На войне всегда так: думал отсидеться где-то за спинами товарищей, в глубине позиции, за тем вот, таким неохватным, надежным стволом дерева, или в ложбинке, которая мнится ему уютной и безопасной, как материнская колыбель… Мы не раз находили армейских в таких уютных, безопасных ложбинках. И позже не одна наша вылазка венчалась подобной находкой. И в тот день, потом, после вечернего боя, тоже нашли… Даже позы у них у всех походили друг на друга. Почти один к одному. Скорчившись, поджав ноги и колени притиснув почти к подбородку. Как новорожденный в утробе у матери. А на мраморно-белых лицах – одно и то же застывшее выражение: нестерпимое желание остаться в живых – заново народиться на свет после этого боя. У этой необоримой тяги есть и другое название – страх. А ведь ничто так не притягивает свинец и железо, как страх. Так говорил командир. Рамон говорил это, когда мы находили солдат в их безопасных убежищах с аккуратными дырочками в головах, в грудных клетках на сердечной стороне, или в животах. Шальная пуля, залётный осколок гранаты. Аккуратная дырочка – последняя дверца для души, превратившейся в сгусток страха. Через такую дверцу душа не покидает тело. Через такую дверь входит смерть… Слова Рамона обращались большей частью к тем четверым «кандидатам в бойцы». Он ещё лелеял надежду, что слова его достучатся до сердец Чинголо, Эусебио, Пако и Пепе раньше, чем страх окончательно их поглотит, превратив из людей в слизняков и гиен. Что ж, в этом походе каждый сделал свой выбор. Поход превращений… Так его можно назвать. Никто из вступивших под флагом НОАБ в борьбу за свободу Латинской Америки не остался таким, каким он пришёл в Каламину… Поистине, это был поход превращений. Одним судьба уготовила вознесение к заснеженным пикам людей, вступивших в полное владение самими собой. Другим… Их ждал свой маршрут – беспросветные, извилистые, набрякшие слизью, провонявшие падалью зигзаги гиен, шакалов и грифов… XI Троих, шедших перед майором, отбросило в стороны, словно они напоролись на высоковольтную линию. Пули, выпущенные из наших винтовок, вспороли их армейские куртки, забрызгав их кровью. Слишком тяжелую порцию свинца выпустили мы по ним, и удар получился наотмашь. Шедший рядом с офицером тащил на спине миномет. Клонившееся к закату солнце блестело на его потном лице. Пот просто ручьями лил по загорелому, усталому крестьянскому лицу этого парня. Он даже не успел избавиться от своей смертоносной ноши. Выстрел угодил ему в грудь и он, как шел, по инерции повалился лицом вперед и даже в грохоте выстрелов боя все услышали, как с силой ударился тяжелый ствол миномета о его затылок. Тяжеленная штука. 60-миллиметровый. Так сказал мне Сан-Луис, потом, когда мы несли его в лагерь. Офицер должен был упасть следующим. Мы, уже распознав по нашивкам в нем главного, выцеливали его. И он, словно остолбенев от происходящего, вместо того, чтобы спрятаться или ответить нам, стоял во весь рост, ошалело глядя на упавшего только что минометчика. Наверное, все в нашей засаде в этот момент открыли огонь только по нему. И тут случилось необъяснимое. Майор так и остался стоять на месте, а на землю, сраженные нашими пулями, посыпались напиравшие сзади него. Задняя часть армейской колонны попробовала было развернуться в цепь. Их офицер, словно очнувшись, выхватил ракетницу и выпустил в синее небо ослепительно-белый сгусток света, оставлявший за собой пушистый, словно из пара, след. Видимо, это был условный сигнал. Тут же раздался приглушенный рокот моторов. Он становился все сильнее, заполняя окрестные джунгли, пока наконец, не накрыл своим ревом шум боя. Огромная, как мне показалось, тень, накрыла наши позиции. Я зажмурился, но Инти, бывший метрах в двух левее и впереди меня, подобравшись, дружески толкнул меня в плечо и зашептал: – Не дрейфь, Ветеринар. Это не твой ангел смерти. Это всего лишь самолет. Всё, что они могут, – побрызгать на нас напалмом… Хотя вряд ли пойдут на это – слишком узкая линия фронта. Сейчас она вовсе исчезнет… Растормошив меня, комиссар ползком вернулся на своё место и ещё пару раз глянул в мою сторону, словно подбадривая. Что ж, «Сесна» с напалмом на борту была не намного радостнее ангела смерти. Огонь с небес… Рождественский подарок радушнейших янки, улыбчивых во все шесть рядов своих акульих «чи-и-изов», для своих боливийских широкобрюхих друзей-кайманов. Напалм, вьетнамский дождь смерти… Теперь он шел и в Боливии. Странно, но когда армейские самолеты совершили свой первый напалмовый налет на Каламину и ранчо сгорело дотла, Рамон даже обрадовался. Он увидел в этом первый, огненный знак того, что сбывается его предсказание. Его затаённая цель: прийти на помощь братьям-вьетнамцам, оттянуть от растерзанного американцами Ханоя, от спаленной дотла ковровыми бомбардировками и напалмом земли хотя бы часть ненасытных стервятников. Об этом мечтал Рамон, там, под залитой солнцем жестяной крышей Каламины: «Вьетнам дорого обойдется американцам. Мы создадим для них пять, десять «новых Вьетнамов» по всему миру. Земля будет гореть у них под ногами». И первый «новый Вьетнам» полыхнул там, в самом сердце боливийской сельвы, возле русла реки Ньнкауасу, что в переводе с гуарани[28] означает «чистый исток»… XII Инти прополз ещё дальше, почти к самой границе колючих кустов, там, где сверкала залитая солнцем трава. Я, пунцовый от стыда за накативший на меня приступ страха, полез следом за комиссаром. Он, заметив моё движение, а скорее, услышав шорох ползущего тела, обернулся и знаком показал, чтобы я принял левее. Действительно, над местом боя вдруг нависла тишина. Выстрелы как-то разом смолкли. До чего же она была неестественной, непривычной. Тогда мы впервые услышали её – тишину пустоты. Птицы, звери исчезли, напуганные грохотом боя. Тишина, жуткая. Немое молчание сельвы. – Сдавайтесь, – вдруг разорвал пустоту сильный гортанный голос Инти. – Выходите с поднятыми руками. Крик комиссара, словно клич, подхватили другие. – Сдавайтесь!.. Сдавайтесь!.. – словно сухие, отрывистые выстрелы, посыпалось с нашей стороны. Вместо ответа несколько пуль просвистели в нашу сторону, срезав, словно невидимыми мачете, ветки кустарников и деревьев. Они стреляли не прицельно, на звук голосов, поэтому пули летели во все стороны. Срезанные ветви падали медленно, словно перья пролетевшего ангела смерти. Стыд – вот что сильнее страха жгло меня изнутри. Так испугаться самолета! Именно стыд выжег остатки страха в моей душе. Дальше по флангу, левее, за бугорком прятался Фредди Маймура, ещё левее, на своей позиции левого крайнего – Сан-Луис. Это Рамон, планируя операцию, распределяя для каждого его маневр в бою, шутливо использовал футбольные термины. Его соратники-кубинцы рассказывали, что командир любил погонять на досуге в футбол. Нов последние годы досуга у него не было, и даже в Гаване, во время досуга он со своими замами из министерства промышленности, или из национального банка, отправлялся на рубку тростника. Ни разу не играли в футбол мы и в Каламине. На ранчо у нас тоже досуг отсутствовал. Я очень боялся, что Маймура оказался свидетелем моего малодушия. Почему-то перед Инти не было стыдно. Он, как отец, как старший брат, который, если ты оступился, молча подставит плечо. А Маймура… Он, конечно, не стал бы высмеивать меня… Просто он, убежденный борец, не знал компромиссов. Он был горяч. Он горел революцией, и не признавал никакого иного пламени. Вот почему огонь стыда сжигал мои щеки… Вдруг Фредди окликнул меня. «Вот… сейчас он скажет, упрекнет меня со своей нестерпимой усмешкой», – внутри словно кипятком ошпарило. – Ветеринар, эй, Алехандро… – настойчивым шепотом звал он меня. В лице его не было никакой усмешки. Он знаками несколько раз показал, чтобы я следовал за ним и тут же, не дождавшись моих вопросов, ловко и быстро пополз по-пластунски в сторону позиции Сан-Луиса. Тот ждал нас метрах в десяти выше. Сан-Луис, сохраняя молчание, жестом указал предстоящий нам маршрут, и мне тут же стала понятна задумка Роландо. Нам предстояло с левого фланга обойти позицию засевших солдат и зайти к ним с тыла. Нашему маневру помогало то, что береговая возвышенность, отступая в сельву, давала уклон и, чем дальше в глубь зарослей, тем сильнее, укрывая нас от любых взглядов со стороны реки. Вскоре крики Инти и ответные выстрелы стали глуше. Осторожно, однако, не мешкая, мы цепочкой продирались по склону, заросшему молодыми деревьями и цепким, низкорослым кустарником. Впереди, прорубая дорогу мачете, двигался Сан-Луис, за ним Маймура, а я следом. Никто не предполагал, что это может произойти. Там, где заросли кустарника неожиданно обрывались и уклон делался ещё круче два высоких дерева, переплетаясь кронами, образовывали словно бы арку. Сан-Луис сделав последние два маха мачете, окончательно расчистивших нам дальнейший путь, повернулся к нам со вздохом облегчения. Он поднес руку с ножом ко лбу, чтобы вытереть пот и в тот же миг что-то бурое упало сверху, из кроны деревьев прямо на него. В следующий миг мы с Маймурой разглядели, что по склону в охапку с Роландо катится вниз, ломая кусты, солдат. Лицо его, разрисованное полосками черной и зеленой краски, перекосила гримаса отчаянной борьбы. Мы, сперва отскочив от неожиданности, тут же бросились следом, на выручку Роландо. Но, когда подоспели, всё уже было кончено. Сан-Луис, тяжело дыша, взгромоздившись прямо на живот здоровенного детины, вытирал лезвие мачете о его гимнастерку. Тот лежал неподвижно. Было видно, как его разукрашенное, как у попугая, лицо постепенно освобождалось от застывшей маски отчаяния. Мы с Маймурой стояли над ними и всё никак не могли перевести дух. Казалось, что Сан-Луис даже и не запыхался, будто он тут уже с час сидит. Взгляд капрала – звание мы определили по нашивкам на форме, о которую Роландо вытирал свой нож. Маймура, недоучившийся медик, попытался нащупать у лежащего пульс. – Готов, – буднично, но с какой-то дрожью в голосе словно пояснил Роландо не понимающему момента Маймуре. – Здоровый, ну и отъелся же, гад, – как-то даже дружелюбно продолжил Сан-Луис. – Вначале мелькнуло – ягуар. Сбил меня, словно под поезд попал… Катились, пока в дерево не уперлись. Он навалился и давай меня за горло, ручищами, как тисками сдавил. А у меня мачете в руке. Так его и не выпустил… Роландо поднял свою правую руку, всё также сжимающую длинный стальной нож, по лезвию которого размазалась кровь с налипшей на неё травой и грязью. И рука, сжимавшая рукоять, вся была залита кровью. Сан-Луис отрешенно смотрел на своё мачете, словно на образ Христа. Кто знает, может быть, он в этот миг молился широкому стальному лезвию? Вот и командир, после привала или короткой передышки, перед тем, как отправиться в очередной бесконечный переход, всегда осматривал свою винтовку «М-2». С винтовкой в руках он поднимался и после команды «Подымайтесь, в поход!», всегда добавлял: «Не мир несу, но меч…» Что имел он в виду, цитируя Спасителя? И разве не шёл сам он на смерть, спасая всех нас?.. XIII Мы зашли с тыла. Мы крались, как лесные кошки, как призраки, истончившиеся до наших заштопанных, латанных-перелатанных форм. Поэтому мы передвигались так бесшумно. Самолет, сделав ещё один круг, так больше и не появился. Солдаты, видимо, рассчитывали на его помощь, потому что они пустили вверх ракету. Она выпрыгнула белым сгустком огня прямо у нас перед носом, метрах в тридцати, из густого сплетения лиан и высоких мангровых зарослей. По ракете мы и вычислили, где они находились. Впрочем, солдаты и не прятались. Когда они поняли, что самолет их бросил, и никакого напалма с небес не будет, они принялись беспорядочно палить по нашим позициям. Роландо – старший в нашей группе – знаком приказал остановиться. Он замер и весь напрягся, вслушиваясь в какофонию выстрелов. Видимо, он пытался разобрать, сколько их. Что ж, патронов они не экономили, видимо, располагая приличным запасом. Отчетливо слышалось тяжелое уханье «гаранда», сухое «щелканье» очередями и одиночными – скорее всего, автоматическая винтовка, – и ещё один, непривычно гулкий и резкий звук, словно злобный лай. Маймура спросил о нем Сан-Луиса. «Скорее всего, пистолет, – прошептал Роландо, ту же добавив: – Тот офицерик… Живучий. Наши отвечали лишь изредка, больше работы давая голосовым связкам. Звонкий голос Инти и ещё чей-то – боле глухой и хриплый, скорее всего, Ньято, – то и дело призывали солдат сдаться. Но они не сдавались. Мы сделали бы наше дело намного раньше, но тут плохую шутку с нами сыграла горячность Маймуры. Пока Роландо оценивал обстановку, решая, как действовать дальше, Фредди, всё высматривая то место, откуда примерно велась стрельба, вдруг громко прошептал: «Я засёк его!». Тут же он резко вскинул свою винтовку и выстрелил. Он чудом успел упасть на землю, пребольно угодив мне в плечо подошвой своих стоптанных ботинок. Пули, как рой диких пчел, прожужжали над нашими головами. Роландо, пересыпая слова кубинскими ругательствами, спешно приказал нам расползтись в стороны, и, следом, вторая очередь прошумела вверху, сорвав нам на головы несколько веток. – Сдавайтесь, вы окружены! – крикнул Сан-Луис, даже и не пытаясь приподняться. Вместо ответа снова в нашу сторону одна за другой посыпались автоматные очереди. Маймура посмотрел на нас и вдруг по-пластунски пополз вперед. Мы с Роландо все поняли по его горящим, как два выброшенных из горнила угля, глазам. Чувствуя, что допустил промах, он по всем признакам отважился собственноручно провести работу над ошибками. Нам ничего не оставалось, как последовать за ним. Роландо рукой показал мне зайти справа от Маймуры, а сам пополз прикрывать левый от студента фланг. Тот полз вперед, как ошалелый. Он был похож на огромную игуану, юркую и бесшумную, извивающуюся между корней, стволов и стеблей. Он, видимо, всерьез решил искупить свою вину и разобраться с солдатами в одиночку. Такой это был человек… Действительно, он сделал всё практически сам. Не успели мы с Роландо подтянуться с флангов, как Маймура напал на солдат. Они и сами потом говорили, что приняли его за дух джунглей – так неожиданно и бесшумно появился он прямо в центре их позиций, словно вырос из земли. Солдат, стрелявший в нашу сторону, как раз перезаряжал свою винтовку и сидел к нам спиной. Остальные двое – офицер и ещё один, рядовой – палили по нашим позициям. Офицер, действительно, стрелял из короткоствольного револьвера 38-го калибра, который при каждом нажатии курка по-бульдожьи вскидывался и оглушительно лаял. Они заняли позицию грамотно, как по учебнику: на самой макушке берегового возвышения, в ложбинке, обросшей деревьями и кустарником. Эта возвышенность с деревьями и сыграли с армейскими злую шутку: обеспечивая хороший обзор на расстоянии от десяти метров и дальше, высота совсем скрадывала то, что происходило под самым носом. Позиция, выбранная по всем правилам армейских учебников, совсем не годилась против герильерос. Маймура использовал эту мертвую зону обзора, подкравшись к самой кромке ложбины. Он затаился за широченным основанием старой ротондовой пальмы, дожидаясь, когда прекратится стрельба револьвера. Но вот оголтелый лай смолк, и Фредди… Нет, он не прыгнул, не бросился на них. Он спокойно, как на прогулке, встал и ступил в самый центр их позиций. Офицер в этот миг был весь поглощён тем, что заталкивал в барабан револьвера новые патроны. Двое остальных просто остолбенели, застыв в немом ужасе. Маймура уперся офицеру коленом в пятно от пота, черневшее во всю спину на его униформе. Руки его, мертвенно-бледные, цепкие и сильные руки доктора, ухватили сзади офицера за подбородок и резко, со всей силы вывернули ему голову. Послышался хруст. На счастье майора, позже выяснилось, что хрустнули не шейные позвонки, а его челюсть. О том, что это майор, мы узнали сразу. Те двое рядовых, что были с ним, очнувшись от столбняка, закричали в один голос: – Не убивайте его, это майор! Это господин майор!.. XIV Не зря майор Санчес воспринял это, как знак свыше. Командир сказал ему об этом, перед тем, как его отпустить. – Господин майор? – переспросил командир, когда к нему подвели пленного офицера и ещё двух бывших с ним, напуганных до смерти парней, одетых в солдатскую, словно на вырост, форму. – «Господин майор», хм… А ведь мы с тобой в одном воинском звании, Санчес[29]. Командир, с кем бы ни говорил, был ли он старым товарищем или они впервые виделись, ко всем обращался на «ты». Здесь не было фамильярности, что-то другое… Необъяснимое, может быть, дуновение благодати?.. То, что ощущал каждый, к кому обращался Рамон. К примеру, этот вот офицер, самолюбивый гордец, который корчил из себя героя, не хотел отдавать револьвер и так вывел из себя Сан-Луиса, что тот чуть не оставил лежать «господина майора» по пути, в непроходимом сплетении ветвей и лиан, со своим драгоценным револьвером и с дыркой в затылке. В конце концов, Инти нашел компромисс: у майора забрали все патроны, выпотрошили барабан его револьвера. Этот револьвер, как висельник – свечу перед казнью, как свою последнюю надежду, свою никелированную соломинку, и сжимал теперь истово майор, понуро стоя перед Рамоном. И вот на наших глазах творится чудо, и все мы, восковые и бледные, его свидетельствуем. Мы только вернулись из вылазки. С раннего утра на ногах, давшие один за другим два боя, и напряжение битвы, державшее наши не выспавшиеся, изведенные голодом тела, уже схлынуло вместе с эйфорией победы, оставив нас один на один со смертельной усталостью. И вот, разговор, свидетельство о котором прогоняет усталость… – Только вот незадача… – с какой-то лучистой иронией продолжал командир. – Мне-то «расти» уже некуда: ведь я майор кубинской революции, а на Кубе это высшее воинское звание. А у тебя, майор Санчес, всё ещё впереди. Куда прорастёшь? Для тебя, Санчес, восхождение только начинается. Помни только о первом, самом простом и потому, самом сложном законе горных восхождений, законе, мимо которого не пройти: подниматься легче, чем спускаться. Иди с Богом, Санчес… И Санчес побрел, как оглушенный, как контуженный после взрыва, а следом за ним – его двое солдат. И его револьвер болтался в его бессильной руке, как никчемная безделушка… Уже там, по ту сторону сельвы, Санчес начал своё восхождение. Он прошёл через несколько волн тяжелейших допросов и сумел сохранить и передать в «Пренсу Либре» – газету, выходившую в Кочабамбе – обращение партизан к народу Боливии, составленное Рамоном. Спустя четыре года он возглавил военный переворот, с группой военных-единомышленников провозгласив идеи, сформулированные в том самом, написанном рукой Рамона обращении…