Едкий выхлоп лезет нам в носы Это нам грозит потерей нюха И вот-вот отвалятся усы. (Вариант: К позвонкам давно прилипло брюхо Лезет выхлоп в ухо, горло, нос. Это нам грозит потерей слуха И на зренье скажется всеръез.) С последними куплетами он меня всерьез мучил, требуя выбрать лучший. К его поэме подошла бы заключительная строфа: На восходе рыжем и суровом Из трубы железной вился дым. Этот Рыжик был с утра рыжовым А к закату сделался седым. Строчка про звезды, «колко» глядящие из щелей, мне нравилась, так же как и аллитерация «тонкая картонка», хотя и то и другое – красное словцо: никакой картонки не существовало – дверь в кутух была завешена плотной мешковиной. Да и звезды из щелей не смотрели – бревешки были отлично подогнаны и проложены мохом. Но строки казались самыми удачными. Так что есть правда?! Остальное не годилось никуда, особенно гнус, который нас настолько «сильно грыз», что ниоткуда появлялся целый персонаж, некий таинственный и странный «сильногрыз». А меткое выражение «снег в сидячую собаку» Рыжик подслушал у Старшого. Не смешно, а нелепо и горько все это, учитывая развязку. И повторяю, куплеты эти не имеют ничего общего с личностью их автора, который, имея прекрасный слух к чужим успехам и неудачам, обладал полной слепотой по отношению к себе. Впрочем, в этом мы все успеваем. Видимо, не успев в стихах, он перешел, так сказать, на прозу, точнее, на публицистику, начав со всем максимализмом разрабатывать теорию Собачьего, которая имела массу позитивного, но искривилась и свелась к окрестностям вопроса. Рыжик разрабатывал не содержанье Собачьего, а «держал границы», например, занимался составлением словариков «выражений, оскорбляющих собачье достоинство». (Собачий холод, собачья жизнь, насобачился, плавать по-собачьи.) Услышав разговор охотников про собачки от стартера, полез в справочники, а потом изыздевался: – Слыхал новости? «Собачка – деталь храпового механизма». Это, наверно, когда Старшой храпака дерет в избушке, а мы на улице зубами стучим! Придумал словечко «собы», казавшееся ему особо удачным, и оно, дурацкое, вошло и в мой обиход. Удивительно как бывает. Один придумает что-то в пылу самопоиска да тут же отгорит и десять раз предаст, а другой все примет и потихоньку-полегоньку понесет сквозь всю жизнь, наполнясь по сердце и дивясь как дару. Так и у меня вышло, когда я, глядя на окружающих и расспрашивая о прошлом, осознал нашу собачью особость, те главные качества, на которых веками зиждилась негордая наша порода. Они просты, как все исконное. Это три камня: верность, способность к бескорыстному служению и непамятозлобие. В Рыжиковых же Собах ничего, кроме того, что мы особенные, не было и дальше деклараций и щенячьей игры в слова не пошло: Рыжик впал в свою даже ересь. Слово «особенность» у него означало количество собак у охотника. «Индекс особенности промысловиков Балахчанского района к концу XIX века колебался в пределах двух-трех особей на русского охотника и пяти-шести на енисейского ясачного остяка и тунгуса…» Особь, пособие, соблазн, собутыльник – все Рыжик трактовал и переизобретал. Подсобка – небольшая молодая собака. Соблюдение – облюдение собак, то есть приобретения ими человеческих качеств. Подсобник – коврик. Вершиной были перлы, вроде междоусобицы, означавшей пространство меж собачьих усов. – А как же соболь? – спросил я. – Ххе, – сказал Рыжик и стал тянуть время: – Ну как же, как же… э-э-э… пр-с-сь, – вдруг догадался брат и продолжил очень солидно: – Ну как же? Со. Боль. Собачья боль. Ну… вечная обида на несправедливость… Вроде как ты нашел, догнал, облаял, а приперся Старшой, добыл-подобрал, пинкаря наподдал и в свою котомку бросил. Это как в кино оператор, отснял – и до связи. А все хрящики режиссеру. От так от! Да… И вдруг открыл: – Ты понимаешь, мы операторы! Операторы скаковой… Меховой… Не! Во: нюхово́й погони. Операторы нюховой погони! Х-хе! Звучит? Хватит нам дедовским строем жить! Надо в лапу с эпохой! Собь наша держится за любовь к миру и любовь к самому себе! Даль – ни больше ни меньше! – Какая даль? – Владимир Даль, тундрятина! Уже стояла середина ноября, все глубел снег, и мы уже не могли догнать соболя. Снег это треножил и изводил, наводя на мысль, что самое интересное позади. Это не означало, что надо обязательно плестись за Старшим: по старой лыжне еще можно было убежать вперед, но шаг в сторону – и уже прыжки и язык на плече. День сжался, ночи подступали все морознее, и мы лежали в кутухах, укрыв хвостами носы, так что на бровях к утру козырьком серебрел куржак, создавая росомаший вид. Выбегая из кутуха, Рыжик то и дело поджимал ногу и заскуливал. Приходили поздно, не в силах догнать соболя, за которым брели, пока хватало сил. Таган такой ерундой не занимался, четко знал и снег, и силы, и гонял только парны́е (свежие) следы на самом коротке и шагом. Мы же убегали и приходили в темноте, чаще так и не догнав соболя, а если догоняли, то лаяли часов до трех-четырех ночи, сокрушаясь, почему не скрипит на лыжах Старшой. Нам в голову не приходило, что он не в состоянии столько отмахать по тайге. Вскоре снег и вовсе оглубел. Самое обидное, что соболь это понимал, наглел и, бывало, прыгал с кедры́ и убегал по снегу, зная, что его не догнать. Работа все больше сводилась к тупому бредению за Старшим и попыткам нескольких натужных прыжков в сторону и обратно. Был еще урок, который добавил раздражения Рыжему. Учил он знанию одного из важных законов собачьей жизни. Я бы его назвал «законом притяжения избушек». Как-то раз мы уходили в хребтовую избушку на малый круг. Уход с зимовья́ – целое дело, Старшой кучу всего убирал, проверял, выливал воду из ведер, убирал лестницу от большого ла́база. На полдороге к Хаканачам Рыжик погнал след соболя, который вывел его в обратную сторону. След был старый, Рыжик бродил-бродил, потом выбежал на нашу дорогу и вместо того, чтобы догонять, вернулся на базу и сидел там три дня, пока мы не пришли. Притяжение избушки вернуло его с полпути и не пускало на наши розыски. Таган сказал, что его «столь раз ловило» и что меня «ишо не раз поймат». Рыжик особенно переживал и страшно обиделся, что его «забыли». Снег подваливал. Брату все сильнее хотелось действия, чего-то острого, интересного, и как натура нетерпеливая и впечатлительная он маялся, и все чаще проявлялась эта нервная скулинка в зевке. Раздражало все: «Он перестанет валить-то (про снег)? Честно говоря, остопуэбло. Таган еще этот. Бе-бе-бе… Задутый в хлам. Сам от себя тащится». Но больше всего доставалось Старшому: – Меня, например, возмущают некоторые вещи. Как он все время повторяет одни и те же шуточки. «Избушку срубишь». Или: «Наши все дома». Я Тагана специально спрашивал – он говорит, тот уже много лет это прогоняет. Меня, например, просто раздражает, как он снегоход заведет и стои-ит, стои-ит рядом… Особенно в мороз он эту тягучку тянет, дымина, давно ехать, а он все стоит. Себя и нас травит. Или как торчит над душой, когда мы едим: «Ешь, ешь, крупу подбирай, одну рыбу и я могу». Я пожимал плечами. Мне не приходило в голову раздражаться. Как есть, так и есть. Не то, что я такой послушный, покорный. Нет. Просто так устроен. Себя хватает. Да и спокойней. – Да ты какой-то равнодушный… – с горечью говорил Рыжик и пытался развеселиться зубоскальством. Читающий все, начиная от рваных упаковок и инструкций до философских трудов, придумал свой способ подшучивать над Старшим. Поскольку наша жизнь очень сильно завязана на Старшого, то привычен вопрос: «Где Старшой?» И допустим, Старшой ладит переправу. «Где Старшой?» – «Диодный мост через ручей намораживает». Или: «Где Старшой?» «На лабаз иерархическую лестницу ремонтирует» Или: «Генератор идей дергает». «Ха-ха-ха». При всей глупости выражения привились, и лестницу мы так и звали «Ерархической», а мост «Диодным». «Хе-хе, Диодный промыло!» Шуточки не спасали, и раздражение в конце концов привело к тому, что Рыжик предложил мне совершить поступок, который… В общем, все по порядку. – Я не знаю, че ты страдаешь, – сказал как-то ночью в кутухе Рыжик. Сказал негромко и, подавая, что я́, а не он извелся: – Я все продумал. Токо идти на тупик надо, где меньше попадает, где вообще может зря провисеть. Он нам еще спасибо скажет: «Все равно кукши с кукарами[6][Кукары – так называют кедровок.] склюют. А тут хоть вас накормил. Седни поздно пришли, сварить не успел. Устряпался с этим снегом. Валит и валит, – говорил Рыжик со старшовскими интонациями. – Молодцы, че скажешь. Сами о себе позаботились, не все батьке за вами сопли вытирать, хе-хе. Я даже рассмеялся, а удовлетворенный эффектом Рыжик сменил тон на серьезно-штабной: – Смотри. У него на тупике шестьдесят ловушек. Допустим полста капканов и десять кулемок. Кулемки, лешак с ним – не берем, там привада вы́соко, не дотянемся. Только время потеряем. Тем более полста капканов – это во. – Он провел лапой по горлу. – По двадцать пять кусочков на рыло. Куда с добром? Ну че? – подвел он торжествующе-гордо: – Делаем? – Рыжак, ты че, сдурел? Ты че, не понял ничего? Это труба. Нельзя. Он тебя всяко-разно вычислит. – В смы́сле – «меня?» А ты чо – типа сам по себе? Ты такой честный? А я, значит, плохой. – Да нельзя этого делать! – Да тебе кто сказал-то такое? Че за туземные правила? Еще про обязанности скажи! Я, например, себя совершенно не чувствую… обязанным ему… Во-первых, он, смотри, в тепле, а мы в будках. Во-вторых, как о́н питается и как мы́? Ты думаешь нормально: до ночи не жрамши бегать, а потом брюхо набивать так, что пошевелиться не можешь? Бочка и бочка. Смотреть дико… И все одно и то же, каша и рыба, каша и рыба… – говорил он с напором. – Ты, вообще, в курсе, какой рацион должен у собак быть? Ну вот то-то! А он-то о себе на забыва-а-ает! – проницательно протянул Рыжик. – То рожки, то макарошки! Все эти соуса́, кетчупа́! Гречка, сечка, рис, пшенка, манка, овсянка! Да! Эта еще… как ее? Ну как? – раздраженно забил хвостом. – Полтавка? – Да нет! Перловка! Перловка. Ну. – Горох еще. – Ну, горох. Фасоль еще. А картошечка! С сальцем! Тьфу! Лук только зря он везде пихает. – Рыжик совсем раздражился: – А тут таз этот грызешь-выгрызаешь… Бывало, остатки каши замерзали в тазу, и мы их грызли, пытаясь добраться до труднокусаемой области, где соединяется донце с бортиком. И так и глядела оттуда мерзлая каша со следами зубов… – А соболей этих как он нас жрать приучал! – не унимался Рыжик. – Меня первый раз чуть не вывернуло. Такой духан у них… Бээээ… А еще по рации… – Рыжик заговорил, с грубой манерностью растягивая слова. – Еще с таким довольством рассказывал: «Нее… – он снова стал очень похоже изображать Старшого: – Я своих приучэ-эю… Сначала морду воротят. А морозцы придэ-эвят, как миленькие, хряпать будут… хе-хе… Ни хрена… Голод не тетка…» И он еще добрал раздражения: – А теперь прикинь, сколь он километров за день проходит, а сколь мы? Я в книге читал: «Промысловая собака пробегает в день расстояние в 10 раз превышающее дневной переход охотника!» О как – в десять раз! Это не хрен собачий! – За базаром следи! – Да че ты мне тут! Надоело все! Ложь эта бесконечная… Собачье-несобачье… А главное: ему навалить на наши заботы! И ты хорош: «Наше, Собачье!» А сам за что стоишь? Помнишь, как мы клялись-стояли над скалами! Ты говорил – верность! Пусть они как хотят там! Че хотят! А мы как пятьсот лет в той же шкуре бегали, так и бегаем! – Рыжик сменил тон на предупреждающий: – А снег оглубеет – мы вообще поплывем! Только уши одни останутся. А он на снегоход – и алга! А от него вонища сам знаешь какая? Погоде-е-е, – завел он умудренно. – Я на тебя посмотрю, когда настоящие морозы придавят! Кто нам тогда за вредность доплатит? Так что нечего тут в благородство играть… Доигрались, что нас скоро на хасок поменяют. Видал вон Коршунята че творят! – Ну, – согласился я, – последнее время он наше Собачье ни в грош не ставит. – с Коршунятами тут миндальничал. Коршунятами звали наших соседей по участку, из тех, про которых говорят «палец в рот не клади». Они пытались заработать на всем и строили планы купли иностранных собак для катания богатых туристов. Кличка Коршунята – производное от фамилии Коршуновы. Не люблю говорящих фамилий, но тут бессилен. Так что извиняйте. – Дак про то и толк! – с жаром подхватил Рыжик. – И не то что не ставит – а просто попирает. Просто па-пи-рает, – сказал он совсем по-Тагански, – и кстати вот Николь, она молодец… Она говорит… Ну че ты морщишься? – наморщился на меня Рыжик и почесался, застучав по будке. – Наши все дома! – сказал я и мы захохотали. – Хорош ржать, жеребятня! – рыкнул Таган. – Да все. Все, дя, – сказал Рыжик и тихо добавил, покачав головой: – Еще один. Задрали… – и продолжил обычным голосом: – Дак вот Николь… Да ты че опять? – Да имя че попалошное… – сказал я, щадя Рыжика и переводя неприязнь к манерной сучке на ее имя. – Нормальное имя. А че? Лучше, как у вас: Соболь и Пулька?! Припупеть как оригинально! Дак она, грит, – вот в городе, да? Там территория с фигову душу, у нас участок в десять раз больше. У них там ни леса не растет, ни мяса не водится, ни рыбы, ничего, а живут распрекрасно! А тут вечная попа в мыле и каша мерзлая раз в сутки. Рыжик вдруг заговорил с примирительно-справедливой интонацией: – Причем я не предлагаю брать путик, где попадает. Берем самый пустой. Где соболь раз в пять лет забредет, да и то сдуру. Заморыш самый. Все равно пропадет привада. А это его труд, между прочим. И наш. Ты поди этого глухаря найди, облай, потом добудь, обработай. На кусочки поруби. Проволочки к ним привяжи. Ни хрена себе! И все этим тварюгам. Кедровкам этим, кукшам… Не выношу, как они орут. Дятлы эти… Долбят сидят! По башке себе долби. Ду-пло-гнезд-ник… – презрительно обратился Рыжик к воображаемому дятлу. Он все больше набирался мощной Тагановской интонации. – Ага. А привада через месяц выбыгает[7][Выбыгает – от слова «быгать». Выветриваться, обезвоживаться, обветриваться, вымораживаться.] – и с нее толку нуль. Все равно ее обновлять наа. Он нам еще спасибо скажет. Мы, так сказать… обеспечим своевременное обновление приманки, что положительно скажется на результатах промысла. Не-е… – И он оглянулся, будто обращался уже не ко мне, к какой-то пространной и заинтересованной аудитории: – Я считаю, тут надо четко. Или или. Так что думай. А то вечно будешь… х-хе… на подлайке… По попе лопаткой получать. А он твоих соболей будет на аукцион толкать… А ты мерзлую сечку грызть… Или… полтавку… И зубьями клацать… – и добавил с грозным холодком: – Так че? Со мной или как? – Не, Рыж. Я не то что «или как». Я против. И тебе скажу: не ходи никуда. Беда будет. – О-о-о, понятно, – потянул он презрительно. – Я думал, ты правда брат. А ты так… Временный спарщик. Я думал, вместе – значит вместе. На кой ты тогда все эти сопли разводил над скалами? – и вдруг сказал резко и собранно: – Ладно. Разберусь. – И добавил, вставая: – Кашку жуйте. Счастливо оставаться. Да, и надеюсь, ты Тагану не станешь передавать наш разговор. – Че, сдурел? Да. Ты в курсе, что там есть капканы с очепами – вздернет так, что лапу вывернет из сустава. И в мороз нельзя. Влетишь – и хана лапе. – Да ба-рось ты, – развязно парировал Рыжик, демонстративно отдаляясь от меня. – Такие дела красе-ево надо делать. При звездах. На бодряке. Я вообще шлячу не люблю. Когда сырость, снежина этот. Не мое. У меня в снег вялость. Не охота ничче. А когда вызвездит с ночи! Это да. Мне Таган рассказывал, есть какой-то Ткач у них, дак тот только ночью работает, с фонарем. Грит, расстояния короче. Вообще мужик! У него литовка в каждой избушке, и он, представь, с осени собаками сено косит на подстилку. Они у него в отличных условиях, ну и отдача, сам понимаешь! А наш че? Только орет и шестом лупит. А раньше, Таган говорит, – исторически завел Рыжик, – у бати его, Дя Вовы, кутухи были в угол рубленные… И кастрюли с полбочки. Понял? И одной рыбой кормил. По пять центнер одного токо налима заготавливал! Дак у него и собаки, как глобусы, были… Этот пришел: всю… инфраструктуру свернул на хрен! – Как глобусы! Такие же синие, что ль? Ой, не могу! Надо было тебя Глобусом назвать! А не Рыжиком! Глобус, ко мне! Опеть падла, отъелся! Он было улыбнулся, но тут же улыбку свернул и продолжил: – Да-а-а, не ожидал я от тебя, Серый… такого поворота… Не о-жи-дал… Ты меня знаешь. Мне-то в гордяк с тобой работать… А ты вон как. Ну ладно. Только потом не надо… примазываться… к чужим достижениям. Рыжик вылез, побегал и, хватанув снегу, вернулся в кутух: