На каждом привале он устраивал радиотрансляцию для всего отряда. – Что скажешь, Инти? – этим вопросом командир прокомментировал очередное сообщение. Передавали о том, что свежие армейские части выдвинуты в район предполагаемого местонахождения партизан. Командир попыхивал сигарой возле приёмника, который для него настраивал Рене Мартинес, его винтовка «М-2» покоилась тут же, упираясь стволом о его колено. В руке Рамон держал колпачок от своего термоса, наполненный кофе, и получалось, что дуло винтовки нацеливалось прямёхонько в этот колпачок. Инти, невозмутимый и неподвижный, стоявший возле, в отличие от всех остальных, сидящих и полулежащих, использовавших эти минуты для отдыха, после минутной паузы раздумий ответил: – Армейские очень напуганы. И мы знаем их планы. Мы могли бы напугать их ещё больше… Рамон молчал. Тут из полукружья, которым бойцы нашего отряда окаймляли сидящего на поваленном стволе дерева командира, раздался голос. Голос принадлежал одному из переростков. Так их называл командир. Это был Уго Сильва. Своим трескучим, словно бы ноющим голосом он простонал, что, мол, надо отступать глубже в джунгли, потому что войска уже знают, где мы и обязательно придут сюда. Они уже идут. – Война – единственное средство научиться воевать, – прервал его нытьё командир. – Да, они идут сюда и рассуждают так же, как этот досточтимый «кандидат в бойцы»… Смех партизан прервал речь командира. Устало улыбнувшись, Рамон продолжил: – Мы будем рассуждать по-другому. Мы будем действовать как истинные герильерос. Мы не отступим, а выдвинемся вперед… VI Мы вместе с Инти и врачом-перуанцем, осторожно ступая, пробирались вдоль берега, вверх по Ньянкауасу. Тропинка вилась рядом, буквально метрах в двух от нас. Мы с врачом поначалу попытались облегчить себе путь и следовать по тропинке, но Инти, старший группы, настрого запретил по ней двигаться. «Она протоптана солдатами», – прошептал он. Шепот этот скорее был похож на шелест гремучей змеи, и глаза его горели таким неистовым огнем, что спорить с комиссаром не хотелось. Вот уже часа полтора, как мы находились в дозоре. Кусты постоянно цеплялись колючками за штаны и куртку, за шиворот то и дело сыпалась древесная труха и насекомые. Прохладный поначалу воздух утра постепенно превращался в горячий и влажный пар, пахнущий прелой листвой и зелеными стеблями. Что ж, за время, проведенное в сельве, мы кое-чему научились. Слившись с листвой, ни шорохом, ни разговором не нарушая утренний шум просыпавшейся сельвы, мы крались по зарослям вдоль реки, словно призраки. Хотя переносить зуд от попавшего под одежду гаррапатос и строгий запрет разговаривать было не так-то легко. Вдруг в ровный, обыденный фон птичьего щебета вклинился тревожный клекот какой-то пичужки. Знаком этой тревоги стала рука Инти, резко вскинутая вверх. По этой немой команде мы замерли. Вот и причина… Донеслась негромкая волна голосов. Конечно, это уже не было раскатистое бахвальство застреленного нами Пеласио. Но армейский патруль, шедший нам навстречу, ещё не воспринял преподанный нами урок осторожности. Голоса шли прямо на нас. Натянутый, как струна, я машинально потянул свою винтовку вверх, но резкий жест Инти дал понять: замереть и не делать никаких движений. Так, застыв, как воплотившиеся духи леса, спрятав глаза под козырьки своих картузов цвета хаки, мы пропустили мимо себя армейский патруль. Они, все пятнадцать, прошли мимо буквально в нескольких шагах от нас. Густая тень и листва надежно нас укрывали, но все равно топот их армейских башмаков сливался с неистовым стуком сердца, который становился громче, лишь только в прищур глаза попадал солнечный зайчик со стволов их начищенных карабинов и полуавтоматических винтовок. Тогда, в самом начале войны они ещё были слишком беззаботны. Они ещё считали себя хозяевами… Лишь только топот их башмаков и голоса затихли, Инти приказал доктору в обход берега добраться до временного лагеря и доложить командиру о том, что мы видели. Доктор, размахивая мачете, исчез в чаще сельвы, а мы с Инти остались ждать. Мы дали патрулю полчаса, а потом, выйдя на тропинку, направились следом за солдатами. Солдаты сделали привал прямо у речки спустя два часа непрерывного движения. Мы крадучись подобрались к ним, насколько возможно. Они уже почти вплотную подошли к засаде Сан-Луиса. Мы должны были предупредить его, и тогда Инти решил, что мы обойдём патруль справа. Пришлось сделать крюк почти в километр, а заросли здесь были сущим адом – перевитые в сплошной частокол колючие ветви кустарников кишели клещами и мерзкими сороконожками. Зато птиц почти не было, поэтому наше присутствие выдать никто не мог. Я все время боялся, что мы проскочим засаду Сан-Луиса, но Инти, следуя только ему понятным приметам, держал направление до тех пор, пока нас не окликнул веселый голос. – Бабочек ловим? – негромко, но четко и, главное, неожиданно и чуть ли не над самым ухом произнес он. Голос принадлежал Хесусу Суаресу Гайолю, или попросту Блондину. Так его, своего боевого товарища на протяжении нескольких лет, всегда окликал командир, так звали его все в отряде. Странно, почему именно он нас встретил тогда? И эта фраза про бабочек… Признаться, я чуть в штаны не наложил. Как это он так замаскировался, черт побери? – Не бабочек, а клещей… – устало ответил Гайолю Инти. Тут же, словно по заклинанию колдуна, из-за деревьев и кустов возникли и другие партизаны из тылового дозора. Вторая его часть, во главе с Вило Акуньей, затаилась на том берегу. Сан-Луис, худой и смуглый, словно ветка «железного» дерева, обряженная в оливковую униформу, подошел к нам своей кошачьей, бесшумной походкой. – Солдаты… – начал Инти. – Они идут прямо на нас. Но в засаде уже знали про армейский патруль. Оказалось, что доктор быстро добрался до лагеря командира. Хотя это стоило ему куртки. Моро изорвал её в клочья, продираясь сквозь заросли. Выслушав его донесение, Рамон послал Туму, своего верного телохранителя Коэльо предупредить о приближении патруля. Тогда мы ещё не знали, что другой отряд, намного более многочисленный, двигался параллельно руслу реки по тому берегу, приближаясь к засаде Вило Акуньи… VII Из зарослей возник солдат, следом второй. Они шли уже не так беспечно, как те, первые, что угодили под наши пули. Но, всё равно, не похоже было, что это дозорные, или патруль, обшаривающий местность в поисках партизан. Впрочем, искать нас не требовалось. Мы сами нашлись в нужный момент. Браулио открыл огонь первым. Его «М-2» выстрелила одиночным. Шедшему впереди солдату разнесло ключицу. Будто целый фонтан вырвался у него из плеча, и он со стоном, роняя из раненой руки винтовку, повалился на землю. Это и спасло ему жизнь, потому что пули, пущенные очередями и одиночными выстрелами из нескольких укрытых в кустах точек, прошили воздух, впиваясь в тех, кто шёл следом. И здесь «паника лесных свиней», как назвал её Ньято, повторилась. Вместо того, чтобы залечь и ответить нам, солдаты бросились врассыпную. И вдруг с фланга раздался окрик. Сан-Луис, с винтовкой наперевес, стреляя в упор, наскочил сбоку в самую гущу спешно отступающих солдат. Бежавшие сзади, в ужасе бросив винтовки, вскинули руки вверх. Казалось, Сан-Луис обезумел. Он метался среди сдавшихся в плен и валявшихся в пыли, ползающих и катающихся от боли раненых. Винтовка в его руках, казалось, жила сама по себе. Её черное дымящееся дуло то и дело срывалось с одной живой мишени на другую. Он не стрелял, но вот-вот, казалось, его «М-2» перестанет его слушаться. «Стоять!.. Всем стоять!..» – только и выкрикивал он. Мы, с оружием наперевес, забыв обо всем, выбирались из своих укрытий. – Сан-Луис! Роландо?! В чем дело? – окликнул его Инти, подойдя к валявшимся на земле солдатам. Один из них был мертв, трое остальных – ранены. В том числе и тот, первый. Выстрелом Браулио ему раздробило ключицу. – В чем дело… ты спрашиваешь, в чем дело?.. – все так же, как безумный, кружил по поляне Сан-Луис. Неистовое напряжение боя понемногу сходило на нет, оставляя после себя уже знакомое подрагивание в мышцах и затихающий стук сердца. Всех нас охватила эйфория победы. Наш противник, жалкий, залитый кровью, валялся в траве, взывая о помощи. Один только Сан-Луис никак не мог успокоиться. – Сан-Луис, всё уже позади. Ведь они бежали… как стадо диких свиней… – с ожившими нотками веселья окликнул его Ньято. – Да, позади… – каким-то потухшим вдруг голосом произнес Роландо. – А Гайоль?.. Только тут мы, вдруг спохватившись, увидели, что среди нас нет Блондина – Хесуса Суареса Гайоля. Он, шагах в двадцати от Сан-Луиса, прикрывал вместе с ним левый фланг. Там, на своем боевом месте он и лежал, как-то неестественно завернувшись на спину. Во лбу у Блондина чернела аккуратная, словно просверленная, дырочка, из которой сочилось густая, словно кисель, темно-красная кровь. Сзади вместо затылка кричала в глаза страшная, пульсирующая кровавой слизью медуза. У Гайоля заклинило винтовку. Его «Гаранд» с перекошенным в ложе патроном валялся тут же. А возле руки Блондина лежала граната с выдернутой чекой. Видимо, бежавшие в панике выскочили прямо на него. Можно было представить, что он чувствовал, когда на него неслась целая орава солдат, а винтовка отказалась стрелять. Что ж, он действовал, как истинный воин. Блондин выхватил гранату. Он успел выдернуть чеку. Но она не взорвалась. А они успели сделать свой выстрел. Сан-Луис закрыл ему глаза. Роландо уже взял себя в руки, но все равно он выглядел мрачно. Никогда ещё мы не видели его таким подавленным. Мы стояли над трупом Хесуса, не зная, что делать, куда себя девать. Говорил один Сан-Луис. – Он крикнул: «Роландо! Патрон заклинило!..». И всё… Я бросился к нему, а он… лежит. VIII Весть о гибели Блондина наползла на лицо Рамона, как грозовая туча. Он долго и тяжело глядел на пленных, не говоря ни слова. Мы думали, что сейчас он их прикажет прикончить. Но он молчал, и тяжесть этого скорбного молчания ощущали все – и партизаны, и пленные солдаты. Наконец, он произнес: – Отпустите их… Сан-Луис хотел что-то возразить в ответ, но гневный окрик Рамона прервал его на полуслове. – Отпустить!.. Не в правилах командира было мстить безоружным, беззащитным. Пленные солдаты, действительно, выглядели жалко. Они словно и не обрадовались этой вести и понуро, как стадо заблудившихся овец, побрели прямо в чащу. Они ещё находились в состоянии шока, обрушившегося на них. Этим шоком были мы – партизаны НОАБ. Инти сообщил Рамону, что они застрелили офицера. – За трупом лейтенанта они, наверняка, вернутся… – сквозь зубы прошептал командир. – Что ж, это не рядовые, которых они держат за пушечное мясо, как падаль, скармливая их сельве. Командир намекал на трупы тех семерых солдат, что остались лежать на берегу Ньянкауасу после нашего первого боя. Армейское командование, эти кайманы, так и не удосужились забрать трупы павших. Ещё несколько дней мы издали отмечали место той первой стычки по грифам, с жадным клёкотом кружившим по спирали над кромкой деревьев. Бениньо, через неделю сделавший вылазку в том направлении, обнаружил лишь семь начисто обглоданных белых скелетов. «Хоть в школе используй, на уроке анатомии», – мрачно шутил Дариэль Аларкон. А Рамон лишь качал головой. «Эти генералы и полковники, эти кайманьи морды… – вдруг, не сдерживая гнева, заговорил командир. – Им не ведома очистительная святость праведной войны. Им неведома праведность воинского духа и честной битвы. Они – падальщики, и в друзьях у них гиены и грифы. Сам Барбье, лионский мясник, пропахший, насквозь пропитавшийся кровью тысяч загубленных душ, ходит у них в советниках… Что ж, они способные ученики. Они приносят сельве в жертву своих солдат, чтобы задобрить её ненасытную утробу. Нет, она не брезгует падалью, она жрёт молодое мясо с душком, и входит во вкус, и ей хочется ещё и ещё…» IX Вместо того, чтобы спешно отступить после стычки, Рамон вновь прибегнул к партизанской тактике. «Лучшая оборона – это наступление». Мы прежними силами выдвинулись к месту прошедшего боя, но засаду командир приказал устроить выше по реке, метрах в пятистах от прошедшей перестрелки. Впереди меня шел Пачо. Как и я, как и все остальные, он замедлил шаг, когда мы проходили мимо этого места. Трава и глинистая земля в нескольких местах покрывалась бурыми пятнами, а у куста, в той же неестественно расслабленной позе, иксом раскинув руки и ноги, лежал на спине убитый лейтенант. Мухи роем кружили над раной, зиявшей на животе, в его набрякшей от крови гимнастерке черно-красным раскрытым бутоном. И над его лицом, неестественно, до боли в глазах, ослепляющее-белым на фоне жирно блестящей зелени. Как и каждый из нас, проходивших с оружием наперевес мимо него, я не смог удержаться и заглянул в его мертвое лицо совсем ещё молодого человека. Морозная дрожь пробежала по телу. Я отчетливо запомнил его ещё не остывшее лицо тогда, утром, после боя. Он умер не сразу, несколько минут мучительно корчась и хрипя, хватаясь грязными окровавленными рукам за разорванный живот. Его лицо… тогда оно было чисто, до блеска выбрито. А сейчас… Черная, точечная поросль щетины покрыла его щёки и подбородок… Мы продвигались вверх вдоль реки ещё около часа. Мы шли быстро, так как почти все двигались налегке. Наконец, я узнал ствол дерева, поваленный наискось, с торчащими в сторону русла черными, растопыренными корнями. От этого дерева рано утром мы с Инти и повернули в чащу. Теперь, когда я смотрел на перекрученные, всклокоченные ветки корневища, мне казалось, что всё это – преследование армейского патруля, засада и бой – случилось в прошлой жизни. Я посылал в них пулю за пулей, а потом эта безумная вылазка Сан-Луиса… А потом – остекленевший, остановившийся взор Блондина и аккуратное, словно от сверла, отверстие в его восковом лбе. Я так и не узнал, почему ему дали такое странное прозвище. Волосы и, особенно, борода достались ему на редкость чернявые. Он, по примеру командира и большинства кубинцев, с началом походной жизни сразу взялся отращивать бороду. Каждый из них с разной скоростью превращался в истинного барбудо. Для Рамона это даже становилось предметом систематических шуток – то, как медленно отрастает его борода. «Так же, как набирает силу наше революционное движение…» – посмеивался командир. «Вот бы дела у нас шли, как у твоей бороды, Блондин». Действительно, Хесус превращался в барбудо не по дням, а по часам… Когда он лежал там, на левом фланге, у самого дерева, запрокинув свою простреленную голову, его борода казалась особенно черной. Иссиня-черная, всклокоченная, она торчала, вздымаясь к зеленым кронам, к синему знойному небу. Точно как это вывороченное ураганом или потоком воды корневище… X Этот майор… Странно, почему он полез вперед? Хотя как раз там-то для него и оказалось самое безопасное место. Посреди железного смерча, как в слепом окне урагана, он и остался в живых. На переднем крае атаки, среди тех, кто первым принял порцию нашего шквального огня. Санчес. Да, так его звали…