Алехандро I Это борьба, а в борьбе то и дело это случается… Око за око, зуб за зуб, твои стреляные гильзы – в ответ на их пули… Они убивают дорогих тебе людей. А ты убиваешь их. Обмен, достойный настоящего воина. Это слова Рамона. Он произнес их над телом Хесуса Гайоля. В отряде его звали – Блондин. Кубинец, первым погибший от солдатской пули в джунглях возле Ньянкауасу, что в переводе с языка гуарани означает «водный источник». Так начался счет кровавым жертвам нашей герильи, нашей Национально-освободительной армии Боливии. Что такое НОАБ? Это песня… Ты слышал клёкот кондора, парящего выше Анд, выше снежных вершин Анкоумы? Не слышал? Тогда вряд ли ты сможешь понять это… Первая кровь, пролитая в этой сельве, – кровь кубинца. Таковы были последние слова командира перед тем, как мы закопали тело Блондина в мягкую и теплую, точно распаренную, жирную от перегноя, как масло какао, землю, на самой окраине Медвежьего лагеря. Перед тем, как зарыть его в черную до блеска яму, Рикардо положил Хесусу на грудь гаванскую сигару. Блондин очень любил их, постоянно ходил, дымя, как паровоз, зажав широкий окурок между двумя рядами белых, как тростниковый сахар, зубов…Уже потом Тума сказал мне, что сигара нужна ещё и для того, чтобы солдаты не обнаружили труп. Чуткие носы их овчарок на дух не переносят аромат отстоявшегося табака с кубинских плантаций. Мы славно начали нашу герилью. Но их псы-ищейки уже шли по нашему следу. Потом уже выяснилось, что использовать собак для поисков партизан подсказал кайману-Баррьентосу его друг и душевный советник – «лионский мясник» Клаус Барбье. Что ж, он имел по этой части богатейший опыт: тысячи пленных солдат, бойцов Сопротивления и невинных гражданских людей – взрослые, старики и дети – были растерзаны клыкастыми питомцами овчарен «багрового лионца» в годы оккупации Франции. Этот жуткий сон становился реальностью здесь и сейчас, в боливийской сельве. Наверное, потому-то мы и начали славно, что нам уже было за кого мстить. Уже целый список был выведен в наших душах. Буквы этого списка наливались красным, багровым плеском моря вопящих душ – жертв «лионского мясника», они горели, как раскаленные прутья, которые палачи в Ла-Пасе с ухмылками прикладывали к нежной, словно лунным светом облитой, коже Лойолы Гусман. Буквы эти вспыхивали, как огоньки сигарет, которые они тушили о живот и ладони Марии. Они взывали к нам, сочась кровью, как из вырванных ногтей Марии. Что ж, она никогда не жалела, что ей не сделать себе маникюр… II Ненависть… Мы проходили её школу урок за уроком, вчитывались в её учебник параграф за параграфом. И с каждым шагом её нестерпимое пламя жгло нас изнутри всё сильнее. И тогда уже мы чувствовали, что чем жарче огонь внутри, тем морознее становится пустота джунглей вокруг нас. Джунглей, которые уже проглотили Бенхамина и Лорхио Ваку, а потом и Блондина, которые были с ними заодно. О Карлосе, о Лорхио Ваке – моем лучшем и самом близком друге со времен Альто-Бени – думал я, когда высматривал в прицел «гаранда» своего первого солдата. Сан-Луис, Дариэль Аларкон и мы, шестеро боливийцев, затаив дыхание, следили, как солдаты шли вдоль берега Ньянкауасу. Беспорядочно, не выслав дозорных, без фланговых охранений. Им, видимо, казалось, что это прогулка по девственным чащам сельвы в увольнении… Что ж, мы готовились превратить эту прогулку в незабываемое воспоминание. Для тех, кто останется в живых. Всего неделю назад эти воды проглотили Лорхио Ваку, и он успел только нелепо, совсем по-мальчишески «ойкнуть»… Мне казалось, что стук моего сердца разносится по округе. Меня колотил озноб. Я впервые видел врага так, прямо перед собой. Потерю Карлоса я перенес очень тяжело. В Зверском походе мы шли с ним порознь: я – в базовой группе, вместе с командиром, а Вака – в тыловом охранении. До сих пор мне не даёт покоя мысль: будь я с ним рядом, на том треклятом плоту, этого бы не случилось… Он бы не утонул так нелепо, в самом конце похода, когда мы уже подобрались вплотную к «нашему дому». Наш дом… Так, только так называли мы Каламину на спасительных привалах. Впрочем, иногда я думаю и по-другому. Может, и хорошо, что его поглотили мутные воды Ньянкауасу. Он ушёл от нас в самом начале кошмара. Кто знает, что суждено было бы ему испытать, не перевернись этот треклятый плот во время переправы? Может, он канул бы в омуте Йесо? Кто знает… Где-то в глубине сердца я успокаиваю себя тем, что Лорхио удалось избежать горших мук. Тех, которые для нас только начинались. Казалось бы, должно было стать легче: ведь, несмотря ни на что, мы вернулись. Домой. Так мы думали. Слишком много сил и надежды вложили мы в обустройство Каламины. Но дом наш оказался разорён. Эти псы полицейские уже во всю хозяйничали на ферме. Они подняли над Каламиной свой флаг. Ориентир для вертолётов. Они изгадили всё, что создавали мы с такой любовью и старанием. Они взяли в плен Салюстио Чоке, который остался в Каламине, они пытали его, избивая до полусмерти. Каламина пропала для нас безвозвратно. Эта мысль угнетала каждого из нас. А больше всего – командира. Странно… Он словно почувствовал что-то… Ещё раньше. Как раз в тот день, когда утонул Лорхио. Тогда Рамон впервые обронил эту фразу… Тогда мы ещё не догадывались, что эта фраза – пророчество. Одно из многих пророчеств командира. Он сказал: в этой зоне успех операции вряд ли возможен. Вместе с Карлосом на плоту плыл Браулио. Вдруг прямо перед ними возникло жуткая, сверкающая, словно слизь, воронка. Водоворот… Река будто разинула свою мутную пасть. Туда затянуло плот, шесть рюкзаков с провизией, со всеми вещами и патронами. И Карлоса. Плот перевернулся несколько раз. Лорхио Ваке удалось вырваться из мертвящей хватки водоворота. Браулио – чернокожий гигант – чудом избежал смерти. Он усилием воли, на последнем дыхании добрался до берега. Он видел только, как Карлоса уносит вниз по течению. Тот даже не сопротивлялся… Браулио рассказал, как перед самым отплытием плота, устанавливая рюкзаки на стянутые бечевками стволы деревьев, Карлос бормотал себе под нос: «Я устал до смерти…» Командир близко воспринял смерть Карлоса. Он считал Лорхио Ваку одним из лучших бойцов-боливийцев. Но сколько смертей нам готовила сельва! А по возвращении нас ждала ещё одна чёрная весть – о потере Каламины. III Гиены начали своё гнусное дело. Это началось с двух из них, наверное, самых мерзких: Рокабадо и Пастора Барреры. Они пришли к нам в отряде Мойсеса. Пришли для того, чтобы предать. Ещё когда они шли к нам в отряд, в их мерзком нутре созревало предательство. Разрасталось, как метастазы, в их слизком, вонючем нутре… Об этом слизняк Рокабадо с пеной у рта вопил, ползая возле армейских ботинок. Рокабадо выдал расположение нашего ранчо, назвал имена большинства партизан, выложил всё, что ему было известно и даже больше – о находившихся в отряде аргентинцах, перуанцах, французе, и о «большом начальнике». Это его показания помогли раскрыть Таню и привели к разгрому подпольной сети Ла-Паса, к пыткам Лойолы и Марии… В базовом лагере царила паника. Оло Пантоха, оставшийся дома за главного, только бледнел и покрывался потом. Его растерянное лицо постоянно было покрыто потом. Он потел от растерянности. Когда он доложил командиру, что из отряда дезертировали двое, что район наводнен армейскими патрулями, тот чуть сломал свою «М-2» о голову несчастного Оло. Ещё больше взбесило Рамона известие о том, что в отряде находится Таня. Нам всем тогда здорово досталось. Словно мечом из льда и замёрзшей стали, командир одним взмахом разрубил невесомые, как солнечные паутинки, лучи атмосферы, которая окутывала наше ранчо в золотые дни прибытия в Каламину. Рамон превратился в безжалостного командира, чьи приказы, хлестали своей беспрекословностью, словно плеть погонщика-гаучо. Надо признать, что безжалостней всех он бичевал самого себя… В жизни, а вернее, в выживании отряда наступила иная эпоха. На смену вечной, цветущей весне Каламины разом пришла лютая зима метельных боёв и морозных пустот от потерь товарищей. Началось наше восхождение, и чем выше мы поднимались, тем больше ледников нас окружало. Тем больше командир укреплялся в своём высокогорном одиночестве. Что ж, было и ещё одно… И, наверное, оно перевешивало всё остальное. Можно сейчас рассуждать и глубокомысленно философствовать о том, что переполняло каждого из нас, и, в особенности, командира в те дни безысходности, потери Каламины, смертельной усталости после зверского похода, после первого столкновения с «жуткой до смерти» пустотой сельвы… Но мы пришли туда, чтобы с оружием в руках биться за свободу. Любой другой бы сдался. Но наш командир и здесь был последователен: он принял единственное правильное решение – дать бой. IV Это случилось в 7 утра, 23 марта. Мы начали нашу войну… Хотя, когда накануне ночью наша группа из восьми человек выдвинулась к руслу реки Ньянкауасу, мы об этом и не догадывались. Мы – это шестеро боливийцев, в том числе Хулио Веласка и Адриасоль. Сан-Луис и Аларкон – главные группы разведки – уже получили инструкции от командира. Для остальных это был всего лишь очередной из выходов в дозор в нескончаемой изматывающей череде. В том числе и для Серафина… Это с его выстрела НОАБ начала боевые действия. Да… Молчун Серафин… он дал старт нашей битве. Мы заняли очень удобную позицию, взяв тропинку, вившуюся вдоль реки, в полукружье, как в клещи. Аларкон лично выбрал это место: почти у самого берега, прямо перед нами густые заросли кустарника прерывались, образуя свободное пространство около десяти квадратных метров в периметре. Тем, кто мог идти нам навстречу, деваться было некуда. Я, Серафин и Веласка вместе с Сан-Луисом расположились справа, возле речки, остальные – по левую руку тропинки. Аларкон и Сан-Луис были в самом центре. И вот, когда уже стало светать, когда утренняя роса, словно святая вода, окропила прибрежные джунгли, прибив к листве порхающих бабочек, Сан-Луис вдруг передал по цепочке, что если мы встретим солдат, мы дадим бой. Эта новость привела боливийцев в смятение. Веласку стал трясти крупный озноб, и капли трусливого пота покрыли его вытянутое, и без того бледное лицо. Нам всем стало страшно, но другие пытались хоть как-то совладать со своим страхом. Я вдруг подумал: «Хорошо, что Сан-Луис сказал это только сейчас… А то к утру мы бы все перегорели от волнения…» Не прошло и десяти минут после новости Сан-Луиса, как впереди послышался шум ломавшихся веток, потом голоса – громкие человеческие голоса вперемешку со смехом. Они совсем не таились, беспечные, они по джунглям, как хозяева, и даже не думали скрываться. Особенно выделялся один – балагуристый, звонкий, молодой. Он всё жаловался (но шутя, с прибаутками), что сигнал тревоги застал его в аккурат на толстухе из продуктовой лавки. «Это которая, Челита?..» – раздался другой голос, хриплый, будто простуженный. «Она и есть…» – отвечал первый. «Да, Пеласио, на ней уже полказармы перебывало…» Нам было отчётливо слышно всё, что они говорили. А тот, что был Пеласио, не унимался. Он без умолку тараторил о том, как условился с ней в полночь встретиться возле амбаров, где те вплотную примыкают к заборам казармы, и как в начале она ломалась, а когда он подарил ей бусы, дело пошло, как по маслу, и какая у неё шикарная задница, и как она боялась щекотки, когда он хватал её за колени, и как белели изнутри её гладкие ляжки… Этот Пеласио… оказалось, он шёл впереди колонны. Винтовка беспечно закинута за спину, болтается на ремне, и он болтает без умолку, то и дело оборачиваясь к товарищам. Чтобы они не упустили ни слова. Дело в том, что Сан-Луис приказал не стрелять без команды. Выпустить на поляну как можно больше солдат – в этом был его план. Мы сидели, застыв от напряжения, слушая, какие штуки этот обреченный вытворял со своей Челитой на сеновале за забором казармы. Что ж, он хоть что-то успел в своей жизни. Потому что тут у Серафина сдали нервы. Его палец нарушил приказ Сан-Луиса и дернул за спусковой крючок «М-1». Его выстрел показался мне громом. Очередь оглушительным треском порвала тишину джунглей, и в тот же миг я увидел: то, что было смеющимся лицом, с надвинутым на глаза козырьком солдатской кепки, вдруг лопнуло, словно бычий пузырь, набитый густой кровью. Тело солдата с чем-то страшным вместо головы, смотревшимся, как зияющее-красный бутон на стебле шеи, как в замедленной съемке, с плеском повалилось в воду. Через вечность (хотя на самом деле, всё случилось почти одновременно, а весь бой длился не более пяти минут) раздалась матерная брань. Это Сан-Луис, хрипя, словно чужим голосом, выругался. И для всех, кто был в засаде, это прозвучало, как команда «Огонь!» Шквал пунктирных трассеров, словно молниеносно выплюнутый клубок стальных плетей, прошил все пространство впереди нас. Очереди одна за другой хлестали по фигурам шедших, по их рукам, животам, рвали их ноги и лица. Секлись вперемешку с ошмётками веток и листьев, щепками от стволов, брызгами крови и человеческого мяса. Я с остекленевшими от ужаса глазами, в грохоте винтовочной стрельбы, словно в беспамятстве жал и жал на курок своего «Гаранда» до тех пор, пока затрещина не привела меня в чувство. В искаженном гримасой лице я с трудом признал нашего добряка Бениньо. Наша атака навела на них такой ужас, что они даже не сообразили выстрелить в ответ. Как стадо напуганных диких свиней, солдаты сквозь чащу бросились врассыпную. А семеро из них остались лежать на поляне и в зарослях на подступах к ней. Два трупа скатились в воду. Четверых раненых мы взяли в плен. Бледные, они испуганно озирались, с ужасом глядя на нас. У двоих штаны намокли от мочи. Только двое из них старались сохранить самообладание – один из них был капитаном, а другой майор. Хотя удавалось им это с трудом. Их трясло, как в ознобе, и майор никак не мог засунуть трясущимися руками себе в рот сигарету, которой его угостил Бениньо. Сан-Луис попросил меня перевести пленным, что им ничего не сделают. Потом мы построили их в цепь и отвели в лагерь. Командир сам говорил с ними. Он говорил о революции и о свободе. Инти переводил им. Но вряд ли они что-либо понимали. Они всё никак не могли унять свою трясучку. «Они всё время думаю, что сейчас мы их расстреляем», – сказал, наконец, наш комиссар, перекинувшись парой слов с капитаном. Капитан держался молодцом. Выяснилось, что он симпатизирует латиноамериканской революции и что у него брат учится на Кубе. Таня осмотрела их раны и сделала перевязки. Раны оказались пустяшными – скользящие царапины. Когда их подлечили, они, кажется, поверили в конце концов, что их не убьют. – Мы вас отпускаем, – сказал Рамон. – Переведи им, Инти. Надо только забрать у них всю пригодную для нас одежду. Кроме этой пары обоссаных штанов, – с усмешкой заметил командир, кивая в сторону двух других жалких «воинов». Они выглядели совсем ещё детьми. Наверное, и не брились ни разу… V Это же надо: семерых мы уложили наповал, а остальные получили только легкие царапины. Что ж, военная удача всегда была на стороне Рамона. Особенно в начале нашей герильи. Фортуна любила командира. Поэтому он считал необходимым проявлять великодушие. После той первой вылазки мы все почувствовали, где-то на подсознании, нюхом, что ли, учуяли, что это такое – вкус победы. К этому вкусу, настоянному на прогорклой вони нестиранной одежды и густой влажной прелости джунглей, примешивался соленый привкус пота и сладковатый аромат крови, приправленный запахом пороха и горячих стреляных гильз. Этот вкус пьянил нас, смывая былые страхи, пробуждая в каждом что-то хищное, трущобное. И только блестящий, как сталь, взор командира действовал на нас отрезвляюще. Командир неустанно растил в нас воинов революции. Мы отпустили пленных. Великодушие Рамона нас поражало. Некоторые даже осмеливались спорить с ним. «Это против правил ведения войны», – жарко доказывал «железный» Инти. Рамон смеялся в ответ. «Что ты можешь сказать о правилах человеку, который написал учебник по ведению герильи?» – дымя сигарой, сквозь смех спрашивал его Рамон. Но в смехе его уже не было всепоглощающей доброты. Он звучал холодно и отрезвляюще, и отсекал любые попытки продолжать спор так резко, словно взмах отточенного мачете. Мы узнали о планах врага и начали действовать. Армейские колонны намеревались обойти нас по обе стороны реки Ньянкауасу и зажать в клещи. – Что ж, план неплох, – так прокомментировал его командир. – Мы его только чуточку откорректируем. Рамон разделил тыловое охранение на две группы. Мы под руководством Сан-Луиса засели на левом берегу Ньянкауасу. Вторая группа во главе с Инти вброд перешла на правый берег. В тот день река напоминала скорее прирученный ручей, манящий своим ласковым, прохладным журчанием. И не верилось, что этот домашний пушистый зверек почти месяц назад был бушующим, неукротимым драконом, проглотившим в свою пучину Лорхио Ваку. Полковники, командовавшие армейскими подразделениями, эти тупоголовые кайманы, думали, что мы после стычки постараемся скрыться, замести следы. Что ж, так рассуждать было логично. Ведь логике военных операций их обучали советники из Пентагона. Янки уже отправляли в Боливию один борт за другим, напичканные американским оружием и снаряжением для натасканных ими же рейнджеров. А после первой стычки каймана Баррьентоса и его прихлебал, и звездно-полосатых друзей – их всех охватила паника. Как, партизаны в джунглях Боливии? Освободительная война в самом сердце Латинской Америки? Вот лишь когда вступил в действие заветный план командира. В чем он заключался? Всё очень просто: создать один, два, десять «новых Вьетнамов». Для того чтобы отвлечь армаду ненасытных янки от Вьетнамского фронта, дать хоть иллюзию передышки нашим вьетнамским братьям по оружию. Так говорил командир. А ведь его кредо: лучший способ сказать – это сделать. И мы это сделали. Мы – горстка партизан, герильерос Боливийской национально-освободительной армии – отвлекли на себя налитое лютой злобой око дядюшки Сэма. Мы приняли удар на себя. Этих хитрых янки было не так-то просто убедить в неустрашимой мощи нашей герильи, но мы взялись за дело. После первой стычки Рамон непрерывно слушал радио. Довольная улыбка не сходила с его губ. Все радиостанции взахлеб передавали о призраках-герильерос, наводнивших джунгли, о том, что сеньор президент настойчиво взывает к помощи сердечного друга – Соединенных Штатов Америки. Видимо это были именно те новости, которые Рамон хотел бы услышать.