33. От резкого пробуждения все органы чувств обострились разом. Пахло пылью, дымом и лошадиным потом. Локти, запястья и щиколотки туго сжимали мокрые верёвки. Во рту было сухо и кисло. Среди шума ветра слышался тихий отдалённый плес воды и реже – голоса. К чести своей, первое время похитители обращались с ним хорошо. Руки освободили и приносили поесть. Однако, в еду или воду что-то подмешивали – после у Богомолова начинала кружиться голова, он засыпал, сон придавливал его словно неподъёмной плитой и больше походил на видения. Иногда ему снились, или появлялись взаправду, он не мог разобрать, стройные красивые девушки в белых одеждах. Они клали его голову себе на колени, гладили по волосам, шептали на ухо «бедненький», спорили: «Мой!» – «Нет, мой!». От их дыхания у Ильи почему-то мерзли уши и щеки. Бедра девушек покрывала гусиная кожа, а их свисающие длинные мокрые волосы неприятно кололи грудь. Эти чувства были единственными обрывками памяти о первых двух днях плена. Снилась ему и Варя. Вечером второго дня её юбки знакомо зашуршали плотным сукном городского платья. Она осторожно открыла дверь каморки, в которой держали офицера, и, осмотревшись, закрыла её изнутри рывком, в тот момент, когда Илья с трудом разлепил веки и повернул голову. Лицо её было бледным, воспаленные глаза – красными. Она молча взяла голову Ильи руками, попыталась растереть его уши и щеки, беззвучно шевелила губами – он так и не понял, что именно они пытались сказать. Она стала поднимать офицера, закинув его руку себе на плечо, но тут дверь неожиданно распахнулась. Илья помнил Варин крик, какой-то глухой нечеловечий рык, удары. Внутри закипело, усилием воли он на мгновение вынырнул из привычного морока, промычал что-то чужим голосом и, изо всех сил принялся размахивать руками, чтобы дотянуться до Вари, чья полусогнутая фигура в странной позе замерла рядом. Он не видел, с кем боролся, только слышал мужской разочарованный хохот. Офицер ухватился за Варин подол в попытке удержаться в сознании, но всё равно провалился в черную утробу тяжелого сна. Видимо, из-за этого на третий день ему связали запястья, а на глаза надели повязку. Еды и питья больше не носили, отчего, пролежав почти сутки на укрытом соломой полу, офицер наконец начал приходить в себя. Головная боль пульсировала с такой силой, что левый глаз слезился. Богомолов, кое-как поднявшись, прижался к стене и спустил повязку. В заколоченном окне оказалась небольшая щель. Он прижался к ней ртом и позвал на помощь, но голос его только разрезал горло и поднял пыль. Вокруг конюшни было безлюдно. Осмотрев себя, не удивился, что оружие, бывшее при нем забрали. Он вспомнил Варю, осмотрелся, разворошил носком солому на полу, где она по его воспоминаниям лежала, но ни капель крови, ни обрывков одежды или оброненных вещей на нём не было. «Возможно, и самой Вари здесь не было, и всё это – фантазия» – заключил он. На землю медленно стал опускаться закат, и из щели в каморку полился розово-золотистый свет. Анна Павловна помогала себе сложенным зонтиком. – Нет, я решительно не могу понять, Степан, как такое могло случиться? – Она обхватила ручку и подняла зонтик основанием вверх. – Илья Иванович не Гришка – плевальщик из соседнего села, а присланный вам из города в качестве надзорного лица военный! В должности! При чине! И вы говорите, что с поисков он так и не вернулся! Зонтик резко опустился вниз, втыкаясь острием в землю. – Что есть – то есть, матушка, все верно говорите, – кланялся староста, горбясь и скручивая спину в бараний рог, – Катерина, та нашлась, Спиридон, рыбачить остался. Илья Ивановича так и не видели. – То-то и оно, что его никто не видел и не ищет! Может с ним что-то случилось? Острие зонтика принялось чертить палочки на земле. – Может и случилось, матушка. – Может он в город вернулся? – Может и вернулся. – А вдруг он в топь попал, утонул или его зверь разорвал в лесу? – Может и разорвал, на все воля Божия, матушка. – Тьфу на вас, Степан! – Свирепея, Рябушинская схватила зонт за середину и показала им в сторону кареты. – Телеграфировать надо в участок, срочно! Глаза старосты округлились, и их покинула последняя мысль. Анна Павловна, обессилев, облизнула губы и направилась к карете. Сев в неё и расправив юбки, женщина задумалась. – Алексей, скажи мне, что здесь произошло? Запрыгнувший вслед за ней на облучок кучер обернулся, готовый служить усердно и не злить купчиху. – Анна Павловна, вот какое дело. Ушел Богомолов вместе с Дрожжиным Катю ихнюю искать. Слышали, должно быть? – Ах, нет же! – Так вот. Пропала Катерина третьего дня. К ночи не вернулась, по утру её искать ушли. Богомолов, то бишь офицер ваш. – Алексей тут же исправился. – Наш. Да Дрожжин, брат ейный. Шли сначала по нашим краям, это работники с Тихвинской сказывали. Потом Мишка, охотник с той стороны, видел их на южной границе имения Григория Павловича. А дошли они аж до Прохорово, там озерцо небольшое есть, больно рыбное. То уже нам староста ихний рассказал, он мед на продажу привозил, вот уехал. Оказалось, Дрожжин с офицером по дороге двух охотников провожатыми взяли, братьев. Прохиндеи известные, но лес, как свои пять пальцев знают. Всех вместе их в последний раз недалеко от Троекуровских владений видали, но там сейчас пусто. Если не знаете, то Троекуров только зимой своих привозит. Вокруг на много миль ничего нет, только конюшни господские стоят. С того места никто их больше не видел. – Всё не то. – Выпрямилась Рябушинская. – Варя пропала, и он пропал. Они вместе сбежали да? Скажи, как есть, или нажалуюсь на вас Григорию Павловичу! Как вы мне все осточертели! – Знать не знаю, куда Варька ваша запропастилась, да только он, Богомолов, то бишь, Анна Павловна, к Катерине Дрожжиной интерес имеет. Жених он ей. Сватался. Не сбежал бы он с Ковалевой, да и куда ей. То ли Катька, то ли… – Что?! Купчиха успела взять себя в руки за мгновение до того, как её интерес к унтер-офицеру стал бы очевиден славившемуся болтливостью кучеру. Она набрала полную грудь воздуха и начала медленно выпускать его, считая до десяти. Этому способу её научила мать, когда Анна Павловна впервые узнала об измене мужа. Алексей ждал. Рябушинская повторила упражнение трижды. Внутри неё что-то рвалось, и впервые она разрешила себе не держать лицо, не оправдывать, а разозлиться на мужское предательство. «Ну и подлец же ты, Богомолов Илья Иванович!» – хищно ухмыльнулась она, глядя на ожидающего распоряжений и благоговейно расплывшегося в подобострастной улыбке старосту. «Едем домой!» – не оглядываясь на деревню более, велела она. В серебряные волны неслышно падали большие яркие звезды. От девушек пахло солоно. Они собрались вместе и пели. Лунный свет струился сквозь качающиеся тела и стекал, словно вода по мокрым подолам, вниз в озеро. Одежда их – белые длинные рубахи – не скрывала наготу совершенных тел. Они были простоволосы, головы их увенчивали венки полевых цветов, шеи украшали цветные бусы. На одной из девушек матово переливался, отражая разлитый лунный мёд, чужой холодный янтарь. Танец девушек был красив и необычен. Они держались за руки и воздевали их к небу так, чтобы рукава рубахи обнажали нежную белую кожу, а переплетенные в воздухе пальцы создавали необычный узор. Их мокрые юбки всплывали в воде, точно листья, держащие на воде кувшинку. Издревле этот цветок называли нимфеей – русалочьим цветком. К слову, они могли принять и это обличье. Вода подчинялась им безусловно. Если одной хотелось дождя, проливался дождь. Если другой было грустно, с неба мог заискриться снег. От их хохота поднимались огромные волны, поэтому шалили они обычно на земле, в ветвях деревьев. Вода меняла их до неузнаваемости – они прятали в банях свою мертвую бледность и страшный взгляд. Волны играли им музыку, растворяли в себе печали, отражали их безупречную красоту, наделяли властью. Ветру оставалось только целовать их холодные щеки. Слившись со стихией, они были пленительны. Те мужчины, кто видел их, теряли волю, просили забрать с собой; иных забирали, но чаще оставляли в покое. Все они не принадлежали себе. Разобрать слова песни и любоваться девичьим танцем не суждено было двум мужчинам, лежавшим на берегу. Ребра мужчин были сломаны, от того дышали они прерывисто и рвано. Кровь из продолговатых ран на их руках и ногах, впитывалась в землю, образуя черные пятна. Близился их последний час. 34. Густав Максимович сошел с экипажа, покачиваясь и морщась. В дороге начальника полиции по обыкновению мутило, так, что под конец он мог ехать только с закрытыми глазами, подняв подбородок вверх. Кучер оказался болтлив и суетен. Теперь ещё и этот огромный каменный двухэтажный дом, на чьём фоне сразу потерялись и фигура в мундире, и сопровождавшие её эполеты, принялся мучить его нависающей угрозой. Стараясь не смотреть на величественный, украшенный портиками фасад, Клуген потоптался немного, оборачиваясь в поисках встречающих гостей дворецкого или приказчика. Вокруг было пусто. Тогда из внутреннего тайного кармана был извлечён и торопливо поднесён к носу пузырёк нюхательной соли, и только когда благодатное тепло разлилось от головы к пяткам, а флакон был возвращён на своё место, Густав Максимович с удовольствием отметил про себя нерасторопность Остафьевских слуг. «Укажу на то при случае» – обрадовался он и принялся с привычной дотошностью рассматривать представшую его взору усадьбу. Два боковых флигеля, по обе стороны от главного здания, как два расправленных крыла укрывали большой парадный двор. В его середине песочная насыпь с отцветшим розарием. Дом, в отличие от большинства встречающихся в провинции, не деревянный, а каменный, двухэтажный, с устроенным над центральной частью здания небольшим куполом, выкрашенным в светло-зелёный, был не старше пяти лет. Верхний этаж имел балкон, опиравшийся на четыре колонны, украшенными изящными капителями. Боковые части дома завершали полуротонды. Усилившийся и без того тонкий нюх Клугена уловил свежесть, которую могло принести только с воды, а значит, недалеко протекала речка или стояло озерцо, на которое с балкона, должно быть, открывается красивая панорама. Он похвалил свою профессиональную интуицию и ступил на белокаменную террасу, соединявшую дом с подъездным парком. Клуген отметил, что веяния нового времени не отразились в облике этого дома. В отличие от многих, у его хозяев отсутствовало желание превратить резиденцию в копию лондонского особняка, немецкого замка или итальянского палаццо. Дом был прост, монументален и безыскусен. «Впрочем, его жена, говорят, из простых» – заключил Клуген, рассматривая балюстрады и высокие каменные вазы на высоких постаментах. В имении колонны и кортики стояли свежевыкрашенные, но вокруг не было лавочек или цветов. На первых этажах было тихо: не слышно ни слуг, ни кухни, ни ржания, ни блеяния. «Где же тогда держат экипаж?» – удивился Клуген. По тщательно выдраенным полам ходили редко – каждый шаг отзывался звонким пустым эхом. В какой-то момент Густава Максимовича заполнило неприятное ощущение, будто в доме он совершенно один. Несмотря на красоту, весь внушительный облик усадьбы создавал впечатление неприятной необжитости. Только спустя пять или даже десять минут его мысли прервал крик, доносившийся со стороны небольшого двухэтажного дома, по-видимому, предназначенного для проживания слуг. Клуген выглянул во двор и увидел бегущую к нему дородную бабу, держащую в руках концы несвежего передника. Густав Максимович показательно нахмурил брови и выпрямился, стараясь не смотреть в сторону крестьянки, – та, пробежав середину пути и завладев вниманием гостя, остановилась отдышаться, и дальше шла, словно кормить свиней, не торопясь. – Что ж это вы, батюшка, сразу в дом! По её склеенным ресницам Клуген догадался, что работница его визитом была поднята с постели. – А что ж это у вас, так гостей встречают?! – Он сдвинул брови ещё сильнее и покачал тростью. – Где ваш, комми, где дворецкий? Почему ко мне никто не вышел? Коляска уже десять минут, как здесь! – Барин, как вы говорите, – таких не держут, а приказчик есть, Митрофан Семёныч. Он до Анны Павловны поехал. Гостит мадам у барина в летнем, уехал ещё до обеда. А встречать никого не приказывал, так я и не жду. А с гостями у нас обращаться умеют, будьте покорны. «А слухи не врут, смотри-ка» – с удивлением отметил про себя Густав Максимович, в смутных чертах припоминая тонкую смешливую Анну Павловну, немного резковатую в движениях, но с красивым профилем и удивительно умными глазами. Год назад за её внимание пресытившиеся бледными юными дебютантками столичные кавалеры готовы были грызть друг другу глотки. «А обошёл их всех старый надутый индюк. C'est cocasse!1». – А хозяин ваш дома? – Спросил Клуген без всякой надежды. – Барина дома нет. Вы к нему по делу приехали? Он в это время обычно у нас в другом доме живёт, правда, туда дороги дождями размыло, запросто не проедешь. – Дайте провожатого, я попробую, у меня экипаж крепкий. – Не дам: никто из нас в том доме не был, своих людей хватает. Начальник полиции почувствовал себя жалко – целый день дороги ради разговора с дворовой бабой. – Кто-то должен знать, как туда проехать, не может быть, чтобы барин ездил совсем один. – Клуген понял, что его дурят, и начинал злиться. – Камердинер есть у него? – Васька-то? Есть, как ему не быть! Неужто барин сам себе фрак застёгивать будет? Только вот приставлен он к барчуку и Настасье Львовне, оне к дохтуру поехали. – Баба почесала подбородок, сковырнув красный прыщик. – Да, пожалуй, окромя Митрофана Семёныча никто больше дороги туда не знат. Только, когда он от Анны Павловны вернётся, я ей-Богу не ведаю. Как не бился следующие полчаса Густав Максимович, пользы от крестьянки было мало. Он выяснил, как проехать к Остафьевской летней резиденции, подозревая, что никакого «другого дома» нет и в помине, вот, собственно, и всё. Однако, представив, как в свой неофициальный визит к жене Рябушинского застигнет врасплох Григория Павловича, обитающего в месте проживания привезённой любовницы и смущение престарелого франта, возбужденно зашептал себе под нос: «Quel délice!»2. Некоторые слабости начальника полиции позволяли Остафьеву вести себя с ним высокомерно и своим остроумным ходом Клуген намеревался положить этому конец. Рябушинская, впрочем, встретила его без всякого стеснения. Её сухие глаза смотрели прямо, руки спокойно лежали вдоль пышной стального цвета юбки, прическа была немного растрёпана, так и день уже клонился к вечеру, а после дождя установилась просто нестерпимая жара. Встречал его молодой вышколенный дворецкий. – Быть бы вам завтра к ужину, Густав Максимович! – Говорила Анна Павловна, лично сопроводив гостя в белую гостиную. – У меня играть собирается едва ли не весь здешний высший свет. Не генералы, конечно, но компания вполне приятная. И ужин подаем, как в Москве, честное слово, ничуть не хуже! Вот с горничными, как вы, наверное, успели заметить, – она с улыбкой убрала ото лба выбившуюся прядь, – здесь тяжело, а в остальном – поддерживаем уровень. – А Григорий Павлович? Бывает? – Нет, что вы! Я больше с Настасьей Львовной. Это её было приглашение, а мужа я никогда здесь не видела, только в прошлом году раз, да и то – мельком. Да и зачем ему, у них прекрасный дом в двух часах езды. Анна Павловна посмотрела на начальника полиции, и тот густо покраснел – его мысли не укрывались от её внимательных глаз. – … в моей резиденции под Тверью. В нашей с мужем, – Она поправилась и посмотрела на носки своих туфель, – ремонт. Шум, грязь, ну вы понимаете, и я напросилась на постой. Живу пока здесь. Природа. Летом в столице, как вы знаете, невыносимо. Рябушинская бесхитростно улыбнулась. Стыдится своего положения ей было не впервой, и она уверенно тряхнула головой, догадываясь, что начальник полиции (которого терпеть не мог её муж) приехал совершенно по другому поводу. «И что же тебе надо? С мужем у тебя дел нет, иначе ты бы сюда не явился. Приехал явно за Остафьевым, а вот зачем Григорию Павловичу аж начальник полиции, да ещё и в неприёмное время, вот это задачка» – раздумывала она, когда в гостиную внесли чай и пирожные. По комнате разлился аромат клубничного варенья. Солнце спряталось, и от неожиданной прохлады сидящие в комнате ободрились. Намазывая масло на хрустящий багет, Клуген краем глаза заметил невысокого полненького мужика в пыльном сюртучишке.