С осени 1967 года общая численность американских военных специалистов в Боливии достигла тысячи человек. Начальник генштаба армии США генерал Джонсон и командующий Южным командованием США генерал Портер настаивали на интервенции США в Боливию силами войск 8-й группы «зеленых беретов». Директор ЦРУ Ричард Хелмс предлагал поручить ликвидацию Че Гевары своему Управлению. В конце концов, была создана специальная оперативная группа во главе с генералом Уильямом Скером, начальником разведки Южного командования США, имевшим опыт подавления партизанского движения в Перу, Колумбии и Венесуэле. Командование операцией непосредственно в Боливии взяли в свои руки начальник 8-й группы «зеленых беретов» генерал Генри Элджер и руководитель резидентуры Центрального разведывательного управления в Боливии полковник Эдвард Фокс. Используя самолеты-разведчики «Локхид У-2», разведка ВВС США провела съемку районов местонахождения основных баз партизан. Для этой же цели были использованы спутники-шпионы Управления национальной разведки США. В конце сентября начался заключительный этап «Операции Синтия». В зону действия группы партизан, насчитывавшей всего несколько десятков человек, была брошена треть боливийской армии. Командующий боливийскими ВВС генерал Хорхе Бельмонте заявил корреспондентам, что против партизан применяется напалм. 7 октября 1967 года партизаны вошли в ущелье Юро. Гевара не знал, что его предали и что боливийские рейнджеры и их американские советники были в курсе маршрута отряда и подготовили здесь засаду. В 8 часов 30 минут Геваре сообщили, что вокруг ущелья Юро находятся солдаты. Начался бой. Часть партизан прорвала цепь окружения и ушла от преследования. Раненный в ногу Гевара был взят в плен. Генерал Рене Баррьентос Ортуньо принял решение о расстреле раненого и плененного Эрнесто Че Гевары 9 сентября 1967 года. В ночь на 21 июля 1968 года границу Боливии с Чили перешли два человека, тут же попросившие у властей политического убежища. Выяснилось, что один из беглецов – боливийский министр внутренних дел Антонио Аргедас, а второй – его брат Хайме. Аргедас, бывший летчик и в молодости коммунист, бежал из страны, бежал из страны, чтобы разоблачить проамериканскую политику своего бывшего друга – диктатора генерала Рене Баррьентоса. В своих показаниях Аргедас подчеркнул, что агентами ЦРУ в Боливии в большинстве являются кубинские контрреволюционеры, назвал некоторых из них, а также главу резидентуры ЦРУ в Боливии Джона Шелтона и его заместителя Хью Мэррея, числившегося в американском информационном агентстве ЮСИА. Аргедас показал, что ЦРУ создало в Боливии собственные тайные центры пыток (в Ла-Пасе и Сорате), где допрашивали и пытали интересующих Управление лиц. Дело Аргедаса приобрело такой резонанс, что его предпочли спустить на тормозах. За короткий срок на него было организовано три покушения. В конце концов, он был ранен пулеметной очередью из автомашины в самом центре Ла-Паса и попал в военный госпиталь. Выйдя оттуда, Аргедас немедленно укрылся в мексиканском посольстве, и, добившись разрешения на выезд, покинул Боливию. В правительстве Боливии, между тем, все время нарастало напряжение. Росло возмущение поведением Баррьентоса не только среди рабочих и студентов, но и в вооруженных силах, несмотря на получаемые генералами и офицерами щедрые вознаграждения и привилегии. Недовольные сплотились вокруг умного и осторожного генерала Альфредо Овандо. Ответом было решение Баррьентоса истребить оппозицию в рядах вооруженных сил. С этой целью была создана тайная военная организация ложа «Ньянкауасу». Попытки генерала Баррьентоса вооружить своих сторонников и развязать против оппозиции войну встревожили Лэнгли. Немало беспокоило американцев и разоблачение их связей с боливийским диктатором. В апреле 1969 года в Кочабамбе, во время пребывания там генерала Баррьентоса, неожиданно появился капитан боливийской армии Хосе Рико Торо. С этим агентом ЦРУ прибыли три стрелка-снайпера. Считается, что капитану Торо и его подручным была поручена специальная операция. Солнечный день 27 апреля 1969 года на аэродроме «Вестерман» в Кочабамбе собралась многочисленная толпа. Молодцеватым шагом (летчик и альпинист Баррьентос любил изображать из себя этакого «супермена») диктатор направляется к вертолету. Вертолет плавно отрывается и начинает набирать высоту. Неожиданно машину швыряет в сторону, она налетает на мачту высоковольтной линии, и на глазах застывших от изумления тысяч людей взрывается <…> Сентено – А вас так это смутило? – генерал самодовольно откинулся на спинку кресла и выпустил облако сигарного дыма. – Вы не ожидали услышать словосочетание «социальный миф» из уст отставного боливийского вояки? – Ну что вы… – твоё бормотание звучит совершенно неубедительно. – Впрочем, признаюсь – да… Признаюсь, не ожидал, что вы знакомы с трудами Сореля. – Да уж, не стоит всех людей с погонами принимать за тупоголовых хунтистов. Уж кому, как не вам, Герман Буш младший, знать это, – повеселевшим голосом смаковал господин посол. – И заметьте, Сореля я прочитал, ещё будучи майором, задолго до портфелей министра иностранных дел и главнокомандующего… Вот когда подошло время воплощать мифы в реальность… – В некоторых странах майор – высшее воинское звание… – Ха-ха, вы имеете в виду кубинцев? Их прославленных команданте, героических партизан? Что с них взять, если все они безнадежно больны краснухой. – Звание генерала вы получили в 67-м? После поимки команданте? Самодовольство и веселость господина посла вмиг улетучиваются. Сизые клубы, словно маленькие смерчи кружатся вокруг его лица в замедленной съемке. – Вы досконально углубились в новейшую историю Боливии… Меня повысили за грамотное выполнение армейской операции. За то, что я выполнял свой воинский долг. Когда одни пекутся о собственном счете в швейцарском банке, а другие занимаются мифологией, кто-то должен думать о стране и о народе… – досада и раздражение густо примешаны в интонацию разом постаревшего голоса сеньора Сентено. – Армия никогда не боялась груза ответственности. Пафос речи генерала совсем не вяжется с формой её подачи. Голос дробится и плавает, руки нервно смыкаются и расплетаются на столе, левая то и дело хватает сигару стряхивать пепел, а правая кидается вынимать из лацкана пиджака батистовый платок и принимается отирать лицо. – Вот увидите, молодой человек, время расставит всё на свои места, – по обыкновению, сеньор Сентено берет себя в руки и воодушевляется. – Героический партизан! Команданте! Гевара сам не любил всей этой истерической шелухи. Заметьте: перед отправкой в Боливию он сам отказался от звания команданте и прочих регалий. – Сбросил балласт? – Ага, чтобы легче возноситься… Ха-ха… – смех, нервный, неестественный смешок генерала Сентено спонтанно захлебывается, и он лихорадочно продолжает. – Волна пустозвонства и дешевого обожания схлынет, и потомки воздадут всем по заслугам. Вот смотрите, как молодежь сходит с ума от этих крикунов «Битлз»… Визжат миллионами. А кто о них вспомнит через пару лет? Где будут эти Ленноны и Маккартни? На свалке истории. Что ж, общество живет мифами. Время от времени оно надувает себе эту воздушную оболочку. Знаете, народ любит зрелища. Ему нужны праздники, всякая радужная дребедень, когда он набьет своё пузо хлебом. Что-нибудь вроде шариков к празднику для детворы. Не об этом ли писал ваш любимый Сорель? – Вы схватили самую суть… И так образно. Только вот наполняемые оболочки, мне кажется, различаются… Бывают пустышки-однодневки, как вы говорите, шарики. Кто-то творит миф о себе. Но изредка случается нечто большее… Невиданное – сродни огромнейшим дирижаблям, которые способны поднять к небесам неподъемное человечество. Вот, к примеру, Евангелие… Что есть гелий, наполнивший этот цеппелин? Миф? Или сама благодать? Вот и Че?.. – Что за глупая аналогия!.. – гримаса физической боли исказила морщины сеньора посла. С перекошенной физиономией он вскочил со своего кресла и навис над столом, упершись ненавидящим взглядом прямо в твою остолбеневшую физиономию. Ты ощущаешь, как вонючие волны не переваренных остатков желудочной пищи, приглушенные сигарным духом, обдают тебя вместе с посольским дыханием. – Сама благодать! Что за чушь! – генерал себя не контролирует, он рвет и мечет шипящие, воняющие серой фразы. – Ну, ладно, эти забитые, неграмотные жители Вальягранде, эти немытые индейцы, которые ненамного ушли в развитии от своих свиней. Ладно, они превратили его в божество, вешают его фото вместе с сердцем Иисуса и молятся ему: «Бедненький Че, помоги мне найти пропавшую корову. Помоги, бедняжка Че…» Но мир!.. Но все остальные… все эти дерьмовые интеллектуалы, шастающие по парижским салонам и рассуждающие о социализме… Неужели вы не видите, что он всех надул!.. Надул, всех… Сентено обессилено откинулся на спинку кресла и недвижимо замер. Только было слышно, как грудь его тяжело вздымалась и опадала с хрипом и сипением, как пустой продырявленный мех. Пустой… – Он надул всех… Он все рассчитал… – бормотание долетает вперемежку с этими хрипами. Вдруг посол вскакивает и напряженно замирает, упершись локтями о стол. Он произносит напряженно, в каком-то припадке безумия: – Иисус, Гевара… Пусть так. Но приговорили Христа фарисеи. Каиафа, первосвященник… Он послал Сына человеческого на смерть. А Понтий Пилат пытался спасти. До последнего … Я вам скажу… Чтоб развеять… Всю эту чушь… Он… Скажу вам… Он мог спастись. Там, в Игуэрре… Я был спасением Че. Я прилетел в эту высокогорную дыру, чтобы спасти его. Да, да… Баррьентос, продавшийся янки… Он был паразитом на теле Боливии, он пекся лишь о себе, о счетах в далекой Швейцарии. Гринго купили его с потрохами, они умеют это делать… Мы хотели свергнуть Баррьентоса, раздавить этого клеща. Да, нам с Овандо это было под силу. Мы бы правили жестко, но справедливо. Да, как генерал Буш. И разве Гевару не обвиняли в жестокости? Уж он-то знал, что такое жестокая необходимость. Да, именно жестокость, когда она продиктована справедливостью. Мы хотели… Да, на благо народа. Прогрессивная диктатура. Но нам нужен был Че. Он должен был согласиться. Он должен был сказать: «Да». Представляете, как преобразилась бы Боливия?! Сам Овандо протянул ему руку. Мы могли бы… Посол поблек, словно нечто, овладевшее им, как одержимым, схлынуло, покинуло его иссушенную оболочку. – Я говорил с ним. Там, в обшарпанном классе деревенской школы. Он полулежал, прислонившись к стене, вытянув правую ногу с грязной и рваной, побуревшей от запекшейся крови штаниной. И весь он был грязный, заросший… Я говорил, я убеждал его… Предлагал ему жизнь. Спасение… Но он выбрал иное… Ему не было нужно спасение. Он творил миф о себе. А для полноты картины не хватало Голгофы и распятия. И Че отказался от руки помощи. Он обрек себя на смерть. Он не пощадил и своих товарищей! Слишком высока была цена его расчета! Он не пожалел их… Сентено умолк, словно собирая силы, чтобы вымолвить нечто трудно произносимое. – А что мне оставалось делать?! Я вас спрашиваю? Что!? Он отказался. Он молчал всё то время, пока я говорил, и смотрел мне в глаза. Этот взгляд… Я убеждал его. А потом умолк. И он улыбнулся. Эта улыбка. Она и сейчас каждую ночь преследует меня… Он усмехнулся, как выигравший в игре, где все проиграли… Ты понимаешь, черт тебя подери?! Он смеялся надо мной. Я, имевший приказ его расстрелять, предлагал ему жизнь. А он надо мной смеялся… Я вышел, словно в огне… лицо горело и пыль… эта пыль разъедала глаза, от нее першило в горле… Посол снова умолк и кадык его со слышимым хрипом переместился, точно он попытался сглотнуть ком, застрявший в горле. – И тогда я умылся. Руки, лицо… Умывальник висел на стене школы, прямо возле крыльца. Потом я позвал капитана. И тогда я отдал приказ. Передал… Приказ о том, чтобы его и двух других… чтобы их… расстреляли… – Ты отдал приказ… – Нет, передал… Я пытался спасти… – Нет, ты не Пилат… Ты Каиафа. Ла-Игуэрра. Обратный отсчет… Убитых и раненых солдат несли впереди, на носилках. Затем, в плотном окружении конвоя, с винтовками наперевес вели пленных. Единственная тропинка, ведущая в Игуэрру, постоянно петляла, будто пыталась сама себя запутать, стереть свой след, переходя на пунктир. Казалось, что даже ей тяжело карабкаться в эту забытую Богом, жалкую деревушку, где вечны только камни. Она будто пыталась замести следы своего несмываемого позора: бурый пунктир капающей крови. Воздух, плавившийся над пешей армейской колонной – раскаленное марево адовой жаровни – почти непрерывно оглашался ругательствами. Каково было нести носилки там, где и здоровый еле держался на ногах, то и дело спотыкаясь и безжалостно сбивая носки новеньких американских армейских ботинок. Лишь двое не ругались и не осыпали безмолвные предгорья Игуэрры проклятиями, хотя все тернии пути доставались именно этим двоим. Один, в изорванной униформе и синей куртке без пуговиц, волочил правую ногу, сильно, так, будто это была не нога его, а неподъемное бревно или крестовина, которую смеха ради прикрепили к нему и заставили тащить вверх беззаботные в своем изуверстве стражники. Руки у него были связаны веревками за спиной, отчего каждый неверный шаг, каждое спотыкание левой ступни в чудных, самодельных мокасинах сопровождалось падением, синяками и ссадинами к пущему веселью конвоя. Он не стонал, не выкрикивал свою боль, словно проглатывая её, проходившую внутрь с гримасой неимоверного на его еле видном лице, заросшем бородой и нестриженой шевелюрой. – Что вы делаете!? Помогите ему! Вы видите – он не может сам встать! Он задыхается от астмы! Перевяжите ему рану! – вскрикивал другой со связанными за спиной руками, тот, кого вели следом. Это повторялось каждый раз: видя, как оступался и падал первый, он кидался на помощь и пытался помочь. Но руки его были связаны; он приседал спиной, чтобы сзади захватить хрипящего, лежащего в пыли и молчании раненого командира, и, не выдержав, обессилено валился рядом под рев и улюлюканье тут же окружавшей их своры. Стража просто зверела от лицезрения этих мук беспомощности. Стражники, словно в каком-то безумном соревновании, стремились переплюнуть друг дружку в издевательствах и глумлении. – Давай, давай, помоги своему команданте! – И ещё позови Фиделя на помощь. Где же он, почему не спешит к своему закадычному другу?! А ну, покричи, может, он тебя услышит? Свист и хохот вплетались в струение адских жаровен, растворяясь в раскаленном разливе пекла. – Ставлю обойму патронов, что он не поднимет… Вилли, рыча, в остервенении, орудуя лбом, тычками в спину помог командиру сесть, а потом, в наступившей вдруг тишине, схватился зубами за ворот синей куртки. Он что есть силы тянул удивительно легкое тело своего командира – сначала на коленях, а потом вскарабкавшись на ноги – и разом заткнувшиеся солдаты немо стояли вокруг плотным кольцом, растерянно наблюдая, как они поднимаются. – Что сгрудились, как сборище ослов?! – словно бичом, хлестнул по солдатским спинам окрик офицера с капитанскими звездочками. – Я вам устрою цирк. А ну вперед, ослы, марш… Только поднявшийся всё не мог отдышаться, хрипами и надрывным сипением оглашая округу. – Вы можете идти? – не таким приказным тоном обратился к нему капитан. Тень сострадания мелькнула в его упрятанном прищуром взгляде. – Сеньор де ла Серна, – вдруг произнес капитан. – Теперь вы находитесь под моей опекой… – Не… бес… покой… ся… – отрывисто выдавил пленник, всё ещё опираясь на плечо терпеливо стоявшего Вилли. И вдруг добавил: – В одной… детской сказке… у деревянного человечка был выбор… превратиться в осла… или стать настоящим человеком… – И что же он выбрал? – с ироничной улыбкой спросил капитан. – Он пошел по пути моих солдат и превратился в осла, ха-ха? Связанный почти отдышался и уже самостоятельно стоял на ногах. – Он стал человеком, капитан. Хотя ему немало для этого пришлось испытать. Он даже побывал в ослиной шкуре. И из него чуть не сделали барабан. – Барабан? Забавно! – воскликнул капитан, закуривая сигарету и протягивая пачку пленникам. – Надо будет побеседовать на эту тему с нашим полковым дирижером. У нас явно не хватает барабанов. – Даже у самого распоследнего осла есть шанс стать человеком. Ведь каждый из нас – лишь будущее человека, не так ли, капитан? Шанс есть у каждого… Совсем не то, что у барабана. Не так ли, капитан? Тому только и остается, что гулко отбивать дробь чужих палочек… С этими словами пленник с косматой, бурой, как у льва, гривой побрел по тропинке, а следом за ним, почти ступая след в след, – Симон Куба… Он не отрекся от командира ни единожды и не трижды. Может быть, потому, что в этой забытой Богом деревушке отсутствовали петухи и некому было три раза прокукарекать. Вечны там были одни только камни… * * * – Стой здесь! – окрик сержанта хлестал изможденные фигуры пленных, словно бич погонщика. Капитан удалился в здание телеграфа, где разместился временный армейский штаб. Солдаты, воспользовавшись паузой и передышкой, но больше всего – отсутствием капитана, окружили свою добычу. Круг получился широким: к тем, что пришли в колонне, добавились стоявшие в оцеплении, опоясывавшем Игуэрру тремя кругами. Сначала охранники смущались, не в силах совладать с необъяснимыми приступами страха, смешанного с любопытством. – Разрешите ему сесть… – сипло бормотал Вилли.