– Что-о!? Может, тебе ещё гамак натянуть, грязная партизанская свинья?! – взвился сержант и ткнул дулом своей винтовки в щеку Симону Кубе, чуть ниже левого глаза. Он словно подстегивал сам себя, стараясь своей грубостью преодолеть необъяснимую робость, охватывавшую его в присутствии этого пленного. Глубокая ссадина на долю секунды блеснула на щеке Симона Кубы содранной кожей и тут же заполнилась кровью, закапавшей со щеки на убитую солнцем, пыльную землю. Один из солдат, коренастый и дюжий, с коротко стрижеными волосами и глазками, горящими злобой из-под выпиравших надбровных дуг, растолкал сгрудившихся. – Смотрите, кровь ещё сочится из его раны. Неужели тебе больно? Смотри, какая алая у тебя кровь!.. Смотрите, прямо кровь ягненка. Не из чаши Христовой ты её нацедил? А? Отвечай! Он молчит, глядите-ка! Он не желает разговаривать! А знаешь, как больно было моему другу Моралесу, которому ты засадил пулю прямо в живот? – он вертелся волчком вокруг неподвижно стоявших пленных. – Бедный Мануэль… Ему было очень больно… Он ещё час жил, хотя жизнью это может назвать последний подонок. Он извивался, как змея, и вопил, и плакал, а потом кричал, всё громче и истошнее. Странно, ведь силы покидали его, и он должен был кричать тише… Этот крик снится мне каждую ночь. И кровь, которая, не переставая, хлестала из его продырявленного живота… Она не была такой чистой, как твоя вонючая партизанская кровь. А знаешь, почему?! Она была черной и густой, вперемешку с жидким говном и не переваренной кукурузной кашей она лезла из дыры в его животе… Ты слышишь?! Мануэль не послушал меня и перед самой засадой нажрался этой чертовой каши, которую приготовил со свининой толстяк Сантос. Да, она чертовски хорошо пахла, эта чертова каша. Но она совсем нехорошо пахла, когда лезла вместе с кровищей из дырявого живота Мануэля… Куба, перекинув руку командира через плечо, поддерживал его, обхватив за спину. Какого неимоверного напряжения ему стоило удерживать командира на ногах, можно было угадать по моросящему дрожанию бледного и грязного, измазанного потом и кровью лица. Командир, казалось, потерял сознание. Высокая его фигура как-то сложилась в знак вопроса, навалившись на здоровую левую ногу, и весь словно погрузился в медитацию, откинув голову с полуприкрытыми веками, из которых белели белки закатившихся в беспамятстве глаз. Только его грудь, словно какой-то неведомый зверь, спрятанный под грязной формой, надрывно ревела и клокотала на каждом вдохе и выдохе. Потерявший своего друга уже почти бесновался. Казалось, сейчас он накинется на пленных и начнет рвать их зубами, белыми, как обглоданная кость, сверкавшими на солнце, когда он, тряся головой и брызгая слюной, растягивал на лице жуткую улыбку теряющего рассудок. – Солдат… – окликнул вдруг его голос. Прозвучал он так неожиданно и так веско, что бесновавшийся замер, в недоумении оглядевшись вокруг, ощупав глазами лица армейских товарищей, словно пытаясь найти в них опору. – Солдат… – только тут все, остолбенев, осознали, что говорит пленник, тот, чей невыносимо пронзительный взор заставлял отводить глаза. – Мы с тобой на войне. Здесь возможны или победа, или поражение. Мне жаль Мануэля, но нам подобает делать, что должно. Свершится то, чему суждено свершиться. А на войне прежде иного должно вести себя, как мужчина… – Эй! – окрик капитана заставил умолкших стражников послушно расступиться. Офицер, тот, что командовал рейнджерами в ущелье Юро и ещё двое, майор и полковник, вошли в образовавшийся коридор и приблизились вплотную к пленным. Пот тёк с лысого лба по жирному, безбровому лицу полковника, попадая в узкие, заплывшие жиром щели глаз, заставляя того постоянно моргать этими узкими щелками. Он постоянно утирался носовым платком, и с каждым обтиранием лицо его становилось всё противнее. Просто улыбочка, самодовольная, торжествующая, тошнотворная, всё шире расползалась по толстым, блестящим от пота складкам. – Нужна помощь врача, командир ранен, – собрав последние силы, заговорил Симон Куба. – Помощь? – с издевательским недоумением переспросил толстяк. – Твоему командиру нужна помощь? Он же сам припёрся к нам в страну, чтобы оказать помощь несчастным боливийцам! Так неужели знаменитый сеньор Гевара, взявшийся помогать целому народу, не похлопочет об одном-то человечке – о самом себе? Пленные молчали. И окружившие их военные. И робкие фигуры крестьян, собравшихся поодаль, на обочине улочки, ведущей в глубь деревушки. Несколько мальчишек, чумазых, покрытых вековой пылью родного селения, прижались к покосившейся, словно вросшей в землю стене местной школы. Власть жгучего любопытства была настолько неодолима, что они не обратили внимания на настойчивые призывы женщин вернуться. Некоторые из шикавших старух выглядели такими древними, что казались ровесницами вечных камней Игуэрры. – Я не слышу ответа! – уже не столь торжествующе продолжил полковник. И улыбочка исчезла с его лоснящегося потом лица, словно вода в песок, утекла в окружившее их молчание. – А? Сеньор Гевара, вы спите?! А в вашей ситуации надо бы о себе похлопотать. А то хлопнем прямо сейчас, ха-ха, – полковник захохотал и картинно схватился за кобуру. Несколько голосов подхватили было его хохот, но тут же смолкли. – Надо отвечать, когда тебя спрашивают. Пленный, всё так же стоял, с прикрытыми глазами, опираясь на Вилли, откинув голову назад, и грудь под грязной униформой всё также жила словно отдельно от него. – Оказать тебе помощь? – зашипел полковник, и желтая злоба вдруг расползлась по его лицу, словно жуткая, выползшая из вонючей норы ехидна. – А может, тебя сначала побрить? Он схватился рукой за косматую бороду пленного и с силой дернул её вниз. Командир упал бы, если бы не Вилли. Впрочем, это было последнее, что сделал партизан-герильеро для своего командира. В этой жизни. Симона Кубу грубо схватили с обеих сторон и поволокли внутрь развалюхи. Куба молчал, стиснув зубы и, не отрываясь, смотрел на своего командира. И тот не проронил ни слова, но взгляд его провожал бойца до самой последней минуты, пока покрытая бурой пылью шевелюра Вилли не скрылась в дверном проеме. Солдаты, завозившись с Симоном Кубой, на несколько секунд оставили скрюченного, еле державшегося на ногах партизанского командира. Че, тяжело дыша и шатаясь, поднял свою косматую, с порыжевшей львиной гривой, голову. Прямо в упор на него, с ужасом и восторгом, смотрели несколько пар детских глаз. Че прохрипел, стараясь вогнать в легкие воздух, и вдруг… улыбнулся. – Что это за развалюха, ребята? – спросил он. – Это наша школа, сеньор… – после короткой паузы, запинаясь, ответил тот, что повыше, с черной, как смоль, копной давно не стриженых волос. И волосы, и продолговатые черты смышленого смуглого лица выдавали в нем коренного индейца. Как и в его младших товарищах. – А я уж подумал, что это хлев для скота… Что ж, пусть будут ясли… – произнес Гевара и покачал головой. Улыбка не сходила с его растрескавшихся губ, и было видно, как трудно ему говорить и как он переводит дыхание. Отдышавшись, Гевара спросил: – Как тебя зовут, дружище? – Эва, сеньор… Эво Моралес… Я аймара. – А меня зовут Че. Не называй меня «сеньор». Всегда называй людей так, как окрестили их Бог и родители: по именам… Понял, Эва?.. Мальчишка послушно закивал головой, всё так же во все глаза глядя на пленного партизана, казавшегося ему огромным и страшным. – Дяденька, вас убьют? А вам страшно? – затараторил вдруг стоявший рядом с мальчуганом чумазый малыш, одетый в одну только рваную рубашонку. Че Гевара улыбнулся одними губами и протянул руку. Ладонь его, бледнеющая из грязного, покрытого пылью рукава, простерлась вперед и легла на черносмольное темя Эво. – Ты молодец, Эво. По глазам вижу – ты молодец. Ты знаешь, что бояться не надо. Ты объяснишь это своим товарищам. Запомни, Эва: бояться не надо… Поодиночке, борясь с неодолимой боязнью встретиться взглядом с пленным командиром партизан, они заглядывали в приоткрытую дверь деревенской школы. Чего они так боялись? Кого? Он лежал на «убитом» полу классной комнаты, боком, раненой правой ногой кверху. И копна нечесаных, до золотисто-рыжего выгоревших волос и тяжелая борода, действительно, напоминали львиную гриву. Неужели им и вправду казалось: вот, он сейчас вскочит на ноги и, львиным рыком сотрясая разраженную атмосферу деревушки и беспробудный сон вековечных камней, кинется на остолбеневших врагов и в секунду порвет их на сотни кровавых ошметков? Че словно не замечал их. Взгляд его был устремлен на классную доску и губы беззвучно шептали фразу, написанную мелом, старательным детским почерком. «Ya se leer… ya se leer… ya se leer». – Что он там бормочет? – слышался из проема в двери шепот. – Почему ты говоришь шепотом? – А ты? – ответ прозвучал уже громче. – Я не говорю шепотом. С чего бы это мне говорить шепотом? Голоса звучали то громче, то глуше, словно подзадоривая друг друга обрести полную силу. Наконец, набравшись храбрости, сразу несколько стражников ввалились в класс. Пленный даже не повернул в их сторону голову. – Смотрите-ка! Он игнорирует, – произнес один, пересолив с громкостью, отчего «дал петуха». – А чего это ты, Гуттьерес, запел? – Сам ты запевала. Ещё одно слово, и будешь лежать рядом с нашим хваленым героем-партизаном? А, хорошо тебе лежится? Сколько наших товарищей ты убил, а? А теперь возлежит тут, словно на пляже. Тут тебе будет курорт… Коренастый, плотный сержант, словно чертик из табакерки, подскочил к лежащему, схватил его за волосы и, откинув голову, плюнул в лицо. Он, наверное, совсем не ожидал столь молниеносного ответа. Пленник плюнул в ответ и тут же выбросил свою здоровую ногу, со всей силы угодив обидчику в живот. Сержант, охнув, согнулся пополам и, выпучив глаза, повалился на пол, подняв облачко пыли. Другие стражники злорадно расхохотались, обступив корчившегося в пыли сержанта. – Ну, что, дорогуша Карлос!? – завопил тот, что вошел первым. – Кто улегся на партизанскую постельку, а? – Может, теперь ты запишешься в партизанский отряд? Боевое крещение уже получил? – Нечего скалиться, Марио. Идем лучше прикончим тот спирт, что остался… А то сейчас придет лейтенант… – Ладно, идем. Пусть пока лежит. А ты, красный, готовься. За то, что ты убил троих моих друзей из роты «Б». Они были моими тезками. Их всех звали Марио. Вы помните Марио Педраху? Кто будет теперь кормить его мать? Она совсем старенькая. Кто, я тебя спрашиваю?! Пленный, неловко повернувшись, откинулся к стенке и произнес, глядя прямо сержанту в глаза: – Ты солдат. У тебя лычки главного сержанта… Мы убивали врагов в бою. Вы убивали нас. Но мы не издевались над пленными… Не расстреливали. Мы их отпускали. Разве ты не знаешь об этом? Прекрасно знаешь… – А ведь он прав, Марио… – К черту… К черту… Я бы пришил его прямо сейчас… За Педраху. И за Марио Кристобаля. Если бы не этот чертов лейтенант. – Да, лейтенант Агилера его опекает. – Они ждут начальство. Из столицы должны прилететь важные шишки. Посмотреть на наш трофей. Ха-ха… Идемте, выпьем… * * * – Как тебя зовут? – Хулия… Хулия Кортес. Я учительница… – Ах, учительница. Ты не рассердишься? – На что? – Я занял твоё рабочее место… Но это ненадолго, поверь… – Ну что вы… Вам больно? – Не стоит… Они уже оказали помощь – дали таблетку аспирина… – Я позову санитара… – Не стоит. Лучшее лекарство – это сострадание. Спасибо тебе. Я вижу в твоих глазах жалость. Ты хороший человек, Хулия… Ничто так не украшает женский взор, как отсвет души… Ты напоминаешь мне мою жену, Алейду. – У вас есть дети, сеньор? – Не называй меня сеньором, Хулия. Зови меня просто: Че… – Хорошо, сеньор… Простите… Че. – Четверо… У меня четверо. Старшие ходят в школу. Младшей, Селии, сейчас четвертый годик… Я почти не помню её… – Зачем вы их оставили… Приехали сюда, убивать наших солдат… – Я не оставил их, Хулия… Я всегда с ними. Ведь я их люблю. А они со мной… А ты знаешь, что «e» в «ya se leer» пишется с ударением? Видишь, на доске?.. Мои старшие умеют и любят читать, Хулия. И у нас на Кубе нет таких школ, как эта. Разве можно учить детей здесь, в загоне для скота? Ты молчишь, Хулия?.. Этот хлев годится разве что для последних минут какого-нибудь косматого партизана…