О роще проведал Коко. Когда мы в первый раз оказались в районе бесплодной Смоковницы – Игуэрры. Коко вместе с Адриасолей вернулся из разведки. У обоих все карманы были набиты апельсинами. И спереди, оголяя грязные животы, в узлами завязанных полах курток они несли апельсины. Разведчики рассказали об апельсиновой роще. Видимо, брошенная плантация вдоль пологого берега Санта-Элены: аккуратные ряды невысоких деревьев, в прогалинах все заросло травой и кустарником, а на ветках полно зеленых плодов, которые можно спокойно достать руками. Фернандо подробно их расспросил и нанес это место на карту. Так он всегда делал с новыми данными. Апельсины были неспелые, до рези горькие. Мы ели их, морщась до зеленых кругов в глазах, а Фернандо приговаривал, что правда всегда имеет привкус горечи… XII В апельсиновой роще на берегу Санта-Элены… Там Фернандо назначил нам место встречи. Перед боем в Юро… Эти несколько часов перед боем… Они уже затянули удавку вокруг нас, стянув к трём ущельям несколько полков, две тысячи до зубов вооруженных солдат. Они уже спустили с цепи целый батальон рейнджеров, натасканных спецами-янки в лагере Ла-Эсперансы… Ньято передал калебасу Фернандо со словами: «Ваш матэ, командир». Я отчетливо помню тишину, в которой так гулко – как в пустоте – прозвучал осторожный шепот Ньято. Какая-то нереальная, сатанинская немота, такая же безраздельная, как тьма, что обступила в ту ночь нашу стоянку. Казалось, сама смерть пялится в нас своими пустыми глазницами… Последние недели она неотступно следовала за нами, изводила своей пустотой, сводила с ума. И вдруг… аромат парагвайского чая! Этот запах матэ там, в последнюю ночь, на привале, был так восхитителен! Командир сделал пару глотков, не более. Его тут же вырвало. Организм командира уже несколько дней не принимал пищу. Накануне мы сварили похлебку из маиса и бобов, но Фернандо не смог проглотить и двух ложек… Вслед за рвотой командира захлестнул приступ удушающего кашля. Все, кто был рядом, кинулись, чтобы помочь, но он свободной рукой оттолкнул нас. «Не надо», – только и хрипел он. Кашель постепенно утих, и он еще несколько минут недвижно лежал, приходя в себя. И вдруг тихо окликнул меня. – Алехандро… – Да, командир. – Возьми… Я увидел, как во тьме проступил белый отсвет. И тьма не объяла его. Его рука. До локтя закатанный рукав, и кисть, что-то сжимавшая. Он протягивал мне сосуд. – Но, командир… – Держи… – настойчивее сказал он. Я послушно принял в обе ладони из его протянутой руки горячую калебасу. – Пей, Алехандро… Не в силах ослушаться, я тут же жадно втянул горячую, обжигающую струю. – Оставь ее себе. Это подарок… И не забудь почистить свою винтовку. У тебя ведь «Гаранд»? А то я не вижу, хоть глаз выколи… – Да, командир… Только сделать это будет нелегко, потому что действительно, ни черта не видно… – Не ругайся, Алехандро. Делай, что должно. Потому что завтра твой «гаранд» может понадобиться. Вряд ли они так легко разрешат нам полакомиться апельсинами. Но вот увидишь, мы попадем в апельсиновую рощу. Обязательно… – Не знаю, командир, так пусто и страшно вокруг. Как будто… – Что? – Будто сама смерть стоит там, где кончаются блики костра… – Не думай о смерти. Думать о смерти – значит, думать о поражении. Партизан должен думать о победе. Или о вкусе апельсинов, Алехандро. Я вот всё думаю: достаточно ли набрали сладости апельсины в той роще? Или это по-прежнему куча кислятины. Сочной кислятины… Завтра мы обязательно узнаем об этом, Алехандро… Я никогда не пил такой крепкий и горький матэ, как в ту ночь. Очень горький. Правда всегда имеет привкус горечи… Правда состоит в том, что на следующий день, примерно в полдень, Фернандо махнул нам правой рукой. Он жестом показывал, чтобы наша группа – Инти, Бени, Дарио и я – оставались на месте. В левой руке командир сжимал свой карабин. Лицо его выделялось среди камней своей бледностью и абсолютной невозмутимостью. Это был последний раз, когда мы видели командира… Он находился сзади по левую руку, метрах примерно в двадцати от нас вниз по склону, там, где, подобно следу гигантского голубя, сходились три ущелья. А впереди наступали солдаты. Они вдруг разом появились из сельвы, словно черти из табакерки. Мне показалось, будто джунгли внезапно ожили, и топот сотен армейских ботинок заглушил громкий-громкий стук моего сердца… Я оглянулся и увидел, как командир правой рукой махнул нам, а потом указательным пальцем несколько раз «клюнул» в сторону земли… Левая рука сжимала карабин… XIII Эти руки я увидел спустя три года. Это было в «Маниле»[20], такой недостижимо-манящей для нас там, в пекле боливийской сельвы. 26 июля, Гавана, годовщина штурма казарм Монкады… Фидель вышел к народу и показал руки Фернандо многотысячному морю собравшихся на площади Свободы. Я был там. Я видел, как сотни, тысячи плакали, словно осиротевшие дети. Ампутированные кисти парили в стеклянной банке, заполненной формалином. Я видел рыдающих взрослых – членов ЦК, министров, ветеранов революции, прошедших с Фернандо Сьерра-Маэстру и Эскамбрей. Сам Фидель не сдерживал слез… Я смотрел на стеклянную банку и чувствовал, что мои глаза ничего не прибавят к этому соленому морю. Я вспоминал слова, которые произнес Инти Передо после гибели брата Коко. Он сказал: «Я не видел его мертвым, и не обронил слезы. Я обнаружил, что в том состоянии, в котором я нахожусь, плакать трудно». А еще, когда я смотрел на стеклянную банку, в которой парили отрезанные кисти Фернандо, я вспоминал, как он взбирался на скалу накануне последнего боя, и как он потом перепрыгнул через расщелину… В стремлении выбраться в более подходящие зоны он уже, видимо, не испытывал такой потребности в своих руках. И мы, те, кто стоял в остолбенении у подножия, пока он, карабкаясь, возносился наверх, видимо, попросту не разглядели нечто иное, у него за спиной, под карабином, под болтавшейся синей курткой… Нечто, более пригодное для новых зон… В том состоянии, в котором я нахожусь, единственное, что меня мучает, лишает сна и покоя: я так ни не выполнил приказ Фернандо и не попробовал вкус созревших плодов в апельсиновой роще. В назначенном месте встречи, откуда мы уйдем искать новые, более подходящие зоны… Вторая часть Брод Йесо Сентено На этот раз никаких лишних вопросов и формальностей. «Вы пришли? Здравствуйте… Идёмте». Ты ещё не успел нажать на звонок, а дверь с готовностью распахнулась. Бесшумной лисьей походкой скользя в полумраке коридоров дипмиссии, он ведет тебя к господину послу, а тебя не покидает ощущение, что он поджидал за дверью с самого утра. Или с вечера… – Сеньор Сентено… – Здравствуйте, здравствуйте, Герман… Вы не представляете, как приятно здесь, в самом сердце Европы, услышать родное «сеньор»… Вот уж, действительно, неслыханная предупредительность… А куда подевалась вельможная спесь и размеренно-плавные движения аристократа? Такое ощущение, что сеньор провел бессонную ночь: глаза воспаленные, суетливо и почти затравлено бегают в стороны, лицо как будто постарело за минувшие сутки, плечи ссутулились… Эти штрихи ты ловишь на лету, краем глаза, усаживаясь на свой стул в весеннем прожекторе оконного проема. Но следом Сентено скрывается в своей теневой полосе, пуская вдобавок непроглядно курящийся занавес сигарного дыма. «Спасибо, Мигель. До четырех пусть никто нас не беспокоит. Нет, я сам справлюсь…» А потом повисает пауза. Ты настороженно сидишь, почему-то боясь шелохнуться, словно страшась хоть малейшим шорохом нарушить набухающую пустотой тишину. Кажется, что вот-вот ты услышишь некое звуковое сопровождение дыму, который причудливо изгибается в сиреневых арабесках напротив, возносясь к потолку. И ещё… Ты чувствуешь, что этот стремительно надувающийся пузырь пустоты почему-то боится нарушить и тот, кто сидит напротив, за никотиновым пологом. «Боливийская армия: между революцией и олигархией» <…> Экономический кризис и война полностью истощили Боливию, привели её либеральную экономику в состояние хаоса. События вокруг Чако отчетливо показали подлинную личину олигархии, интересы которой были сфокусированы исключительно на получении сверхприбылей. Теперь, после Чакской войны всем было очевидно одно – либерализм (не важно: политический или экономический) потерпел крах. Мириться с существованием олигархии больше было нельзя. Значительную роль в этот период играла боливийская армия. Большинство офицеров политически ориентировалось на неформальных военных лидеров (главными из которых были Герман Буш и Давид Торо), высказывающих национал-реформистские, антидемократические и социалистические идеи. Гражданских политиков военные практически не воспринимали, считая их неспособными к управлению страной (что было недалеко от истины). Генералитет в глазах офицерской массы был в основном также дискредитирован из-за бездарного руководства во время войны. Тридцатилетний герой войны подполковник Герман Буш Бесерра, прозванный в народе «чакский тигр», был чрезвычайно популярен не только в военной среде, но и в народе. Во время войны он прославился своей отчаянной храбростью и решительностью. На счету Буша было успешное контрнаступление у Камири в 1935 году и эффективные партизанские действия против парагвайских оккупантов. Неудивительно поэтому, что все ветеранские организации и значительная часть армии буквально боготворили Буша. В сентябре 1935 года Герман Буш вместе с еще одним фронтовым героем – Бернардино Бильбао Риохой – возглавил Легион ветеранов, который объединил в своих рядах практически всех демобилизованных солдат и офицеров. Объединение быстро превратилось во влиятельную политическую организацию, отстаивающую националистические и социалистические принципы. Значительное влияние на идеологию государственного социализма оказали итальянский фашизм и германский национал-социализм. Осознавая необходимость осуществления социально-экономических преобразований, армейские круги при поддержке социалистов совершили 17 мая 1936 года переворот. К власти пришло военное правительство во главе с генералом Давидом Торо, сразу же заявившим: «Боливия будет социалистической или превратится в ничто». 16 сентября 1936 года Торо издал декрет о запрете коммунистической деятельности и идеологии. Новый военный переворот в июле 1937 года возглавил Герман Буш Бесерра. Ориентация режима Буша на фашистский и национал-социалистический образцы была очевидной. В стране активизировались праворадикальные силы: были созданы партия Боливийское националистическое движение, Боливийская социалистическая фаланга, организация «Железная звезда». Во всех этих группах значительную роль играли военные и ветераны. Герман Буш активно пытался ограничить американское влияние в стране, заставить оловянных олигархов передать в государственную казну валюту, получаемую от продажи олова на мировом рынке. Параллельно с этим, Буш пытался облегчить положение трудящихся масс. В мае 1939 года был принят первый в истории Боливии Национальный кодекс о труде, открыто бросающий вызов олигархии. Он определял положение рабочих, предусматривал заключение коллективных договоров с предпринимателями. Все это не могло не вызвать резкого недовольства США. При прямой поддержке американцев олигархи Боливии резко активизировали антиправительственную деятельность, откровенно заявляя о своих политических целях. Участь самого Буша была предрешена: ночью 23 августа он при весьма темных обстоятельствах «покончил с собой». Президентский пост занял политический противник Буша и ставленник крупных промышленников генерал Карлос Кинтанилья Кирога… Сентено