– Вы знаете… – вдруг произносит посол, и ты поневоле вздрагиваешь, тут же смущаясь своей реакции. – Знаете, Герман… По поводу вашей статьи… – повторяет он, и голос его заметно твердеет. – Теоретически она интересна. Глубока, свежа в выводах. Но… Он делает паузу. По голосу он словно совсем освоился, стряхнул с себя неведомое наваждение. – …Ведь на самом-то деле благие намерения почти всегда выходят боком. И разве история нашей многострадальной Боливии – не самое яркое тому подтверждение? И какая, в принципе, разница – олигархия или революция? Не потому ли армия и не может выбрать, как вы сами совершенно справедливо отмечаете в вашей статье… – Вы считаете, сеньор Сентено, что выбор бессмыслен? – Просто в каждом конкретном случае существует огромная дистанция. А она-то в итоге и оказывается фактом истории. Д и с т а н ц и я! Непонятно? Попробую пояснить… Ну, любое противостояние, антитеза, к примеру, ваши «олигархия» и «революция»… Или, говоря юридическим языком, – сторона защиты и сторона обвинения… Ведь дистанция, отделяющая адвоката от прокурора, рано или поздно становится пропастью, непреодолимой пропастью… – Я понял вашу мысль, сеньор Сентено. Ваш пример из судебной практики… – А, наглядно получилось? – самодовольно откликнулся голос из тени. – Да… ведь у меня, молодой человек, юридическое образование. Начинал я в адвокатуре… – В какой-то степени оба призвания созвучны. И солдат, и адвокат защищают… – Браво, браво. Не могу удержаться от комплимента в адрес Буша-младшего… Да, вы совершенно правы… Охранительные функции. Защита народа. И не важно, от чего – от красных бацилл или от ненасытных янки – от любой ереси, которая стремится нажить себе капитал за счет нашей родины. – Всё-таки левых трудно обвинить в погоне за дивидендами. Вот и вы в прошлый раз говорили о каком-то расчете… – А, вы запомнили!.. – голос Сентено разом вдруг потерял всё по крупицам собранное спокойствие. С каким-то заполошным восклицанием посол вынырнул из своего убежища и вперился в тебя лихорадочным взором. – Да, я говорил о расчете… Он всё рассчитал. Да-да… Дивиденды… Ещё какой расчет! Этим гринго с их изъеденными «фаст-фудом» мозгами и не снились такие дивиденды. Где уж им… не доросли эти скауты в коротеньких штанишках… Вы ещё слишком молоды, Герман, чтобы понять это… Это такая игра, в которой на кон ставится нечто большее, чем всё… Много больше. И тот, кто принимает решение и становится на этот путь… Он начинает отдаляться от остальных. Расстояние превращается в бездну, пространство – в вакуум. В пустоту. Пустота растет вокруг тебя, она поглощает всё: самых близких людей, все те жалкие радости и удовольствия, которые сулит тебе бытие. Пустота. Ради того, большего, ты обрекаешь себя на нее. Ты обрекаешь себя на неё. Вот и Че… Он принес их всех в жертву. И даже свою ненаглядную Таню. А ведь он… Ха-ха… Или они думали, что мои офицеры в бирюльки играют? Они недооценили Салинаса. Ради того, чтобы выполнить приказ, он бы придушил и собственную мамашу. Он пошел бы на это… Солдаты капитана Варгаса Салиноса сделали из арьергарда решето, фарш «Партизанский». Они перекрасили воды брода Йесо в их любимый красный цвет… Но после брода Йесо ещё было ущелье Юро. А потом Игуэрра… Ты молча слушаешь, боясь вклиниться в этот горячечный монолог. – Да, Игуэрра… – гримаса видимой боли перекосила его лицо, когда он произнес это слово. Посол сделал паузу, словно приходя в себя после болевого шока, а потом продолжил: – Уж кто-кто, а Гевара… – он, словно поперхнувшись сигарным глотком, закашлялся, но, отдышавшись, с усилием сказал: – Он знал о дистанции всё. Он знал, что это единственный путь… Единственная возможность достичь пустоты – самому её сделать. Создать её, собственными руками. Потому он и не придавал словам большого значения. «Лучший способ сказать – это сделать». Знаете, чьи это слова? Да, это мог сказать только он. – Но позвольте, сеньор Сентено… Где же тут прозорливость и пророческий дар?.. Трудно подобрать более яркий пример абсурда и нерасчетливости, чем боливийский поход Че Гевары… – Ха-ха-ха… абсурдность… – нервный, почти болезненный смех прорвал неровную пелену дыма над столом. – Повсюду, повсюду, повсюду… Вы говорите «абсурдно»… Здесь, на родине Сартра и Камю, я бы советовал вам деликатнее обходиться с этим понятием. Понятием… Понтием… – Сеньор Сентено… Сеньор… – Ах да, о чем мы?.. Да, так вот, об абсурде… Вы, наверное, слышали о «Проклятии Че»? Вот оно уже добралось и до Торреса… – «Оно»? Вы имеете в виду убийство в Буэнос-Айресе? Похоже, что никакой метафизикой здесь не пахнет. Красные экстремисты, которых науськивают кубинцы… – Не торопитесь с выводами. Ведь были ещё Барриентос и Кинтанилья, был страшный конец Селича… А гибель лейтенанта Уэрты? Красными там и не пахло. Красным был его труп, разбившийся на автомобиле в лепешку… А как вы объясните астму, которая вдруг принялась душить по ночам бедолагу Родригеса. Как он торжествовал тогда, в Игуэрре. Его прямо-таки распирало от ощущения победы. Он никак не мог угомониться, ругался с солдатами, а когда притащили ослепшего партизана-перуанца, принялся колоть его штыком. А потом он взялся за Че: орал на него, таскал за бороду и грозился пристрелить. Какими смешными, наверное, казались Че эти угрозы!.. Он всё рассчитал. И торжествовали они недолго. Глупец Родригес… Он думал, что надежно укрылся в своем неприступном Майами. Представляю, как он сидит там, в своем роскошном особняке на берегу океана и в холодном поту ожидает прихода бессонной ночи, в обнимку с которой придет и она и начнет снова и снова душить его… Пузырь пустоты вновь стал заполнять онемевшую комнату. – Что-то в горле пересохло, – произнес, наконец, Сентено, таким глухим и, действительно, иссохшим голосом, точно он доносился из склепа. – Предлагаю смочить голосовые связки коньяком. – У вас отменный коньяк, сеньор посол. – А что вы скажете по поводу засухи, которая опустошила окрестности Вальегранде в тот год? – на треть наполнив «тюльпанные» бокалы, генерал взял свою стеклянную сферу с янтарной жидкостью и устало откинулся на спинку кресла. – Вряд ли такое по зубам кубинцам, даже если бы Кастро вывел всю Кубу на митинг и заставил молиться о ниспослании засухи, глада и мора на головы грешных боливийцев… Ведь подумать только: он им устроил засуху, а они из него сделали святого! Ведь в Вальягранде и в крестьянских хижинах, и в домах, у всех поголовно, рядом с распятием и образом Богоматери хранится изображение «бедняжки Че». Так они его называют, когда ему молятся. Молятся… У тебя тоже пересохло во рту, и глоток коньяка, душистой ванильной субстанции, обволакивает небо спасительной росой, а язык, избавляясь от одеревенения, оживает для того вопроса, который ты никак не дерзнешь задать. – Сеньор генерал… Вы в это верите?.. – Верю ли я?.. – он умолк, сделав ещё один глоток из бокала. – Не знаю, можно ли это понять тому, кто там не был… Мы приземлились в Игуэрре в шесть тридцать утра – я и Феликс Родригес. Этот глупец еле дотерпел до посадки. Казалось, что он выпрыгнет из вертолета, чтобы как можно быстрее добраться до своей добычи. А ведь он торопился навстречу своему проклятию… – Но вы тоже были там… – Да… да, я тоже… – Сентено залпом осушил коньяк и, придвинув к себе графин, наполнил бокал до половины. – Это армия, молодой человек. Это приказ… Приговор вынес Барриентос. Он не отходил от телефона, каждые десять минут звонил послу Хендерсону, а тот в Вашингтон. Янки, они приказали Барриентосу… А я всего лишь передал приказ. Мне поручили. Меня даже не было на совещании в Мирафлорес, в кабинете Овандо, где они одобрили депешу из Вашингтона. Мне поручили. Мы вели войну… И Че прекрасно это понимал. – Понимал? – Его взгляд… Он говорил больше, чем слова. Этот зеленый взгляд. Он смотрел в каждого из нас… Он всё рассчитал. Он всё знал… Я понял это позже. А тогда… Я приказал всем выйти. Мы остались вдвоем, я и невыносимое зеленое пламя его нестерпимого взора. Мы с ним говорили… «Моё поражение не означает, что нельзя было победить…» Разве это не его слова?! Я вас спрашиваю. Он проиграл, и сам прекрасно понимал это. Проиграл… Помню, как я вышел из обшарпанной классной комнаты. Дверь там была некрашеная, из старых досок… а он остался там, навсегда… Сентено умолк и посмотрел на дверь своего кабинета, и ты невольно оглянулся и вздрогнул. Он смотрел таким взглядом, будто знал, что сейчас кто-то вот-вот нажмет на ручку двери и войдет внутрь. – Этот разговор… Там к стене, прямо у порога, был прибит умывальник… Наверное, школьников заставляли мыть руки перед входом в школу. В Игуэрре сплошная пыль. Такое впечатление, что туда намело весь тысячелетний прах. Сущая дыра мира. Бездонная дыра… Когда вертолет садился, мы подняли целые тучи пыли. Нечем было дышать. Мы перхали и кашляли, вся эта новозаветная пыль покрыла нас толстым слоем. Но Родригесу не терпелось скорее увидеть пленного Че, и я не успел привести себя в порядок. Пыль скрипела на зубах, набилась в нос и глотку, и за ворот, в глаза… Я вышел на порог школы точно в беспамятстве. Дверь закрылась… Я подошел к умывальнику и принялся тереть лицо и руки… Вода была теплая, и никакой свежести и облегчения не приносила. Даже ночью вода не остывала. Ночи были душными. Как в Майами… ха-ха… Да, мне ничего больше не оставалось… Умыть руки… Сентено положил свои руки на стол и посмотрел на них. А потом на тебя. Языки лихорадочного пламени танцевали в его взгляде, точно маленькие человечки, которые корчились от электрического прикосновения пиканы. – Почему я это сделал? Я подошел к умывальнику и принялся тереть руки. Словно в беспамятстве… Он посмотрел на тебя таким беспомощным молящим взглядом, словно ты мог дать ответ на его вопрос, затушить это пламя, повернуть рубильник и обесточить электропроводку. А затем его странно остекленевший взгляд вновь перешел на дверь. – И когда я умылся, я… передал приказ. Лента новостей (Международная служба новостей (ICN) Ла-Пас 12:47, 19.12.2005) По итогам прошедших 18 декабря президентских выборов убедительная победа досталась лидеру левой партии «Движение к социализму» (Movimiento al Socialismo – MAS), представителю индейского коренного населения Эво Моралесу, получившему более 50 % голосов избирателей. Эво Моралес долгое время возглавлял движение представителей коренного населения республики, которые долгие годы противостояло попыткам правительства США уничтожить посевы коки, что грозило разрушить традиционный быт индейских общин. Эво Моралес стал первым избранным левым президентом-индейцем Боливии. Политологи признают победу Моралеса «неслыханным успехом левых сил», ведь до 1950 года индейцам даже не разрешалось появляться на центральной площади столицы, около конгресса. Ближайшим сподвижником Моралеса является Антонио Передо Лейге, младший брат Инти и Коко Передо, соратников легендарного Че Гевары, погибших вместе с ним во время боливийской герильи 1967 года. Теперь можно сказать, что жизнь великого революционера аргентинца Эрнесто Че Гевары была отдана в этих краях не напрасно. Боливия встала на путь социализма. Алехандро I Чай, наверное, совсем остыл. Пар из калебасы уже не курился. Теперь она отвечала безмолвием, словно кратер потухшего вулкана. Кроме тех двух глотков, я так больше и не отпил ни разу, но продолжал держать калебасу. Теперь ее бока грелись теплом моих ладоней. Вдруг дверь кухни неожиданно открылась, со скрипом, от которого я вздрогнул. На пороге появилась женщина, маленькая, с тонкими, чуть неправильными чертами лица – открытого, исполненного какой-то внутренней решимости. Сквозившая в ее взгляде решимость в сочетании с неуловимой дисгармонией в области губ и носа делали ее лицо необъяснимо привлекательным. Волосы, такие же черные, как у Алехандро, стянутые в тугой клубок на затылке, словно обтягивали верх ее аккуратной головки сделанной из винила шапочкой, разделенной посередине пробором. Эта прическа очень шла ей, как, впрочем, и футболка с короткими рукавами и джинсы – к ее маленькой, но правильной, женственной, будто точеной фигуре. Молча кивнув нам в знак приветствия, она, ни на миг не замедлившись, по-хозяйски прошла к нашим матрасам. В руке, такой же тонкой и смуглой, как и лицо, она держала дымящийся чайник. Замерев, она выжидающе остановила на мне взгляд и держала его до тех пор, пока я, спохватившись и бормоча извинения, не протянул ей тыковку. Тогда она перехватила другую руку и, взяв калебасу, аккуратно влила внутрь кипяток. Я содрогнулся: тыльная сторона левой ладони, почти до самого локтя, была вся обезображена круглыми точками ожогов. Следы от потушенных сигарет?! И ногти. На правой и на левой руках, некоторые из кончиков пальцев, тонких и изящных, словно пустые глазницы, зияли отсутствием ногтей. Впрочем, на оставшихся маникюра у женщины не было. Всё это время Алехандро неотрывно смотрел на нее. Вернее, это следовало назвать любованием. Уже несколько минут перед ее появлением мы сидели в томительной тишине. Алехандро, будто забыв обо мне, молчал о чем-то своем, такой же потухший, как калебаса в моих руках. Теперь он преобразился, глаза его вновь заблестели, как родники, что наполнились живой родниковой водой. Направляя дымящееся серебро тонкой струи точно в горлышко, женщина несколько раз оглянулась на Алехандро. Удивительно: струя воды из длинного носика чайника при этом ни разу не дрогнула, не задела обитые металлом края калебасы. Этот немой разговор двух взоров под журчание воды лучше всего говорил об их отношениях. – Познакомьтесь, это Мария, – произнес Алехандро после того, как женщина поставила тяжелый чайник прямо на пол. Она с готовностью и открытой улыбкой протянула руку, ту самую, которой наливала воду. Тонкая, сухая и твердая ладонь решительно пожала мою. Умные, выразительные, лишенные малейшей косметики глаза оказались такие же нежно-зеленые, как изумруды весенних каштанов. На женщине не было никаких украшений. Так же, как появилась, не промолвив ни слова, она удалилась, провожаемая нашими взглядами. И оставила тишину. Но молчали мы совсем по-другому. Калебаса на полу рядом с чайником дымилась, источая оживший аромат матэ. II – Боливия… Тогда, у истоков герильи, вся она казалась нам апельсиновой рощей, – проговорил Алехандро. – А, вернее, Каламина… Питомник райских деревьев, откуда мы хотели рассадить саженцы по всей Латинской Америке. Мы очень хотели этого, и многое готовы были за это отдать… – Руки… У Марии… – вырвалось у меня. – А-а… ты заметил, – голос Алехандро почти не изменился. Только стал чуть-чуть глуше. И взгляд потемнел. – Её нежные, волшебные руки… – на секунду он умолк, и словно стряхнув с себя что-то, продолжил: – Ты не видел ее спину и грудь… Они пытали ее: прижигали сигаретами кожу на руках и груди, вырывали ногти, избивали коваными офицерскими сапогами, без воды и хлеба держали в карцере… Мария никогда не сможет иметь детей… Она была членом подпольной городской организации в Ла-Пасе. Той самой, куда входила Лойола Гусман. Вся сеть оказалась разгромлена. Подпольщиков арестовали, жестоко издевались над ними, выбивая признания. Лойола Гусман выпрыгнула из окна жандармерии, с третьего этажа, пытаясь покончить с собой. Чудом осталась жива… В августе 67-го… В тот самый месяц, когда мы без воды и пищи, доведенные непрерывным преследованием солдат и болезнями, барахтались на границе сумасшествия… Мы каждую минуту готовились встретить смерть. Как избавление. Тот самый месяц, который сам Фернандо назвал «черным»…