Мы совсем разомлели на солнце, и Таган даже несколько раз ловил клонящуюся свою голову, а потом положил ее на лавку и замер, прикрыв глаза. Только пошевеливались в разные стороны уши, и ходили ходуном резные клапанки́ на мокром черном носе. Несильный порыв ветра сдул с лавки газету, и она упала под нос Рыжику. Рыжик ее понюхал и, вдруг замерев над ней, задекламировал: – Хм… Во-ло… кон-ный интернет… – На волах, что ль? – проворчал, не открывая глаз, Таган. Это было хоть какое-то развлечение. – На ко́нях, – в тон ему бросил и я, очень уж хотелось мне заслужить уважение. – Узи у «Зины» недорого. – Чего? – сонно спросил Таган. – О! Вот это интересно! – взбодрился Рыжик: – Слушайте. Комплект обуви для собак. Четыре ботинка. Предназначен для всех сезонов и любых поверхносте́й. Использованы технологии, и-ден-тичные производству высококачественной трековой спортивной обуви для человека. Незаменимы для ездовых и тянущих пород собак, так как имеют манжеты с застежкою, надежно фиксирующие обувь на лапах. Подошвы из известных патентованных материалов «грибтрекс»… – Из грибов, что ль, делают? – сострил я. – Да лан тут колхоз ломать. Наверняка хорошая штука. Мне Николь рассказывала. Короче! Не проскакивают и надежно защищают от наста, льда, веток и острых камней. Делают процесс переобувания комфортным. Конические манжеты надежно держат обувь на лапе. – Швами еще хуже натрешь! – пробурчал я. – Незаменимы, когда есть породный боковой коготь. – Прибылой палец, что ль? – Таган презрительно фыркнул. – Наверно. – Дак его, наоборот, удаляют. А то лапу порвешь лоскутом… И – мяу. Совсем охренели… Нормальное почитай че-нибудь. – Между прочим, в Голландии… коготок у собаки не дадут без ее согласия состричь! Кх-кхе… Так вот… Они, ну ботинки эти, так же пригодятся. – Мне казалось, что Рыжик даже поддразнивает Тагана и что он зря это делает. – Они также пригодятся для повышения мобильности… пожилых собак, – Рыжик быстро глянул на Тагана, – и собак с проблемными лапами. – И прочитал с особенным выражением: – Яркая со светоотражающими вставками обувь делает вашу собаку нарядной и заметной в любое время суток. – На хрена заметной?! – не поверил я. – Охлаждающий инно… вационный жилет двойного действия помогает собаке сохранить оптимальную температуру тела при любой температуре окружающей среды… Достаточно смочить жилет водой, отжать и одеть на собаку… – «Надеть» вообще-то по-русски, – сказал я. – Задницу им бы отжать! – поддержал Таган. – Рюкзак для собак «Полисад-пак» с карманами для двух бутылок воды… – Прекрати! – взвизгнул я. – Да вы че?! – буркнул Старшой. – Каждой собаке, – заходился от восторга Рыжик, – после прогулки и прочей активной деятельности нужен отдых и местечко, где никто ей не мешает предаваться сладким снам и воспоминаниям, где можно удобно вытянуть уставшие лапы или, наоборот, уютно свернуться клубком. Предлагаем потрясающий лежак для ваших питомцев! А че – нормально! Туалет для питомцев… – вскричал Рыжик, – представляет собой эстетическое приспособление… с выдвижным ящиком и лопаткой в комплекте… – Их бы самих этой лопаткой… по комплекту… – еще ниже проворчал Таган и закрыл глаза… – Легко переносится благодаря улучшенной декоративной ручке. Теперь туалет не надо прятать в ванной. Его можно размещать в любом месте, и он везде будет вызывать восхищение своим удобством, красотой и функциональностью. А уж как котя будет рад! У него будет свой укромный уголок, скрытый от посторонних взгля… – Ай-яй-яяяяяй! – закричал Рыжик, потому что Таган, молниеносно хватанул Рыжика за окорок, улегся, возмущенно ворча: – Т-те устрою лежак… Рыжик, пряча глаза, скулил. – Одурел, старый? – рявкнул Старшой на Тагана, и тот втянул голову, зажмурил и плоско вжал глаза. Старшой погладил Рыжика, который беспомощно перевернулся на спину и стал лизать Старшому руку. Видна была выступающая грудина и два завитках шерсти на уровне передних лап – на границе рыжего и бежевого. И передние лапы – сложенные углами и болтающиеся. А Старшой говорил образцово-воспитательным низким голосом. – Рыжик. Ну Ры-ыжик. Ну ла-а-адно, тебе ла-а-адно. Приближались пороги, и Старшой спустил их на моторе, а ближе к избушке стащил с наших шей петли. Если туда петля надевалась «по течению», смешно уменьшая, удлиняя и косоглазя голову, то теперь, когда петлю протаскивали против шерсти – то мешали уши и шкура собиралась складками и комично давила на лоб, на глаза. Рыжик топырился и только натягивал петлю, затрудняя освобождение. При подъезде к берегу мы отработали «выпрыг с носа» – важный элемент пилотирования, вызывающий у начинающих собак массу нареканий. Река наша горная, мелкая и особенно каменистая у берега. Старшому надо быстро причалить в точное место, заглушить и поднять мотор и, перебравшись на нос, выпрыгнув, удержать с берега лодку. Меж двух камней и целил Старшой. Мы заходились дрожью на носу и, засидевшиеся, мечтающие пронестись по берегу, изготовились к прыжку. Когда уже было рядом – сиганули, оттолкнувшись от лодки и сломав ей курс так, что она наехала на камень, а на нас обрушился целый камнепад эпитетов. Ночью я снова влетел в капкан, а Рыжик снова ухитрился безнаказанно сожрать приваду. Он запустил[4][Запустить – закрыть, захлопнуть. Более широко – привести в нерабочее состояние. Как корова в запуске закрывает подачу молока.] два капкана, сдвинув их вбок лапой и не то стряся, не то как-то еще рассторожив. «Н-да… – сказал Старшой с задумчивым холодком. – А я смотрю, ты умный… Не зна-а-ю…» Следующее утро выдалось седым, хмурым с промозглинкой и со сквозной какой-то серебряностью… В первом же повороте на длинном галечнике гнутыми головешками сидели глухари, штук семь. Они были настолько замершими и непохожими на живых существ, что когда, черные, медленно покачиваясь и вертикально задрав головы, пошли к траве, то их зачаровывающая медлительность буквально разорвала наши глотки восторженно-возмущенным лаем. Пахло от них невозможно – почему-то печенкой, переваренной хвоей и какой-то кислинкой! Старшой выпустил нас, и мы, подняв брызги, рванули на галечник. Глухари взлетели и, рассевшись на прибрежные листвяги́, замерли черными почками. …Боюсь, не описать того чувства дела, которое объяло меня с головой, едва я облаял первого в жизни глухаря, и которое объяснило мое предназначение, одарив проблеском откровения, речь о котором впереди… При всем азарте я шкурой ощущал, как внимательно смотрит Старшой на мои движения, как присутствует, оценивает, осознает происходящее, подправляет негромким словом и что-то сам себе помечает. Я понял, что мы – очень важное звено, связывающее Старшого и его семью с окружающей нас огромной тайгой. Что вместе мы представляем необъятный организм, многократно превышающий в размерах Старшого, и состоящий со Старшим в странных и старинных отношениях. Будто шевельнулись какие-то ваги, жердины мощнейшие между глухарем и камешком, Старшим и мной, мной и глухарем. Когда я думаю об этих вагах, сизых гудящих сушинах, меня аж мутить начинает, и что-то во мне защитно сбивается, ограждая от лишнего знания, от которого я замру, окаменею, иль вовсе на куски разлетится моя бедная собачья голова. О существовании этих длинных и гудких сил, простирающихся во все стороны тайги, реки и неба, говорил особенный, подправляющий и одобряющий вид Старшого. Так же он шел с неводом, так же оглядывал возведенный сруб, так же ехал зимой в город, и стрела зимника была в тысячи раз больше его тарахтящей машинехи. Это новый образ Старшого мы ощущали, и когда он выпускал нас из лодки, и когда забрел в лес, и шел к нам, и мы слышали, как осторожно ступает он по траве, по мерзлому, кровельно-грохочущему мху, в который нога человека проваливается, оставляя печатные дырки с вертикальными рваными стенками. И когда он подходил, прячась за стволы, отстаиваясь за елкой, и выглядывал, шатаясь-двигаясь телом, а потом стрелял и подбегал, чтобы в пылу мы не истрепали, не раздербанили глухаря… и разговаривал с нами совсем другим голосом – словно что-то невидимо новое нарождалось, строилось, струилось, и мы были в центре надежды. Но чем яснее становилось, что именно Старшой этим невидимым управляет, тем незначительней, незаметней он помогал происходящему и будто только присутствовал, тем сильнее оно само работало и простиралось в сложнейшие дали – точно так же, как уходил-простирался в небо мачтовый листвяг с черным силуэтом на выгнутой ветви. Потом еще были глухари. А потом Старшой решил, как обычно, «разок шваркнуть пиннинг», а потом помаленьку с этим «пиннингом» ушел до мыска… А мы бесились, рыча, и носились по нежно желтой сухой траве, очень прямой и вертикально-острой, и пропахли ей невозможно, а потом помчались вверх в хребет, откуда кисло-печеночно нанесло птицей, и взмыли на высоченную гору с гранеными столбами. А потом выбрались на покрытую ягелем бровку, поросшую крепкими кедриками и остроконечными пихточками, среди которых особенно чудно гляделись сухие – пепельно-серые и будто костяные. Мы замерли, затаив дыхание, хотя это было и нелегко – бока ходили ходуном и языки жарко свисали из разинутых пастей. А замереть было от чего… Темно-синие горбатые сопки, о существовании которых мы и не подозревали, с тучево́й грозностью восстали со всех сторон, а внизу, с какой-то поразительной, счастливой наглядностью открылся поворот с лодкой, широченный серп галечника и крохотная фигура Старшого. Поразила река, плавно ползущая под уклон сизо-серебряной шкурой в водоворотах и шершаво-свинцовых пятнах ряби. Ее тягучая плоскость меняла угол в каждый точке и, устремляясь меж каменных мысов к порогу, неумолимо и мощно ускорялась, растягивалась пятнами и гравюрно темнела складками от каждого камня. Далеко внизу пролетел глухарь, казавшийся сверху особенно сизым. Летел он, очень часто и книзу маша крыльями, мощно и коротко вспархивая, а потом мгновенно замирая в планировании. Застыл – и новая череда взмахов и долгое планирование на острых, плугообразно выгнутых, крыльях. Даль была такая совершенная и настолько… крупно-насыщенная, что дух захватило от пережитого, и мы долго стояли рядом… в одной волне, в одной… счастливой поре… ощущая с небывалой силой, что мы братья. И что все, открытое нам – от дальней горы до фигурки Старшого – наше, и мы, объятые одним делом, нужны и себе, и дали, и, главное, Старшому. Переполненные, мы заговорили наперебой обрывками мыслей, чувств: – Вот это вид! – Здесь даже ветер по-другому дует! – И пахнет… – сказал Рыжик. – Ой, как хорошо! – И вдруг глянул на меня в упор: – Ты вообще понял? – Что понял? – насторожился я. – Что он без нас не может… – Старшой-то? – А кто же еще-то? Се-рый, – раздельно сказал Рыжик. – Серый, ты понимаешь? Мне раньше казалось, что мы без него пропадем, а ведь, оказывается, и ему без нас… мяу. – Да? Тебе тоже так показалось? Рыжий! Ведь вот как бывает! Еще недавно кто мы были? Щенчишки… А теперь у нас свое дело. Давай, брат, ты знаешь. Давай вместе как залаем за это! – Давай! И мы дали. – Да лан, не ори, – сказал я, отдышавшись, кедровке, усевшейся на сушину. – Да ей за́видно! – Да, Рыж, действительно, надо сейчас что-то очень важное сказать друг другу… И вот этому простору… Смотри, Таган, по-моему, норку гоняет… – Да где? – Да вон, в курье́[5][Курья – каменистый залив.] за лодкой! – Точно! Без нас, главное! – От однодворец! Хе-хе! – Ну. Да, кэшно, это важно, когда у тебя есть любимое дело, понимаешь… У нас есть все… И все так начинается… – Мы собаки! И нам надо сказать… – Свое слово… – Сказать себе и друг другу, что будем собаками до конца… Давай троекратно залаем за наше собачье дело, нашу охоту… – Наш промысел! – Промысел! Разницу чуешь? – А как же! – За нашу тайгу – что будем беречь ее, охранять… – Ававав! – В такой денек, да в таком месте – че не лаять! – Ававав!