместо этого надо было работать на ферме! Раздосадовало меня и другое. Тон и манеры Колле совсем отличались от того, как вели себя, например, братья Передо. Эти постоянно бегающие глазки на его потном лице (он всё время вытирал платком щеки и шею), хихиканье через слово напоминали лавочника в Камири. Он через слово упоминал о Монхе, о «нашем вожде». Он то и дело упирал на «неоценимую роль первого секретаря», и, как попугай, повторял, что лишь указания Монхе и возглавляемого им центрального комитета партии должны являться руководством к действию для каждого преданного делу революции боливийца. А больше всего мне не понравилось, как глядел он на Марию: глазки его переставали бегать и становились маслеными, весь он замирал, как ленивец на ветке, и хихиканье становилось совершенно противным. И тогда я спросил его: «Слово «Монхе» ты произнес двадцать раз, а слово «революция» – только один. Чему и кому, по-твоему, надо быть преданным?» Помню, он перестал хихикать и, не попрощавшись ни со мной, ни с Марией, подскочил со стула и заспешил к выходу. Даже спасибо за кофе не сказал. Мария варит замечательный кофе… Партийный начальник на ходу вытирал платком свою жирную шею и бормотал себе что-то под нос, что-то о том, что братья Передо всегда подсовывают неотесанных кампесинос… А Мария так чудесно потом смеялась. И впервые коснулась меня своей нежной, волшебной рукой: она потрепала меня по затылку и среди звонкого, как серебряный колокольчик, такого лучистого смеха сказала: «А ты молодец!» Я тогда готов был в одиночку броситься на штурм столичных казарм, лишь бы еще раз услышать от нее «А ты молодец!» и ощутить на себе ее руку! И вот я уехал в Альто-Бени – на перекладных, а со мной, угнездившись в самой глубине души, был образ Марии. И днем, и ночью перед глазами возникало ее прекрасное лицо, и оголенные руки и шея, смуглые, с нежной гладкой кожей, которой хотелось коснуться, и я ощущал на затылке тепло ее маленьких пальчиков… И я поклялся себе, что стану достойным этой недосягаемой девушки. И я начал читать, и первыми моими книгами в Альто-Бени стали кубинские издания «Эпизодов революционной войны» и «Партизанской войны» Че Гевары. Их дала мне Мария. Вначале я читал по слогам, но со временем мой испанский становился всё лучше, а любовь всё сильнее… IV Потом мне стало известно, что она лично знала и Таню-партизанку, и Лойолу Гусман, и через ее квартиру Таня поддерживала связь с кубинцами – Монлеоном, Папи, Пачо и другими. И с Французом, который приезжал в Боливию накануне герильи и даже успел заглянуть вместе с Рикардо к нам в Альто-Бени. Квартира Марии в Ла-Пасе была ключевым звеном городской сети, с величайшей осторожностью и риском, в течение нескольких лет создаваемой в столице и других районах Боливии. Но и много позже, узнав все подробности и поразившись масштабу грядущих событий, я представить себе не мог всей грандиозности замысла – воздвижения в Латинской Америке Храма Освобождения. Да и сейчас, наверное, не смогу… Ты видел Нотр-Дам-де-Пари или Кёльнский собор? А теперь представь: нечто подобное, только арки – из хрусталя небесной тверди, фундамент – чистый замес духа и истины, по периметру материка, имя которому – Латинская Америка. Да, представить такое по силам не каждому. А чертеж? Разработать детально, с ювелирной отделкой, всё: анфилады и залы, фасад несущих колонн и купола до штриха барельефа. Над воплощением гениального чертежа трудились сотни людей в нескольких странах Латинской Америки, ежесекундно рискуя жизнью, расставаясь с ней без сожаления. Впрочем, спроси любого влюбленного: разве жалко расстаться с жизнью во имя Единственной Прекрасной? И разве не потому служение этой прекрасной цели становится Делом Всей Жизни?.. Такое, дух захватывающее впечатление, произвел на меня план «Материнского фронта». И ведь я услышал его из уст самого создателя, в первый вечер, там, в самом начале нашей герильи, в Каламине… Я и сейчас задаюсь вопросом: как этот замысел, столь прекрасный, мог созреть в одной голове? Но это именно так, потому что необъяснимо, как всё, что связано с именем Че. «Материнский Фронт» Эрнесто Гевары де ла Серна… Ясно одно: этот замысел, совершенный и прекрасный, он вынашивал всю свою яркую жизнь. Ведь для того, кого окликнуло небо, жизнь и судьба – неразделимы. Для любого из нас события жизни – ком случайных нелепостей. Для избранных случайностей не бывает. И детство, и юность – этапы пути, исполненные неотвратимых шагов. Как стрела – от натяжения тетивы, от зоркости глаза стрелка до острия наконечника – с оперением и с каждой зазубриной, хранящей души прошлых мишеней, образует единый и неделимый, разящий предмет. Материнский фронт… Когда свет идеи впервые озарил его? Когда Че бесшабашным искателем приключений взбирался на Мачу-Пикчу? А может быть, много раньше, когда он мальчишкой разыгрывал солдатиками сражения, в точности повторяя оборону Мадрида и тактику испанских республиканцев? А может, нес ее в мир изначально, от рождения, впитав его с материнским молоком?.. Лучший способ сказать – это сделать… И ведь тот, кто сказал это, лучше других подтверждал, что его слова НИКОГДА не расходятся с делом. Назови мне еще хоть одного архитектора-зодчего, который стал в первый ряд каменотесов, чтобы кусок за куском, с кровью и потом, вырывать у гранитных пород кирпичи для своего строения? Ясно одно: источником всего было чувство любви. Этим чувством дышало каждое слово Фернандо, когда там, в Каламине, в густо наполненных золотой пылью лучах закатного солнца он рассказывал нам о создании Материнского фронта… – Мы не можем позволить себе мечтать о революции в одной лишь Боливии. Это будет революция-сирота. Ей нужна сестра, хотя бы в одной из соседних стран, если не вся семья, во всей Латинской Америке… Мечтать… Действительно, подавляющее большинство из тех, кто сидел тогда в закатных лучах Каламины, жадно внимая Фернандо, вдыхая густой, напоенный золотом воздух, были мечтателями. Но такими, которые твердо решили воплотить своё самое заветное желание. И разве самая заветная мечта: увидеть Фернандо воочию и сражаться в партизанском отряде под его командой – не воплощалась в реальность? И мне всё происходившее еще казалось чудесным сном, но слова командира, безжалостные и стальные, как клацанье винтовочного затвора, доносились до меня всё настойчивее: – Я пришел сюда, чтобы остаться, и я уйду отсюда только мертвым или же, пробившись за границу… По приезду я уже знал, кого встречу в лагере. Коко сообщил нам об этом, уже когда мы двигались из Камири в сторону Ньянкауасу. Это была большая и весёлая команда – кубинцы и боливийцы, мы передвигались на двух машинах из самого Ла-Паса. В первой – Коко за рулем, Камба, Карлос и я, и два кубинца – Густаво Мачин по прозвищу Алехандро, и Бениньо – Дариэль Аларкон. Следом за нами – второй джип. Его вел Ньято Мендес. Он вез кубинцев – Рикардо, его брата Артуро – Рене Мартинеса Тамайо, доктора Моро – Октавио де ла Консепсьон. Прошел дождь, и мы с трудом продвигались на двух джипах. Но заполненные водой колдобины и буксующие колеса были нам ни по чем. Когда застревала одна из машин, или обе, мы дружно высыпали прямо в грязь и, по колено в воде, выталкивали джипы «на сушу». Так шутил Густаво Мачин. Его прозвище было Алехандро, и он называл меня «тёзкой». «Давай, тезка!» – зычно и весело голосил он, упираясь своими сильными руками в заднюю дверь джипа. Все кубинцы между собой и с нами обращались очень демократично, запросто, не чурались и грубой мужской шутки. Весельем и шутками мы напоминали ватагу подростков. Мне тогда и в голову не могло прийти, что мой тезка, Мачин Оед, носит звание команданте, высшее воинское звание на острове Свободы и является членом ЦК Компартии Кубы. А Артуро, который запанибрата смеется над поскользнувшимся Ньято, – начальник личной охраны сына самого Фиделя. V Эту особую, ни с чем не сравнимую атмосферу товарищества, братского духа я c восхищением ощутил еще в Ла-Пасе. Восхищение… Именно это чувство вызвала встреча с той, которая словно излучала, как свет, эту ауру. И еще… почему-то именно ее представлял я, когда услышал первые слова Фернандо о свободе Латинской Америки. Таня-партизанка… Те немногие оставшиеся фотографии стройной блондинки, огромные глаза которой всегда смотрят открыто и прямо, и всегда устремлены в объектив… Что они могут рассказать об обаянии и красоте этой женщины? Что-то необъяснимо притягательное и одновременно недостижимо прекрасное окутывало каждое движение ее идеально сложенного, очень женственного и легкого тела балерины, плавных, но стремительных движений рук и поворотов головы… С фермы в Альто-Бени нас всех забрал Коко. До столицы добирались весь световой день, так как джип два раза ломался, приходилось останавливаться и чинить его. Камба жаловался на усталость. А я, наоборот, только головой по сторонам вертел. Признаться, мне порядком надоело торчать в Альто-Бени. И вот только к вечеру добрались до Ла-Паса. Коко доверительно сообщил нам, что сейчас мы посетим квартиру известной собирательницы индейского фольклора Лауры Гутьеррос Бауэр. И тут Передо добавляет: – Хорошая знакомая самого Баррьентоса и его своры. И Овандо среди них. Признаться, мы просто побелели от страха. Шутка ли – сам диктатор Баррьентос, который как верный пес служит янки. А Овандо – главнокомандующий правительственных войск… – Какого черта нам к ней соваться? – не выдержал Карлос. Но Коко только рассмеялся, и вдруг, разом посерьезнев, произнес: – Вперед, там всё поймёте. Он умел вот так сразу переходить от веселого состояния к деловой сосредоточенности. …Никогда не забуду этот момент. Она сама открыла дверь, вернее – широко и резко распахнула. В первый миг я, наверное, зажмурился: такой красивой показалась мне стоявшая на пороге. Ослепительная… Глаза: огромные, изумрудно-зеленые, показалось, они простирались почти на все ее открытое, лучезарно улыбающееся лицо с открытым лбом. Волосы у нее – густые, такой белизны, какой я никогда прежде не видел – были зачесаны назад и заколоты сзади булавками. И вся она показалась открытой, распахнутой навстречу. Но прежде всего глаза… Как два волшебных горных озера, напоенных кристально чистой и свежей, без единой соринки, водой. Вода в них настолько чиста, что кажется, будто этой бездонной толщи вовсе и нет, и только светлые блики и тени, роясь где-то там, в глубине, выдают наполненную глубину обращенного на тебя взгляда. Взгляд придавал всему ее облику ту отличительную черту, которую невозможно уловить объективом, объяснить физической красотой. Чистота… Да, да… Вот что меня поразило в ней больше всего, прямо там, у порога. И чем дольше я ее видел и узнавал, тем поражало сильнее… – Привет, я – Таня… – голос ее, неожиданно хрипловатый, грудной, помноженный на фамильярный тон, окончательно нас ошеломили. Мы растерянно переглянулись: – Ну?! Долго топтаться будем? А ну, быстро в дом!.. Коко ободряюще поторапливал нас сзади, и мы сгрудились в тесной передней, очень близко к встречавшей нас женщине. Она, впрочем, нисколько от этого не смутилась, терпеливо ожидая, когда мы войдем, чтобы закрыть дверь. Из комнат доносился сильный гвалт: разговоры, шаги, шум каких-то перемещений. Что там, засада? И где же та самая, обещанная мадам Лаура, которая Гутьеррес и т. д., и т. п.? Таня без малейших стеснений, чуть не пинками загнала нас внутрь. Представшее нашему взору окончательно лишило нас логики. Не квартира, а настоящее стойбище пастухов-гаучо. Только что табунов и костров не хватало. Люди – полулежа и сидя – где попало – на матрацах, кинутых прямо на пол, на кровати, на раскладушках, с дымящимися чашками и стаканами в руках. Когда мы вчетвером вошли, стало совсем тесно. Разговор умолк, словно ему негде было поместиться. Но лишь на миг. Мы уже узнали Рикардо, остальные окликнули Коко. Стали знакомиться. Оказалось, что почти все здесь, кроме Ньято Мендеса, кубинцы. На кровати сидели Мартинес Тамайо и его брат Рене, на раскладушках – Густаво Мачин, мой тезка, и Октавио Ла Косепсьон – доктор Моро. На полу, развалившись, – улыбчивый Ньято и Бениньо – Дариэль Аларкон, неутомимый разведчик и рубщик-мачетеро. Как выяснилось, он воевал с Фернандо. А выяснилось это почти сразу, потому что прерванный разговор как раз и шел о Фернандо. Но тогда все называли командира Рамоном. Говорил как раз Бениньо, вернее рассказывал, как они в Сьерра-Маэстре казнили вместе с Рамоном предателя. – Мы повели его по тропинке выше в гору. Я должен был это сделать, отомстить этой падали. Он донес, что я ушел к партизанам. И на многих еще донес… Солдаты пришли к моему дому и, не заходя внутрь, начали палить по стенам и окнам. Соседи рассказывали, что слышали крики моей жены. Лусия металась по комнатам. Ей бы спрятаться где-нибудь в уголке, или за шкафом. В комнате у нас стоял громоздкий шкаф – приданое Лусии. Помню, мы с тестем еле его затащили… Три пули угодили в нее, наверное, почти одновременно: одна в живот, вторая в лицо, и третья – в левую грудь, прямо в сердце… Я должен был это сделать, раздавить эту гадину… Он был омерзителен: от позора и грехов, наверное, тронулся в уме: всё время перечислял тех, кого он предал и сколько за каждого получил. И всё время просил: «Убейте меня!». И тогда Рамон сказал: «Надо исполнить желание этой гадины, а то он действует партизанам на нервы». И мы с командиром повели его по тропинке. И вдруг разом вокруг потемнело и разразилась такая гроза… Мне стало так жутко, что губы сами собой зашептали молитву. Казалось, молнии, в вихрях и громе, впиваются в землю в метре от нас. И молния высветила лицо Рамона. Судорога ужасного гнева исказил его, прошила лицевые мышцы, словно молния. Казалось, один его взор сейчас испепелит доносчика. Он закричал что-то перекошенным ртом и схватился за кабуру, но слов в грохоте и завывании ветра было не разобрать… Бениньо замолк на секунду, словно захлебнулся переполнившими его эмоциями. Повисла напряженная тишина. И тут в комнату, прямо в центр ее вошла Таня: – Так, хватит сказки на ночь рассказывать. У нас тут новички некормленые сидят. Они только с дороги… Нас начали спрашивать, как добрались. Я с удивлением отметил, что Коко, кроме Рикардо, хорошо знал всех присутствующих. И тут Камба показал себя во всей красе. Он начал жаловаться на то, как он устал и как голоден. Вскоре его нытье дошло до того, какой неблизкий путь мы преодолели, выехав «аж» из Альто-Бени, с самого севера Боливии. Как только он произнес последнее, комнату сотряс такой взрыв хохота, что Тане пришлось призвать всех к тишине. – Ты слышал, Дариэль?! Ха-ха!.. – «Неблизкий путь», нет, это здорово!.. – Как вам такое! Надо признать, несмотря на то, что Камба нес полную ерунду, мы трое, приехавшие из Альто-Бени, не поняли, чем был вызван хохот кубинцев и поначалу восприняли это, как повод посмеяться над нами, боливийцами.