— Да так. — Ниночка непринужденно махнула рукой и совершила вокруг него небольшой круг почета. — Красивая женщина, в расцвете сил и здоровья. Можно сказать, почти одинокая. — Как это «одинокая»? — не понял Турецкий. — Папа! — Ниночка перестала описывать вокруг него круги, остановилась, прямо и лукаво заглянув в глаза. — А как часто ты бываешь дома? А когда последний раз дарил маме цветы? Чего-чего, а такого разговора, да еще на отдыхе в горах, Турецкий не ожидал. И с кем?! С дочерью! Она его будет жизни учить. Турецкий принял стойку для атаки и перешел в наступление: — Маму я люблю. — Не видно, — парировала Ниночка. — У меня много работы, — продолжал он, уже не зная, то ли наступает, то ли оправдывается. — Понимаешь, у нас, у взрослых, своя жизнь. И мы иногда не принадлежим сами себе. А насчет цветов и знаков внимания мы с мамой как-нибудь разберемся сами. — Я, между прочим, тоже уже взрослая. Ты и не заметил? — Ниночка легко оттолкнулась и на одной ноге заскользила в грациозном пируэте. — И имею в нашей семье право голоса. Турецкий остолбенел. А ведь действительно, когда она успела вырасти? — Ты все бегаешь за своими бандитами, а на нас с мамой у тебя времени нет, — рассуждала вслух девочка, продолжая скользить по широкой дуге. «И как это у нее получается?» — подумал Турецкий, а вслух сказал: — Но вот приехали же отдыхать. Да и раньше ездили. — И как часто это было? — задела за живое Ниночка, поменяла ногу, приняла стойку «ласточка» и стала приближаться. Турецкий отступил и все же сел в сугроб. Он не на шутку рассердился. — Взрослые сами решают — что, где и когда, — раздраженно выпалил он. Ниночка затормозила в полуметре от него и пристально посмотрела сверху вниз. — А у нас вы когда-нибудь спрашиваете? И, словно в ответ на ее вопрос, над ними раздалось мощное непрерывное жужжание. Оба одновременно подняли головы. Вертолет без опознавательных знаков завис огромной серой стрекозой и медленно опускался. Из распахнутой боковой двери выглядывал Грязнов. — Привет, дядя Слава! — Ниночка помахала ему рукавичкой. Грязнов пытался знаками что-то объяснить Турецкому. Указал на него, потом ткнул в грудь себя, резанул ребром ладони по горлу и сымитировал удар кулаком по макушке. Из этого набора жестов Турецкий понял только одно, что Слава прилетел по его душу и никакие отговорки не принимаются, иначе каюк обоим. Причем лететь надо срочно. Он растерянно посмотрел на дочь. — Я же тебе говорила — все этим и закончится, — спокойно и даже, как показалось Турецкому, равнодушно произнесла она. Турецкий сбросил лыжи, освободился от палок. — Отвезешь на базу? — Куда ж я денусь? Что передать маме? Турецкий уже поднимался по выброшенной лестнице, крикнул: — Я скоро. Не волнуйтесь. — Знаем мы твое скоро. — Ниночка уже развернулась и, подхватив его снаряжение, быстро удалялась. — Можешь не спешить. Последние слова были для него ударом ниже пояса. Язык прилип к небу. — Оревуар, сыщики, — эхом донесся до Турецкого смеющийся голос дочери. Рев моторов заглушил его и все остальные звуки, кроме крика Грязнова в самое ухо: — Саня, тебя срочно вызывают. У нас ЧП! Турецкий не обращал на него никакого внимания. Он весь сосредоточился на том, что происходило внизу. Вертолет взмыл в небо и полетел курсом, параллельным тому, каким следовала Ниночка. — Слава! — Турецкого охватил ужас, он сжал плечо товарища и протянул вниз руку. — Она погибнет?! Грязнов проследил в указанном направлении. Маленькая черная фигурка мчалась прямо на ущелье, незаметное с земли, но прекрасно видимое с воздуха. До темной, разрезающей снег полосы оставалось не более километра. Турецкий ринулся к выходу. — Ты куда? — Грязнов попытался его удержать, схватил за локти, сжал. — Пусти, я еще успею ее перехватить! Ирина мне никогда не простит! Да и я себе… Он вырвался и решительно шагнул вперед. — Разобьешься. Парашют хоть возьми. — Грязнов понял, что останавливать Турецкого бесполезно. — Да пошел ты со своим рюкзаком. Турецкий нырнул в голубое, бездонное небо… и запарил. Широко раскинув руки, он мчался в воздушных потоках, но недостаточно быстро, не так, как было нужно. Его швыряло вверх-вниз. А следовало бы только вниз, вниз. Маленькая фигурка уже подбиралась к краю пропасти. И тут внезапно Турецкий сообразил, что ему нужно сделать. Он соединил ноги, вытянул вдоль туловища и крепко прижал к нему руки… и реактивным снарядом ринулся к земле. Ниночка увидела разверзшуюся перед ней пропасть в последний момент. Она даже не успела испугаться. Лыжи оторвались от прочной опоры и увлекли ее вперед. Она громко рассмеялась, принимая все это за удивительную игру, и, только когда начала падать, поняла, что вовсе это и не игра, а что-то страшное и ужасное. И вновь она не успела испугаться. Чьи-то сильные руки подхватили ее и понесли к противоположному краю, к твердой, надежной почве. Ниночка задрала голову: — Пап, как ты быстро вернулся. — На ее пушистых ресницах прыгали маленькие белые снежинки. Ниночка прижалась к груди Турецкого и тихонько заплакала… Он открыл глаза и долго не мог понять, где же Ниночка, вертолет, Грязнов. Почему его оставили в этой белой снежной пустыне одного. Чье-то лицо, похожее на хорошенькую инопланетянку, склонилось над ним и доброжелательно произнесло: — Как вы себя чувствуете, господин Турецки? Меня зовут Беата. Сейчас я позову доктора Райцингера… Сознание начало постепенно возвращаться. Память посылала первые крохотные импульсы. Турецкий огляделся. Пошевелил забинтованной головой. Н-да. Так превосходно начинался день. А закончился больничной койкой. Привет, Швейцария. Через два года Инара переехала из маленькой комнатушки в просторную трехкомнатную квартиру в Черемушках, купила «Москвич» последней модели, Георгий устроил ее уборщицей в какой-то НИИ, при этом она даже не знала толком, где этот НИИ находится, и естественно ничего там не убирала. Техникой она овладела быстро. Георгий достал множество альбомов и толковых монографий с подробным описанием процесса иконописи. Правда, вся литература была посвящена исключительно крестьянской иконописи Палеха, Мстёры и Холуя, но покупателям по большому счету было все равно — они жаждали русской старины, и они ее получали. Сосновую или липовую сухую доску покрывали алебастровым грунтом — левкасом или загрунтованной тканью — паволокой, а само изображение наносилось на грунт темперой, минеральными красками. Расходными материалами занимался Георгий, где он их доставал, Инара понятия не имела, но любые ее пожелания насчет красок, кистей, образцов для копирования и прочего исполнялись беспрекословно. Сверху изображение покрывали слоем олифы. Теоретически олифа хорошо проявляет цвет и прекрасно предохраняет икону от повреждений. Но олифа обладает свойством со временем темнеть, и за 70–100 лет она темнеет настолько, что почти совсем скрывает находящуюся под ней живопись. Поэтому Георгий предложил сразу покрывать иконы черной олифой, дальше «произведения искусства» подвергали нагреванию, охлаждению, снова нагреванию — и так до тех пор, пока икона не покрывалась сеточкой трещин. В таком виде ее уже можно было предлагать иностранцам — любителям русской экзотики, выдавая за найденную на деревенских чердаках реликвию прошлого, а то и позапрошлого века. И покупателей оказалось предостаточно. Однажды январским вечером вдруг заглянул в гости Замятин. С цветами и шампанским. Ни о чем не расспрашивал, не упрекал, что забыла его, что за два года ни разу не дала о себе знать, правда, не преминул похвастаться своими успехами и опять же перспективами. Посидели, довольно мило поболтали. Замятин как бы вскользь упомянул, что до сих пор не женился, и вообще, на амурных фронтах у него затишье. Чем Инара зарабатывала на жизнь, он наверняка догадывался, Георгий по-прежнему любил отдохнуть в обществе молодых авангардистов, там же постоянно вертелся закадычный дружок Замятина Ильичев, так что до Вовика наверняка дошли слухи об успехах Инары. Вообще-то Замятину как прокурорскому работнику какие-либо связи, даже на уровне простого знакомства, с фарцовщицей и спекулянткой были категорически противопоказаны. Но он тем не менее, однажды так неожиданно появившись, стал заходить все чаще и чаще, приглашал в театр, просто погулять, иногда приводил Ильичева, но чаще приходил один. О больших и чистых чувствах разговоров больше не было, свадьба выглядела бы нонсенсом, но Замятин все чаще оставался у Инары на ночь. И они занимались любовью без особой любви, может быть, по старой памяти, а может быть, потому, что оба к своим двадцати пяти так и не нашли ничего лучшего. Четырнадцатого февраля Замятин защитил кандидатскую диссертацию. Был шумный банкет человек на сто. Он целую неделю уговаривал Инару прийти, а потом не подошел к ней даже когда все хвалебные речи в его адрес были уже сказаны, и все ответные задолизательные ритуалы им исполнены. Ее встретил Ильичев и усадил в самом конце стола, извинившись за непредвиденные обстоятельства. Какие именно, он не сказал. Естественно, сидеть на банкете весь вечер Инара не стала. А у дверей квартиры ее ждали двое в штатском, которые вежливо попросили спуститься с ними в машину для выяснения некоторых обстоятельств. Инара только гадала: те «непредвиденные обстоятельства», о которых говорил Ильичев, и эти «некоторые обстоятельства» — одни и те же, или это просто случайное совпадение. Первого февраля она встретилась с туристом из ФРГ Куртом. Георгий сказал, что Курт интересуется их продукцией, но сам он с ним встретиться не может. Почему не может, он не объяснил. Сказал только, что именно нужно предлагать, и дал телефон. Уже тогда Инаре показалось, что дело нечисто — выгодных клиентов Георгий всегда обрабатывал сам. Но Курт оказался очень милым и щедрым, купил две большие иконы, никаких справок из музеев, удостоверяющих подлинность и возраст икон, не попросил. И вообще складывалось впечатление, что он прекрасно осознает, что покупает не предметы русской старины, а качественные подделки. Деньги поделили как всегда: Георгию шестьдесят процентов, Инаре — сорок. Прошло две недели, все было спокойно, и вдруг мальчики с наганчиками и «выяснение обстоятельств». Ее привезли на Петровку, 38, усадили на скамейке в коридоре и велели ждать. Никто ее не сторожил, минут двадцать вообще никто ею не интересовался, несмотря на поздний час, мимо сновали какие-то люди. Можно было просто встать и уйти, только, наверное, без отметки в пропуске из здания ее бы не выпустили. Наконец появилась озабоченная мужеподобная дама лет тридцати или около того и пригласила Инару в кабинет. — Меня зовут Елена Владимировна Пирогова, я следователь Следственного управления. Вы задержаны по делу, возбужденному в связи с поступившим в органы милиции заявлением гражданина ФРГ Курта Гроссмайера. Вышеупомянутый гражданин ФРГ выдвинул против вас обвинение в мошенничестве и предоставил вещественные доказательства этого мошенничества. Это я к тому рассказываю, чтобы вы сразу себе уяснили, что отпираться бесполезно. К мошенничеству можно присовокупить еще спекуляцию произведениями искусства, незаконные валютные операции и еще целый букет не менее весомых обвинений. Вам очень повезло, что вашим делом занимаются МУР и Следственное управление главка московской милиции, а не КГБ, который обычно все дела с иностранцами держит на контроле. Так что я вам советую подумать и оказать всяческую помощь следствию, это в ваших же интересах. Следовательша Елена Владимировна, видимо, воображала себя суровой, но справедливой помазанницей Правосудия и, несмотря на то что была ниже Инары как минимум на голову, умудрялась смотреть на нее свысока. Кроме анкетных данных на первом допросе у Инары ничего не спросили и отправили ночевать в камеру следственного изолятора на Петровке, 38, с напутствием подумать, и подумать как следует.