– Эх, дружище, – тепло обратился к Камбе Мартинес Тамайо. – Знал бы ты, какой «неблизкий путь» пришлось одолеть этим товарищам, чтобы сидеть тут сейчас с тобой в Ла-Пасе. – Уж если твой путь – неблизкий, тогда я прилетел с Марса!.. – добродушно подзуживал Артуро. Потом я узнал, как по двое, по одному, под чужими фамилиями, по поддельным паспортам добирались в Боливию будущие партизаны. Кружными путями через весь мир – Париж, Москва, Прага, затем снова Западная Европа, потом перелет в Бразилию или в Буэнос-Айрес, или в Чили, Уругвай, после – в Ла-Пас. Такими были их маршруты из Гаваны – неотступно манящей «Манилы» – в затерянный мир Ньянкауасу. – Не иначе, как ты марсианин, – вступилась за нас Таня. – Покатался по сытой Европе в вагоне первого класса и героем себя почувствовал? Рикардо, Артуро, Моро, а ну-ка, подвиньте свои начальственные задницы, дайте ребятам присесть! Голос ее звучал хлестко, почти вызывающе, с иронией на грани сарказма. Странно… Никто на нее не обиделся. Названные тут же потеснились и только одобрительно рассмеялись в ответ на дружный хохот остальных. В том числе и Бениньо. Он облегченно вздохнул и с благоговением, как на богиню, посмотрел на стоявшую в центре комнаты, возвышавшуюся над всеми женщину. Будто бы Таня выручила его, лишила возможности сказать то, чего говорить не следовало. Впрочем, все смотрели на нее, как на богиню: с восхищением и небывалым терпением сносили ее грубые шутки и фамильярный тон, с готовностью выполняли приказы, которые один за другим, как бобы, сыпались из ее красивого, нежного рта. – Что вам, мальчики. Кофе, матэ? Танцы не предлагаю: негде, да и не по справедливости: одной со всеми отдуваться… – как ни в чем ни бывало, будто и не замечая дюжину очарованных мужских глаз, продолжила Таня. – А может быть, все-таки, один круг танго? – спросил Артуро. Его белозубая обаятельная улыбка еще больше оттеняла смуглую кожу лица. Удивительно, как Артуро походил чертами лица на Рикардо, и, в то же время, насколько отличались они друг от друга. Не было в Рене ни могучего телосложения старшего брата, ни веявшего от него добродушного ощущения собственной силы. Утонченный, следивший за собой, судя по гладко зачесанным назад волосам, он, действительно, скорее, напоминал танцора танго, чем партизана. – Потерпи, Артуро, – ответила Таня. – Скоро получишь свою «М-1». Будешь танцевать с ней сколько захочешь… Она отвечала, глядя прямо в его белозубую улыбку, и в голосе ее лязгали такие железные нотки, что мурашки бежали по коже. «Вот молодчина! Здорово его отшила, – с подсознательным чувством обиды и ревности думал я, неотрывно глядя на нее. – Поделом досталось танцору!» Я сам готов был в тот вечер броситься на каждого, кто посмел бы обидеть Таню. Такая это была женщина!.. Я и подумать тогда не мог, что Артуро – лейтенант Рене Мартинес Тамайо – один из самых бесстрашных воинов Сьерра-Маэстры, надежнейший боевой товарищ, возглавлявший до отъезда в Боливию личную охрану сына Фиделя Кастро. Да что там… Каждый из семнадцати, собравшиеся здесь, в Боливии, был героем революции, недосягаемым образцом для нас, неоперившихся юнцов. Они совершили невозможное: победили под носом у янки, а вернее, под самым их брюхом, постоянно набитым, как утроба борова, и вечно голодным, как желудок Дональда Дака. Они победили и пользовались плодами революции. У этих, сидевших со мной в столичной квартире Лауры Гутьеррос, а позже – умиравших в джунглях близ Ньянкауасу, Ла-Игуэрры, в «Маниле» было всё. Трудно, наверное, найти более всеобъемлющее вместилище смысла этого коротенького слова, чем в той ситуации, о которой здесь идет речь. Действительно, они бросили ВСЁ там, в «Маниле», завоеванное в боях, добытое с болью, кровью и потом. Свобода родной земли, своего народа, жены, дети, любовь, высокие должности, почет и уважение, будущее… Всё. По первому зову. Так мог позвать лишь тот, кого само небо окликнуло: «Эй, ты!» Но об этом я узнал позже, во время кровавых стычек и изнуряющих маршей. И эта мысль мне не давала покоя, когда я карабкался по заросшим ущельям, отталкиваясь от камней и расщелин распухшими от голода и ран ногами. Когда каждая клеточка моего обезвоженного, иссохшего тела, каждый нерв мозга молил: «Ляг, успокойся!» И я видел рядом с собой обезображенное мукой, опухшее от голода лицо Пачунги и не мог узнать в нем утонченного лирика Альберто Фернандеса де Оку, от которого я впервые узнал, что такое поэзия, услышав строки Неруды, Урондо, Гарсия Лорки… Это он впервые прочел мне стихи Антонио Мачадо[23], посвящение генералу Листеру: Мое слово разносится от холмов до моря. Если бы моё перо обрело мощь твоего пистолета, Я умер бы счастливым!.. Я бредил днем и ночью партизанской жизнью, боями и подвигами, которые совершу во имя Марии. Ладно, зеленый, не ведавший жизни юнец из кампы… Но они, прошедшие сквозь горнило тяжелейших боёв, нанюхавшиеся пороха на несколько жизней вперед, вдоволь наглядевшиеся смерти в глаза… Они-то зачем? Дома, в недосягаемой Маниле, возили с работы домой шоферы в белоснежных короткорукавках, а у порога встречали красивые жены, с влюбленными взглядами и вкусными запахами с кухни… А здесь они пили мочу и ссорились из-за горсти маиса. Для чего? Эти мысли неотступно преследовали, кусали мой мозг, словно клещи-гаррапатос, цедили мое безволие, будто москиты, и в моем воспаленном от хронического недосыпания и переутомления мозгу рождался тот род беспокойства, к постижению которого подбираешься («подбираешься» в прямом смысле – ползя на карачках, после непрерывного многомесячного поста) лишь там, где высотометр начинает показывать 2000 метров… VI А тогда, в шумной, превращенной в кочевье пастухов-скотоводов квартире Лауры Гутьеррос Бауэр, не было конца разговорам и воспоминаниям. Какие табуны перегоняли эти гаучо-памперос? Или сами они, все мы, были агнцами из стада того избранного пастуха, того гаучо, который пасет табуны ветров на бескрайних просторах небесной Патагонии… В основном о Сьерра-Маэстре и походе на Эскамбрей[24], о безумной храбрости Ковбоя Кида и Камило Сьенфуэгоса, о том, почему доблестным именем павшего героя революции в народе называли не застегивающиеся ширинки на брюках, пошитых на кубинских фабриках. Каждая начатая тема так или иначе сводилась к упоминанию имени Рамона, подобно тому, как маленький ручеек или речушка всё равно рано или поздно вливает свои воды в течение неукротимой Рио-Гранде. Я-то больше помалкивал, слушал, впитывая, как губка, разговоры и дым, клубившийся в воздухе. Трубки, сигареты и сигары (настоящие гаванские!) дымили так, что ничего не было видно, глаза слезились. Но и в табачном тумане нельзя было не заметить, как озарялось лицо Тани лучезарным зеленым огнем всякий раз, когда упоминалось имя Рамона. На Таню оно действовало, как магическое заклинание. Вся она оживлялась и будто вспыхивала, не в силах сдержать тайный зеленый огонь, отсветом каких-то никому не подвластных дум всплывавший из самой глубины ее глаз – двух бездонных горных озер. Табачный туман… Только когда Артуро – танцор, как прозвал я его про себя – начал задыхаться и тяжело кашлять, Таня велела приоткрыть форточку. Как потом выяснилось, Артуро болел той же неизлечимой болезнью, которая так изводила Фернандо во время похода. – Скорее… откройте форточку! Тане, по-видимому, хорошо были знакомы симптомы этой болезни. Я оказался ближе всех к окну, и Рикардо дружелюбно попросил меня: – Алехандро, открой, пожалуйста, форточку. Я проворно подскочил и, подойдя к окну, исполнил просьбу Мартинеса. А он тут же за это поплатился. Таня обрушилась на Рикардо. – Ах ты, вельможа! А самому слабо поднять свой толстый зад, а не гонять парня?! Он тебе не прислуга! Она не кричала, не ворчала, как сварливая торговка на базаре. Ее фразы чеканно и тяжело, словно свист кожаного бича погонщика волов, опускались на голову Мартинеса Тамайо. Я испуганно замер, оглянувшись на Рикардо. И чуть не рассмеялся. Уж очень комично выглядел он в тот момент: могучий гигант, покорно втянув голову в плечи, молча, пристыженно глотал резкие, хлесткие слова. Надо признать, что она не терпела малейшей несправедливости. Дух и уроки Фернандо. В той квартире, стены которой были увешаны костюмами боливийских индейцев, всё было пропитано этим духом. Я понял это позднее… Из окна открывался незабываемый вид на увенчанную снеговой шапкой, как фатой, Ильимани. Гора возвышалась, нет… воспаряла над Котловиной, в которой, как жильё насекомых, лепились здания Ла-Паса. Вспышки гнева этой женщины… Она становилась божественно прекрасна. Словно ангел, неземное создание, спустившее с той ослепительно белой, ледниковой вершины… Тогда я понял: чистота тех снегов, венчающих Ильимани – вот тот состав, из которого сотворен прекрасный облик Тани… – Алехандро, иди сюда, поможешь принести мне кофе. Оцепенение сковало руки и ноги. Неужели… Таня сама обращается ко мне?.. – Ну, чего стал как вкопанный?.. Уже в следующую секунду я под ироничное цоканье языков и ободряющие комментарии, вроде «давай, давай!», «смотрите-ка, новичок делает успехи!», «Таня, осторожней там с мальчиком!» торопливо пробирался на кухню… Поставив чашки и стаканы на два подноса, Таня кивнула мне на один из них, жестом головы показывая, чтобы я захватил его. И тут случилось то, что я буду помнить и перед гробом. – Так ты и есть Алехандро из Альто-Бени? – произнесла вдруг Таня, когда я взялся уже за поднос. И спрашивала не меня, а словно вслух рассуждала. Ни грамма металла не ощущалось в ее воркующем, как у голубицы, голосе. Я не в силах был поднять на нее глаза, таким прямым взглядом она на меня смотрела. – Тебе просили передать привет… – сказала она. Сердце у меня подпрыгнуло, и поднос чуть не выпал из разом ослабевших рук. – От кого? – Зачем спрашиваешь? – голос ее журчал, как родник с ледяной и чистой водой. – Вижу, что догадался… Ладно… От Марии… Губы ее исторгли имя, несколько звуков, а мне показалось, будто большое крыло с невесомо-волнистыми белыми перьями прошелестело над головой. Хотелось слышать и слышать, как она произносит эти волшебные звуки: «Мария, Мария…» – Мария мне рассказала, как ты отбрил Куато. Молодчина!.. Рамону такие люди по душе… – в Танином голосе вновь проступили убийственные нотки сарказма. – Людишки Монхе… Они продались Советам и пляшут под кремлевскую дудку… Она вдруг стала чрезвычайно взволнованна и перешла на шепот, напряженный, отрывистый: – …Рамон. Он еще ничего об этом не знает… Если бы ему всё рассказать… Еще не поздно всё остановить. Шепот ее вдруг захлебнулся и взгляд, остановившись на мне, стал в то же время отсутствующим, словно вся она мысленно ушла в себя, размышляя о чем-то, что однако, самым прямым образом касалось и меня. – Нет… ты слишком юн… Он не станет тебя слушать… Мне бы поехать, но нельзя. Приказы и порученные задания держат надежнее кандалов. А ты счастливчик… Голос ее вдруг стал совсем нежным и мечтательным. – Ты скоро увидишь его… Увидишь Рамона… Она глубоко вздохнула, отчего тонкая материя одетой навыпуск рубашки в клетку натянулась двумя упругими полушариями ее пышной груди. И вместе с выдохом будто испарились мучившии ее мысли и открытая безоблачная улыбка засияла на ее лице. Вдруг лицо ее сделалось непроницаемо жестким. Я почему-то подумал: «Вот лицо партизанки. Не хотел бы я оказаться против нее в бою…». – Впрочем, попробуй… – отрывисто прошептала она. – Постарайся наедине передать Рамону, что у меня очень важная для него информация. Пусть он меня вызовет в Ньянкауасу. Это касается всего Материнского фронта. Запомнил?.. Мне оставалось только послушно кивнуть. Все это время я держал на весу поднос, не в силах понять ничего из того, о чем говорила Таня. Что за счастье сулила мне Таня? Кто такой этот Рамон? Но об этом я не стал спрашивать, что-то внутри подсказало, что не следовало этого делать. Скоро судьба сама даст ответы на главный вопрос. А пока, воспользовавшись моментом, я задал ей вопрос, который меня подмывало спросить весь вечер. – Таня, а эти костюмы на стенах… Чьи они? – Чьи? – она весело рассмеялась. – Ну, я-то их не ношу. Я предпочитаю джинсы. А костюмы… Аймара, кечуа, гуарани. Тебе о чем-то говорят эти названия? – Я сам кечуа… – обиженно пробурчал я. – Да что ты?! – Таня рассмеялась еще громче, и потрепала меня по затылку. Совсем так, как это сделала Мария. А потом она сделала еще одно… Поцеловала меня в щеку. Ну, так… чмокнула по-товарищески. Но меня ее свежие горячие губы обожгли, словно угли. – Ну, идем же, мой верный индейский воин! Я готов был простить ей в тот миг шутку с воином. Она произнесла это на чистом языке кечуа, без малейшего акцента… Я готов был простить ей всё, что угодно… – Ну, идем, а то достанется нам за остывший кофе. – А где же хозяйка квартиры, Гутьеррес Бауэр… Лаура? – Ну, ты и любопытный… А тебе так хотелось увидеть Лауру? Лаура Гутьеррес Бауэр – это я. Идем, Петрарка… VII Появление наше в комнате не прошло незамеченным. Ироничные реплики, как стрелы, посыпались со всех сторон.