Три месяца прошло со дня, когда на Олену Льняницу их отцы подбросили вверх два вареных яйца, чтобы урожай у дочерей уродился как можно выше. Потом крестьянки по ученью матерей разбрасывали меж гряд творог, чтобы лён был белым. На Вознесение у поля устраивали трапезу и по окончании кидали ложки приговаривая: «Родись, лён, такой-то здоровый!». А на Семик-Троицу меж длинных зеленых стеблей различалась звонкая «Посею я млада ленку». Мужчин на этой части поля не было – забота о льне и конопле были испокон веков девичьими в Божье наказание женщинам за грех Евы. На вызревших полосках сестры Дрожжины, в отличие от остальных теребили лен, не поднимая голов. Небольшой пучок стеблей нужно было захватить под самой семенной коробочкой и уверенным движением тянуть его строго вверх, чтобы не захватить сорной травы и вытащить растение, не повредив драгоценный корень. Катерина с злостью откинула от себя третью порванную горсть и выпрямилась. – Так-то весь лён попортишь. – А ты за своим смотри, – огрызнулась она и, накручивая на кулак подол длинной юбки, пошла с неубранной полосы прочь. Ольга толкнула Марью посмотрев строго, мол «Что ж ты не промолчала», и проводила сестру взглядом в сторону рощи. Идти за ней толку не было. Третий день с возвращения она почти ничего не ела, не рассказывала, где была, ходила на работы молча, только изредка раздражаясь на сестер по мелочам. Как появилась на пороге растерянная, осунувшаяся, с широко распахнутыми будто от удивления глазами, в сыром платье, с наспех убранными под платок волосами, так и ходила словно тень и спала, полусидя с лучиной, не раздеваясь. Эта странность поначалу тревожила Ольгу, а Маша и вовсе уверяла, будто по ночам Катерина уходит из избы, но средняя сестра так ни разу того не видела. Глава семейства со слов вернувшейся Катерины задерживался на охоте. Как только Катерина скрылась из виду, к сестрам потянулись соседки. – Офицерика-то куда дели? – Известно куда – сбег! – Авось, женитьбы испужался! – Наскоро, наскоро. – Сама-то где была, пропащая? – Оль, ну Оль, в самом деле, маменька с меня спрашивает, что говорить то? Девушки обернулись на невысокую маленькую крестьяночку, стоявшую позади всех. Своим добрым лицом она напоминала ребенка, хотя ей было почти девятнадцать лет. – Захворала Катюша, ездила к тетке к мощам. Решила не сказывать, так оно и вышло, что братец искать поехал. Как у тетки нашел её, остался поохотиться, а сестру назад отправил. – Скороговоркой выдала Оля. – Одну?! – Ахнули девушки. – Ну, а что с ней сделаешь. – Развела она руками. – А офицер? К свадьбе поди поехал у начальства испроситься? – Да, Илья Иванович в город поехали, дела у них. Не изволили докладывать, зачем и когда вернутся. – «Не изволили», – неожиданно передразнила Ольгу одна из девушек и шагнула вперед. – Складно выходит, только правды в том ни на грош. Сбег офицер, так и скажи, а сбег от того, что загуляла твоя Катерина. Тоже мне, к мощам! Ольга заморгала, поджала губы. Крестьянка, уличившая сестру во лжи, была рослой, на две головы выше её самой, широкоплечей, одна могла приподнять бок груженой телеги, чтобы оправить ступицу. Грубить ей не решались даже купеческие приезжавшие в Низовку на ярмарки дочки. Единственного посватавшегося в том году парня она гнала оглоблей от дома до конца улицы, и держала в страхе что родного отца, что братьев. – А вот я сейчас достану прут, да как пройдуся по твоей роже, Феклиста, коли еще мою сестру изводить вздумаешь! За Ольгиной спиной из ниоткуда выросла Катерина. Выглядела она так, будто бежала на пожар с другого края деревни. Глаза её с зелёных переменились на черные, грудь вздымалась, горящие алые щеки были влажными, выбившиеся из-под неаккуратно завязанного платка волосы липли ко лбу. Выражение Катиного лица было чужое, озлобленное. В руке она зажимала длинный прут, который легонько покачивался из стороны в сторону. Девушки взвизгнули, кто-то отбежал в сторону. Стоявшая впереди всех Феклиста побледнела, но с места не сдвинулась. – Таково ты теперь заговорила. – Она расставила ноги и уперла в бока мясистые кулаки. – А не передумает ли женишок, коли увидит тебя без косы? Я ведь сейчас её с тебя живо … Не дослушав, Катерина размахнулась и с силой ударила прутом оземь. Острый его конец разрезал воздух, замер где-то наверху, щелкнул и со странным грохотом, будто рядом перевернулась груженая телега или серое небо разразил гром, упал рядом с ногами Феклисты. От удара земля под ней зашаталась, крестьянка замахала руками, попятилась и, повалившись назад, уселась в поднятую прутом пыль, успев только закрыть голову ладонями. Как только грохот стих, Ольга, которую Катерина оттолкнула, прежде чем в воздух взмыл прут, беспомощно уставилась на оставленную им на земле трещину. Стоящие за Феклистой испуганно оглядывались, Маша смотрела сквозь пальцы, закрывшие лицо. Кто-то запричитал, стал звать Катерину, но на поле её уже не было. 32. Спустя час Низовку охватило гудящее волнение. Возбужденные, напуганные девушки побросали работу и, прибежав с поля, принялись наперебой рассказывать о Катерине. Матери отмахивались, поначалу ругались, а, вслушиваясь, охали, и той же рукой, что только что осеняла их крестом, лупили за любопытство притаившихся на печке детей, наставляя молчать. Младших отправляли вон из избы, чтобы не болтали, но тщетно. Встретившись на улице, ребятишки передавали друг другу обрывки новости, несли её от дома к дому, как ветер сухой лист. Слух словно сизый дым разнесся по деревне, и вот уже в редкой избе не упоминались Богомолов и Катя, одержимость нечистым духом, от упоминания которого старушки утирали глаза платком и крестились, низко наклоняясь к земле. Девушки сидели стайками по избам, и только оставшиеся в деревне мужики, не отвлекаясь от дел, кричали на испуганных баб и хмурились: «Вот я вам, ещё чего не хватало!». Небо быстро заволокло серой, как голубиное перо, пеленой, и к моменту, когда история с Катериной докатилась до имения, где жила Рябушинская, мелкий нежданный дождик уже вовсю барабанил по балкону с северной стороны. Анна Павловна в который раз осмотрела ногти, провела щеткой по волосам, разглядывая в зеркало непривычную прическу, и со скукой, склонив голову набок, развернулась к окну, испещренному нитками дождя. Строчка на рукаве царапнула нежную кожу предплечья. Рябушинская заправила шов, выпрямилась, переменила позу, но снова почувствовала острый неприятный укол. «Видимо, не Варя кружево подшивала», – подумала она по-французски и с легкой тоской закрыла глаза. Мелашка, назначенная ей в горничные после исчезновения Варвары, ни с платьем, ни с прической справляться не умела. Девочка успела испортить две сорочки французского шелка, одну нежно-розовую на тонких бретелях, вторую – белую с рукавом, обжечь госпоже голову щипцами и забыть на прогулке красивейший капор. Весёлость от свободы, которую чувствовала здесь Анна Павловна, и пьянящий аромат новых знакомств на третий день отсутствия безупречной Вари, умевшей великолепно шнуровать корсет с секретом и приятно растирать виски розовым маслом, к которой в знак благодарности Рябушинская даже обращалась «вы», выветрился словно толстая кухарка внесла поднос с отбивными, начисто перебив мясным духом её фиалковые духи. Она вышла на балкон и кликнула мальчика. Дождь заканчивался, но воздух успел остыть, и небо оставалось бесцветным. Рябушинская вдруг вспомнила их дом, мужа, который по слухам уже перевез в него свою танцовщицу, его отвратительную родинку над губой, привычку вытирать рукой вечно влажные губы, детскую, за ненадобностью заваленную старой мебелью. С губ сорвался невольный вздох, но это всё ничего, ерунда, а вот капор… Анна Павловна отдала просунувшейся в приоткрытую дверь Мелашке аккуратно свёрнутую записку для мальчика и велела закладывать лошадей. Остафьевский приказчик, Митрофан Семенович, распекающий садовника при виде спустившейся со ступенек гостьи хозяина, притих и наклонился с подобострастной улыбкой. – Изволите-с на прогулку, матушка Анна Павловна? – М? Рябушинская, натягивая перчатки, обернулась и глянула на него из-за плеча. Митрофан Семенович, слуга старой закалки, на дух её не переносил. Выбравшаяся из низов купчиха без родословной в отличие от господина, чьи портреты деда и прадеда он полировал лично, говорила, как столичная дворянка, а вилки всё равно путала. Сама ходила на кухню, общалась с конюхами и слугами. Платья хоть и столичной моды, но бриллиантов Рябушинский ей не дарил, и Анне Павловне, по мнению приказчика, всё время не хватало какого-то блеску, лоску и воспитания. От того и горничную сейчас при ней приставили не обученную, а дворовую девочку. «Куда уж ей!» – рассуждал Митрофан Семёнович. А уж эти вечера, на которые не гнушались звать «всяческий мусор» вроде заводчика лошадей Прозырькова или унтер-офицера Богомолова, который чуть старше по чину грязных торжковских околоточных, и вовсе доводили его до исступления. Приказчик с первой минуты был категорически против купчихиного заселения в летнюю резиденцию, как много лет назад был против женитьбы Остафьева на Настасье Львовне. «Головная боль! Люди пойдут, лишние глаза, толки, отправьте её обратно и дело с концом» – ворчал приказчик, на что Григорий Павлович по обыкновению своему только глянул раз, как он один умеет, и указал на дверь. С младых ногтей господин не терпел чужого мнения, а после того странного случая и вовсе стал нелюдимым, замкнутым и скрытным. Заманить Митрофана Семёновича в имение, куда поселили гостью, могло только очень важное дело. Купчиха и приказчик встретились взглядом. Рябушинская с отвращением отметила его высунутый белый кончик языка, готовый вот-вот сплюнуть прямо ей под шелковые туфельки, и высокомерно перевела взгляд повыше склоненного затылка. «Не ваше дело» – читалось в её глазах. Забравшись в коляску, она выдохнула неприятное чувство от этой встречи. Купчиха привыкла к тому, как нечаянность её положения отражается на лицах разных людей, от торговок до губернаторов: презрением, удивлением, заискиванием, завистью, злостью. Почему за её спиной смеются салонные дамы, она, допустим, понимала, но вот за, что её не любит простой деревенский мужик или господский служка, разгадать так и не смогла. Вела она себя весело, легко, не сумасбродничала, не просила достать голландских тюльпанов в ноябре, даже голос всегда повышала шутя и была против любого вида наказаний. Шумно обсуждавшееся дарование крепостным свободы горячо поддерживала, а её все равно сторонились и считали чудачкой. Близко Анне Павловне удавалось общаться только с теми, кто занимал такую же ступеньку в обществе, как и она сама – с людьми умными, образованными, чей доход, полученный не в наследство, а благодаря работе ума, остальному миру казался совершенно случайным. Кучер дождался, пока все эти мысли улягутся в голове Анны Павловны, и заговорил только, когда её взгляд наконец стал осмысленным. – Куда прикажете? – Не знаю, Алексей. – Она почесала место на предплечье, где снова почувствовался укол – Что там в Низовке? Варвары Ковалёвой не видно? – Не видно, Ваша светлость. Может лучше в город? – Тогда к Долгушиным. Нет! Она вспомнила о прическе. Настроение у Анны Павловны было похоже на томительное ожидание. Было скучно, а хотелось флирта, играть бровями и голосом, смеяться, замечать осторожные влюбленные взгляды, гулять среди вымытой дождем листвы и греться у камина под сбивчивое чтение какой-нибудь ерунды, которой у мужчин принято очаровывать женщин. – К Петру Захаровичу в Сады. Только по дороге заедем во французский магазин, купим перчатки. Уже должны дойти. Сын Петра Захаровича, рано овдовевший невысокий сероглазый блондин, оставался в деревне только ради новой соседки. Но только вечер пообещал приключение, а они проехали почти четверть мили, как Рябушинская внезапно скривилась, вспомнив приторное «Quel délice!», звучавшее из уст блондина каждый раз, когда прислуживающая молоденькая девушка поворачивалась к нему спиной. – Нет, Алексей, – крикнула женщина, уверенно постучав кулачком в перчатке по дверце экипажа, – пожалуйста, в деревню. – Передумали, Анна Павловна? В Низовке шумно нынче, Спас. Ярмарка ещё хорошо, а вот вечером вам бы туда не следовало. – Это ещё почему? – Купчиха раздражённо покачала головой. – Разве я не могу быть там, где хочу? Разве моё желание может быть кем-то оспорено?! – Скрывая улыбку нарочито громко крикнула она. – Господь с вами, матушка, – кучер, внимательно правивший коляской, от неожиданности даже натянул вожжи так, что дернувшаяся лошадь пошла вправо, – не гневайтесь, Анна Павловна! Я об том только, что в Низовке неспокойно. Опасно там, вот вам крест. Люди пропадают. Дрожжиновскую Катюшку не узнать – взбесилась. – Ох, горе мне с тобой, Алексей! – Так она прутом землю надвое! – Всё, я тебя прошу, – взмолилась Рябушинская, которая терпеть не могла весь этот крестьянский фольклор. – Просто проведаем Илью Ивановича, давно его не видно. Он же еще квартируется у вас? – Да, но… – Вот и славно. Никогда не понимала правда, почему не в городе, а прямо в деревне его устроили, разве мест нет, но что уж. Вези меня к старосте, тем более, дело есть. Алексей за своё место кучера при «приятной», как он её называл за глаза, госпоже держался, и вместо спора только прикусил язык и натянул поводья, разворачивая экипаж. Господская коляска медленно шла вдоль берега, и женщина в ней раскачивалась в такт поднявшихся на реке волн. «Как же так, – грустно рассуждала Анна Павловна, – чуть выше чином, и уже хорошо бы, и уже не на улицах стоять. Можно и губернатора просить устроить. А так, крестьянин, да крестьянин. Хоть и не скажешь». Она крепко сплела пальцы и с радостью предалась воспоминаниям. Как он тогда на вечере, случайно дотронувшись до голой кожи её плеча, принялся трогательно извиняться. И такой румянец на нём был, когда они танцевали, кто бы мог подумать, что умеет. А улыбка на Илье Ивановиче редкая, но живая и настоящая. Рябушинская игриво осмотрелась: ему с ней хорошо. Или ей с ним… Вот он отходит от неё и становится серьезным, всё оборачивается по сторонам, как будто ищет кого. Ах, Варя. Анна Павловна провела рукой по лбу, чтобы не хмуриться. И всё-таки между унтер-офицером и её горничной промелькнуло нечто неуловимое. Варвара с Богомоловым на станции вела себя зло, строго. «Неужто он..? Нет, исключено, не поверю». Такой обидеть не сможет, у него во всем теле, на лице выписано какое-то необычное благородство, с таким родиться нужно. Ни у неё, ни у мужа её, купца второй («Пока ещё второй» – не без удовольствия подумала Анна Павловна) гильдии Василия Рябушинского, выходца из калужского крестьянского старообрядчества, такого не было. А Илья Иванович с Варей, наоборот, то ли робкий, то ли испуганный, одним словом, странный. Не такой он в жизни, это купчиха читала по широкому уверенному несмотря на хромоту шагу, несуетливым движениям и выставленному немного вперед подбородку. Ни перед кем такой человек заискивать не станет, здесь что-то особенное. Женщина склонила голову к плечу. С ней ему легко, и видно, что она ему нравится. Но нравится обычно, как всем. За то, что не кокетничает и не играет с ней – сердечная благодарность, этого Анна Павловна терпеть не могла – любила, когда мужчина её разглядывает осторожно и внимательно слушает. Однако, и интерес его не глубок, груди не прожигает. И зачем только она едет к нему, непонятно. Перед глазами мелькнули руки Ильи Ивановича, не дворянские, бледные холёные с синими прожилками, но и не грубые крестьянские желтовато-чёрные, а загорелые сильные настоящие мужские руки, в такие не страшно вверить свою судьбу. На какое-то время её увлекли золотистые блики на складках воды. Сделав над собой усилие, Рябушинская встряхнулась и перевела взгляд на сгорбленную спину кучера. Какие только глупости не лезут в голову. Людей, знавших её истинное положение, такая беспечность бы удивила – одно только и спасает, что женщина. Купчиха закрыла глаза и принялась мысленно составлять письмо управляющему её частью фабрики в Заворово. Дойдя примерно до середины, там, где она просила высказаться, как им с мужем поделить влияние, предлагая отступные. Анна Павловна вдруг ахнула и широко распахнула глаза. «Боже мой, и сколько же он запросит?!». До самой Низовки ни Варя, ни Илья больше не посещали её голову.