Она меня забыла навсегда. На въезде в центр Гонолулу Скиннер притормозил. — Все, док, — проговорил он. — Пора принять дозу. Я что-то нервничаю. Чтобы Скиннер нервничал? Вот уж нет. Зверюга. Хладнокровный убийца. — У Ральфа есть, — быстро сказал я. — Он ждет нас в отеле. У него зелья — целая бутылка из-под «алказельтцера». Скиннер снял ногу с тормоза, газанул, и мы проехали под большим зеленым баннером, гласившим: «Пляж Вайкики — полторы мили». Лицо его осветила так хорошо знакомая мне ухмылка. Мечтательная меланхоличная ухмылка любителя наркоты в предвкушении дозы. Я помнил эту ухмылку. — Ральф — параноик, — предупредил я. — С ним нужно поосторожнее. — За меня не беспокойся, — отмахнулся Скиннер. — Я отлично лажу с англичанами. «Понтиак» въехал в даунтаун. Улица, тянувшаяся вдоль береговой линии, была полна бегунов, которые, готовясь к Марафону, отрабатывали темп бега. На уличное движение они плевали, что заставляло Скиннера нервничать. — Управы нет на этих козлов, — говорил он. — На Западе что ни богатый либерал, то бегун. Десять миль в день, и не мили меньше. Это какая-то чертова религия. — А ты сам бегаешь? — спросил я. Скиннер рассмеялся: — Конечно, бегаю. Но никогда — с пустыми руками. Мы же разбойники, док. Мы совсем не такие, как этот народец, и нам поздно переучиваться. — А вот мы — профессионалы, — проговорил я. — И должны написать репортаж о соревнованиях. — К черту соревнования! — отрезал Скиннер. — Мы будем наблюдать за ними из уилберовского переднего дворика — напьемся и примемся делать ставки на результаты футбольных матчей. Джон Уилбер, в прошлом защитник вашингтонских «краснокожих», дошедший с ними до Суперкубка тысяча девятьсот семьдесят третьего года, был еще одним нашим приятелем, которого мы прихватили с собой из тех прошлых тревожных лет. Теперь-то он вполне устроился, стал в Гонолулу по-настоящему респектабельным джентльменом. Дом его на Кахала-драйв, в районе с самой высокой арендной платой, стоял прямо на маршруте Марафона, в паре миль от финиша… — Для того чтобы нам писать репортаж, лучшего места не найти, — объяснил Скиннер. — Мы захватим старт Марафона в даунтауне, потом рванем домой к Уилберу, чтобы успеть посмотреть футбол и поиздеваться над бегунами, когда они потащатся мимо нас, а потом пулей слетаем назад в даунтаун к финишу. — Спланировано на все сто, — оценил я сценарий Скиннера. — Именно так я бы и поступил. — Ну, не знаю, — отозвался он. — Более скучной вещи, чем эти дурацкие марафоны, и не придумаешь. Но по крайней мере на нем можно классно оттянуться. — Как раз это я и имею в виду, — сказал я. — Я записан участником этих чертовых состязаний. Скиннер покачал головой: — Брось, пока не поздно. Уилбер пытался переплюнуть Роузи Руитс несколько лет назад, когда был еще в приличной форме. На отметке двадцать четыре километра вышел на дистанцию в полумиле впереди лидера и рванул к финишу как последний ублюдок; скорость была — как у велосипедиста, не меньше. — Скиннер рассмеялся и продолжил: — Это было ужасно. Девятнадцать человек обошли его на первых же двух милях. Он ослеп от собственной блевотины, а последние сто ярдов полз на карачках. — Снова смех. — Эти ребята умеют бегать, и очень быстро. Они бежали прямо по Уилберу. — Ну и что? — отозвался я. — Идея-то была не моя. Сам Уилбер мне и посоветовал. — То-то и оно, — усмехнулся Скиннер. — Здесь, на Гавайях, следует держать ухо востро. Даже лучший друг тебя надует. Просто не сможет иначе. * * * Мы обнаружили Ральфа в баре открытого кафе «Хо Хо». Поникнув головой, тот сидел над стаканом, на чем свет костеря и дождь, и волны, и жару, и все остальное, что было в Гонолулу. Произошло же вот что: соблазнившись рассказами Уилбера о том, как здесь классно-де нырять с трубкой, Ральф полез в океан, но не успел он опустить голову в воду, как первая же волна подхватила его и с размаху бросила на коралловый риф, пробив дырку в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер попытался приободрить Ральфа байками о местных ужасах, но тот и слушать не хотел. Настроение у него было ужасное, а после того как Скиннер потребовал у него кокаина, Ральф совсем озверел. — Какого черта тебе от меня надо? — завопил он. — «Белой смерти», приятель, — ответил Скиннер. — А может, кекса? Или «белой лошади»? Или марафета? Уж не знаю, как он у вас называется, в вашей задрипанной Англии. — Ты хочешь сказать — наркотика? — Именно, дружище! Нар-ко-ти-ка! — проорал Скиннер. — А ты думал, я пришел сюда поболтать об изящных искусствах? На этом все закончилось. Явно перетрусив, Ральф вскочил и смылся, а бармен долго пялился на нас, и в глазах его стоял неподдельный ужас. Огонь в яйцах Устроившись в баре, мы смотрели, как дождь хлещет пальмы, растущие по краям пляжа. Кафе «Хо Хо» открыто ветру с трех сторон, и каждые несколько минут очередной его порыв обрушивал на нас целые потоки теплого дождя. Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец с застывшей на лице дежурной улыбкой молча смешивал нам «Маргариту». Слева, на небольшой скале, установленной в центре бассейна с пресной водой, два кареглазых пингвина с важным видом стояли бок о бок и, не мигая, с любопытством разглядывали нас. Скиннер бросил пингвинам кусочек сашими. Более крупная птица поймала его на лету и мгновенно проглотила, резким ударом короткого черного крыла отбросив в сторону ту, что была поменьше. — Эти птички — сверхъестественные создания, — заметил Скиннер. — Я время от времени веду с ними занимательные разговоры. Некоторое время Скиннер дулся на Ральфа за то, что тот не дал ему шанс вдоволь насладиться продуктами английской фармацевтической индустрии, но в конечном итоге он начал воспринимать этот факт как еще одно проявление полного отсутствия логики в том, что происходит на островах. После двух или трех порций «Маргариты» его глаза загорелись привычным задором, и теперь Скиннер посматривал на пингвинов взором человека, которого не так-то просто заставить заскучать. — Они — муж и жена, — предположил он. — Тот, что побольше, — мужик. Думаю, за пригоршню рыбки он легко сдаст задницу своей бабы в аренду. — Он повернулся ко мне: — Как ты думаешь, Ральф любит пингвинов? Я в недоумении уставился на птицу. — Не знаешь? — спросил он. — А я знаю. Он затрахает бедную птичку до полусмерти. Эти англичане трахают все, что шевелится. Все они извращенцы. Бармен стоял к нам спиной, но я знал, что он прислушивается. Улыбка, застывшая на его лице, все больше и больше превращалась в гримасу. Интересно, а часто ли ему до этого приходилось, стоя за своей стойкой, слышать, как вполне респектабельные внешне люди собираются трахать пингвинов, принадлежащих отелю? — И долго будет продолжаться этот проклятый дождь? — спросил я. Скиннер бросил взгляд в сторону пляжа. — Бог его знает, — ответил он. — Это то, что они называют «погода Коны». Ветры поворачивают вспять, и такая погода приходит с юга. Иногда она длится до семи-девяти дней. В первый день декабря [тысяча семьсот семьдесят восьмого года]… он понял, что перед ним — величайший из открытых им островов. Название, которое острову дали местные племена, Кук записал как «Оухайхи». К утру следующего дня они подошли к живописнейшему берегу: массивные скалы, долины, заканчивающиеся мысами, белые ленты высоких водопадов, низвергающихся прямо к полосе прибоя, реки, которые одна за другой вытекали из глубоких долин. Внутри острова им открылись лощины с грохочущими потоками, ландшафт, где скудные земли перемежались цветущими долинами, а равнины постепенно поднимались все выше и выше к покрытым снегом вершинам. Снег в тропиках! Еще одно открытие, еще один парадокс. Здесь, как оказалось, скрывается доселе не известная никому богатейшая земля, размерами гораздо превосходящая Таити. Сквозь подзорную трубу он видел тысячи местных жителей, которые, выливаясь потоками из своих жилищ и с полей, поднимались на вершины скал и, глядя во все глаза, размахивали в воздухе белыми полосками ткани, словно приветствовали нового мессию. Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука» Мне по большому счету было наплевать. На настоящий момент хватит и того, что я забрался достаточно далеко от снежных сугробов, которые регулярно заваливают крыльцо моего дома в Колорадо. Мы заказали еще по порции «Маргариты», чтобы хорошенько расслабиться и вдоволь поболтать. Я не спускал глаз с бармена, а Скиннер рассказывал мне о Гавайях. Когда период дождей в Коне затягивается, люди становятся слегка раздражительными. После девяти-десяти дней высокой волны и затянутого тучами неба на улице в Гонолулу тебе запросто вышибут селезенку из тела только за то, что ты просигналил самоанцу, чтобы тот убрался с пути твоего автомобиля. Самоанцев на Гавайях много, и с каждым годом их присутствие становится все более заметным. Это крупные, опасные парни с темпераментом, не поддающимся контролю, и их сердца переполняет ненависть к звукам автомобильного сигнала — вне зависимости от того, кому сигналит автомобилист. Нас, белых, гавайцы-аборигены называют «народом хаоле», и преступления на почве межрасовой напряженности — одна из наиболее популярных тем в ежедневных газетах и теленовостях. Эти истории вызывают ужас, а некоторые из них, вероятно, достаточно правдивы. Из последних, которые все передают друг другу в Вайкики, самая жуткая — о «целой семье из Сан-Франциско», юристе, его жене и троих детях, которых изнасиловала банда корейцев, когда они на закате гуляли по берегу моря. Все произошло так близко от отеля «Хилтон», что люди, которые потягивали свои ананасовые дайкири на террасе отеля, до самой полуночи слышали крики несчастных, но они просто отмахнулись от этих криков, как будто это орали морские чайки, пирующие на прибрежных волнах. — Даже не подходи к берегу после захода солнца, — предупредил меня Скиннер, — если, конечно, тебе все не осточертело. Корейская диаспора в Гонолулу еще не созрела, для того чтобы полностью ассимилироваться. Их опасается «народ хаоле», их презирают японцы и китайцы, над ними глумятся аборигены, а иногда ради спортивного интереса на них охотятся самоанцы, которые считают корейцев паразитами, чем-то вроде портовых крыс и бродячих собак. — И держись подальше от корейских баров, — добавил Скиннер. — Там полно этой мрази, этих дегенератов, этих маленьких жестоких, кровожадных ублюдков. Они отвратительнее крыс и намного крупнее, чем большинство собак, и они могут выбить мозги любому двуногому, за исключением, конечно, самоанца. Я бросил быстрый взгляд в сторону бармена, перенеся вес на середину сиденья своего стула и опустив обе ноги на пол. Но тот крутил арифмометр, очевидно, не слыша бредовых речей Скиннера. Какого черта? Этот тип может схватить только одного из нас. Я забрал свою зажигалку с барной стойки и аккуратно застегнул карман, где держал бумажник. — Мой дед был корейцем, — сказал я. — Где можно встретить этих людей? — Что? — спросил Скиннер. — Встретить? — Не беспокойся, — ответил я. — Они примут меня за своего. — Да пошли они все в задницу, — вскипел Скиннер. — Они не люди. Пройдет еще сотня лет, прежде чем корейцам позволят общаться с человеческими существами. Мне было немного не по себе, но я промолчал. Бармен все еще был поглощен своими денежными делами.