Утром разъехались. Старшой, мрачнея, прогнал через две избушки ходом. У базы скатились на реку вслед за Старшим, и, погонявшись за норкой, так и бежали тем берегом, пока не оказались напротив избушки, отрезанные полыньей. Заостряю на этом внимание, чтобы подчеркнуть противоречивость нашего нрава: в самый трагический миг беспокойства за Рыжика мы развлекались с норкой, а потом прозевали полынью. Усевшись на льду и слыша, как Старшой затопляет печку, возится с санями и гремит нашими тазами, мы взорали жалобно и честно, доказывая, что есть вещи, которые даже самые знающие собаки вроде Тагана не понимают. Это касается вообще пространственной геометрии: куда огибать, где что зацепится, куда отыграет, заломит и прочее. Старшой вышел-поговорил с нами, долго махал руками, показывая куда обегать, а мы виляли хвостами и не могли понять, зачем нас гонят обратно на Курумкан, раз мы домой хотим. Собаку невозможно прогнать или заставить что-то обойти, будучи от нее на расстоянии, хотя накоротке мы понимаем все. Много противоречий в Собачьем мире. Но главное – не противоречья искать, а Собачье любить. Старшой это знал и поехал за нами, терпеливо выгоняя полверсты полыньи туда-обратно. Когда приближался, мы только виляли хвостами, а когда подъехал и развернулся, весело вскочили и побежали. Не считая свежих старшовских разворотов, у базы все было мертво и присыпано тонкой синей пудрой, только клесты набегали возле чайной заварки. Особенно безжизненно выглядел кутух Рыжика с ошейником на гвоздике и цепочкой. Когда прогрелась избушка, Старшой вдруг сел на снегоход и рванул по путику. Мы с Таганом переглянулись. Мороз, будь здоров какое расстояние, отпаханное без передыха и еще полынья эта: команды нет и можно остаться. Потом я не выдержал, больно тревожно было на душе, и побежал следом. А перед тем как побежать, оглянулся: тяжелым взглядом смотрел на меня Таган. Уже подходил к концу тупиковый путик, тот самый, который, по мнению Рыжика, плохо «кормил», как вдруг раздался выстрел и краткий взвизг. Меня на мгновение замутило, и подкосились лапы. Потом навстречу пронесся, ослепив фарой, Старшой: «Айда, Серый, айда!» – крикнул он громким и голым голосом. Я побежал за ним, не ощущая ни мороза, ни выхлопа и чувствуя, как нелепо трясется моя нижняя челюсть, да и все собачье лицо. – Завтра гляну, че там было, – сказал Таган мрачно. – Да понятно, копец лапе. В конце, говоришь, дороги? – Ну. – Там сначала россыпя́, ну камни под снегом, шапки такие прямо, и голый склон справа, а потом гарь подходит. Еще копанина медвежья, но ее засыпало. – Да-да. Там. – Там на земле один капкан единственный. Остальные жердушки. Знаю я этот капкан. Треттий номер. Полотняный. – Ееееее! – вырвалось у меня. Капкан был без тарелки, с натянутой на рамку тканью, нитка связывала тряпку с насторожкой. Рыжик такие не знал. – Но. На росомаху. Это – все. Считай по локоть. И сколько еще отморожено… Считай, четвертый день. – Да почему его нельзя было… оставить-то? Ну и бегал бы на трех лапах! Видно было, что Таган не хотел разговаривать. Он и смотрел вбок. И несколько раз делал движение повернуть ко мне голову и открыть рот, но останавливался. Потом все-таки сказал раздраженно: – Да так не делается потому что! – и передернул шкурой, а потом повернулся и посмотрел в глаза. – Потому что воровитость никогда до добра не доводит. Потому что, если пошел по капканам – затравился, вкус почуял – все, не остановишь. Бесполезно. Добро б еще работник был. А то тоже… Пятку сколько раз гонял. Облаивался. Я уж молчу, как говорится… А потом – сейчас промысел, самый разгар, куда его? Это просто обуза, понимаешь? Да и кормить троих… Раньше думать надо было… У нас вон Серый был, давно совсем… – И он заговорил медленней и как-то нащупав почву. – Тебя в честь его́ назвали. Дак Старшой его до последнего дня с ложки кормил… Когда у него лапы отнялись. До самого последнего дня… От так от. – Таган помолчал. – А как у… как убивался потом… – Таган отвернулся, и хрипло фыркнул-храпнул, а потом добавил неестественно громко: – Так что гордись. 5. Старшой Потом все глубели-голубели снега, все углублялась канава дороги, и неистовей пуржило на тепло и лютовало в морозы. Казалось, чуть звезданет, чуть отодвинется облачная вьюшка-задвижка – и стремительней улетит тепло, ухнет перепадом от минус пяти до пятидесяти. От нас уже мало толку было, да и Старшой все меньше ходил пешком и больше ездил и раньше приезжал. Дольше стали темные вечера. Дольше лежание в кутухах. После большого и трудного круга вернулись мы на базу и на следующий день Старшой устроил выходной. Утром никуда не пошли. Хотя и погода остепенилась. Зима набрала ход и стояла такая серединка: откат от морозца на тепло, но только теплом стало двадцать пять. С утра Старшой встал не спеша, и мы хорошо слышали его печные манипуляции и видели, как поначалу нехотя пошел дым из трубы, потом обильно и бело повалил, а потом, взвив хлопья сажи к задумчиво-голым лиственницам, задрожал горячей струей. Столько слоисто-плотного снега лежало на крыше, что труба еле торчала из закопченой снежной воронки. Воронку эту я изучил, забравшись на крышу по снежному мосту с пристройки. Расслабленный, Старшой первым делом особенно сытно накормил нас, с вечера сварив нам полный добавочный таз. Совпало, что и у Курумкана оказался выходной, точнее, полувыходной, и тот был на связи, с обеда собираясь «прошвырнуться по короткой дорожке». Чаепитие Старшого шло за разговором, смехотворность которого просто поражала. Обсуждалась способность зверья соображать. – Да че там говорить! Ослу ясно, что они не хуже нас шарят, – искаженно верещал Курумкан. – Возьми к примеру: вот снег оглубел… Как соболь знает, что его собака не возьмет? Он же, гад, ве́рхом прошел пару кедрин, а потом прыг – и ка-а-ак по́ полу вчистит! – Знат, что кобель не возьмет! – продребезжал дед с позывным Щучье. – Дак я и спрашиваю, Дяа Миша, как он знат-то? – Да он, паря, лучше тебя знат… – Ясно, Дя Миш! – сказал Старшой. – А как Таган знает, куда я пойду на развилке? – Мужики, вы че как маленькие? – вмешался бубнящий, будто в колоду, Дашкино. – Вы в курсе, что медведь головой пробует толщину крыши в берлоге? Привстает и пробует! На случай, если через крышу катапультироваться придется! – Да ладно те, Дашкино! Ты с нар давай на путик катапультируйся! А то сидит тут. – Ты правильно, говорис, Даскино! – прокричал дед Щучье. – Пробует, крепка́ – нет. Мы раз брали на берлоге, дак он как серт скрозь крысу вылетел, аз землю взвил! Это у вас ум. А у ево понятте. – Да че ты говоришь – медведь… – засоглашались мужики. – А сохат? – А ушкан? – крикнул Щучье про зайцев. – Ладно, вас не переслушаешь, – сказал Старшой, попрощался и вышел на улицу с пилой. Он любил березовые дрова за жар и несмолистость. За лето просохшее полено шло с растопкой – с завитой каменной берестиной, которую Старшой с хрустом отрывал, и этот утренний звук мы хорошо знали. Береза – особый разговор. Бледно-желтая затеска на ней странно глядится среди снега. Верхний слой бересты отстает лопнувшим пояском, и нежные ошметочки, кудряшки-гармошки теребит ветром. Бывает и поплотней слоек, в розовинку. Мы любили кусать, играть ими и, ткнув носом под отставшую шкурку – удивляться, какая шершаво-прохладная сама береза и будто влажная. До чего нежна природа, пока не оступишься. А теперь все по порядку. Хозяйственная возня отвлекла меня от тягостных раздумий. По случаю праздника мы с Таганом получили по мерзлой щуччей голове, которую грызли, кровя десны, но с азартом. Таган грыз у избушки рядом с колочной чуркой, а я отбежал подальше, добыв сразу двух ушканов: был застрахован от нападения Тагана на случай экспроприации у меня «щуччей головы», и присутствовал при хозработах на приизбушечной территории. Потому что Старшой пошел туда же с пилой и вовсю отаптывал березину… Я расположился на снегоходной дороге метрах в двадцати под другой березой, так что видел Старшого с его приготовлениями, контролировал Тагана и мог в случае его нападения в сжатые сроки достичь Старшого, поскольку и туда вела дорога. Удивительно, как хороша в выходной щучча голова, даже самая мерзлая, и как странно бела береза, и как светло-желты опилки на снежном фоне. А звук пилы на морозе особенно шелестящий, дребезжащий и словно обернут во что-то шуршащее – подумал я, и даже пожалел, что сейчас нет такого мороза. Чтобы лучше понять дальнейшее, надо усвоить три обстоятельства. Одно из них – отношение собак к лесоповальным работам. Собака совершенно не боится падающих лесин, и даже, наоборот, вертится рядом, потому что… Вот никогда не догадаетесь, хоть мы об этом и говорили. Собака не боится такой лесины, потому что у нее четкая увязка с добытым, но застрявшим в ней соболем. И когда охотник валит кедру́, пихту́, березу, она, едва дождавшись, когда лесина ляжет, уже сует туда свой нос. А иногда и не дождавшись. И не важно, что лесина голая и с виду пустая – важней правило: проверь. Теперь второе, очень важное обстоятельство, о котором я вам также рассказывал. Оно состоит в том, что соображения, куда какая полетит лесина и обо что сыграет или как вагой задрать снегоход и как работает двигатель внутреннего или внешнего сгорания, и прочие кривошипно-шатунные штуки… – так вот эти соображения я называю «коленвал-коза-капуста» и болею от них неизбывно. Разве только могу объяснить, куда идет шатун. Он идет в избушку хряпать меня и охотника. И наконец три: собаку нашего воспитания, сидящую на расстоянии от хозяина, ни окриком, ни угрозой нельзя заставить переместиться или отбежать с места. Вы скажете: ее можно позвать. Я отвечу: да, можно позвать голодную собаку, можно позвать собаку, стосковавшуюся по ласке или соболиному следу, можно многое. Но позвать собаку, которая есть щуччу бошку, нельзя, потому что она решит, что щуччу бошку хотят отобрать, так как у хозяина с такой собакой четкая увязка: собака щуччу бошку сперла. Предчувствую упреки, что, похоронив брата, я затеял игры в щучью голову и погряз в литературном созерцании. Так вот такой вывод – суть полное непонимание собачьей сути, а суть эта в крайне веселом нашем нраве, который по сравнению с нашей трудовой и, я бы сказал, даже героической составляющей выглядит по-детски, хотя на самом деле лишь уравновешивает одно другим. И это врожденное веселье и есть ядро нашего Собачьего, за которую нас любят, подзаряжаясь искренней нашей энергией. Хотя много всего в нашем характере. Например, мы обожаем валяться в снегу и смешить не знающих, что это обычная чистка одежды. При этом наряду со снегом можем выбрать в качестве коврика мерзейшую пропастину-тухлятину. Рыжик, правда, вычитал, что это для скрытия хищного запаха от будущей «жертвы». Ложь. Просто иногда хочется в дряни поваляться. Не все ж чистеньким бегать. Так вот режущий звук бензопилы… Вонькое облачко. Мерзлое дерево. Острая цепь. Дрожь по стволу, которую и на расстоянии чувствую. Слабенькое, будто севшее, зимнее небо. Старшой в куртке-суконке, оранжевая бензопила и две дерева рядом: береза с развилкой у вершины – левее, и елка – правее. Он взялся валить березу. Отоптался… Поражаюсь, конечно, как он все делает. Мастерски. Со стороны, куда валить, то есть с моей, он двумя резами выпилил дольку и выкинул ее моментальным движением шины и не глуша пилы. Потом заорал: «А ну, вали оттуда!» А я положил полусъеденную голову, куснул и пожевал снег, повилял хвостом и снова взялся за голову, крепко сжав лапами. Зазудела, взревев, пила и Старшой заорал: «Серый! Серый, блин, пшел отсюда! Серый, ко мне! Серый, козел!» Я продолжал держать голову, а когда лесина повалилась, отпрыгнул, предвкушая, как сунусь в нее в поисках белки или соболя. И вдруг что-то сбилось в мире – и падающая лесина замерла с морозным треском, и раздался взрык Старшого, переходящий в кряхтящий полустон. Старшой не бежал к вершине, высматривая соболюшку, а лежал на спине с перекошенным лицом, и левая рука сжимала и разжимала снег. Мутит, но попытаюсь все объяснить по порядку. Береза была с развилкой на конце. Не довел ли Старшой рез, отвлекаясь на меня? Мерзлая ли лесина, будучи кривоватой, раньше времени сыграла-скрутилась, подорвав волокна и уйдя в сторону от места, куда целил Старшой… Но знаю одно: когда она пошла, он глядел на меня и даже кинул в меня верхонку, а в этот момент лесина упала развилкой на другую березу и, съехав по ней, соскочила с пенька и уткнулась в снег под углом. Всем весом. Эх… Правая нога Старшого удобно стояла у шершавого комля елки, он не успел ее отдернуть, и ее припечатало к комлю всей силой падающего мерзлого дерева. За что люблю этих мужиков и с ними пойду хоть куда, хоть под пули – Старшой все как положено сделал. Комар не подточит. В начале его, видимо, мутило от боли, но он чуть отлежался, дотянулся до пилы и завел. Все ступеньками делал: дернул – не завелась, сыграла на весу без упора, рывка не получилось. Полежал, кряхтя, что-то приговаривая, морща побелевшее лицо. Снова приладился, дернул и, заведя, чуть подержал на груди, откинувшись на снег. Потом стал пилить, но смотреть было страшно: этот зуд, гулко отдающийся по стволу, упирался, лился в зажатую мякоть ступни. Чтобы легче расшатать, ослабить стволину, он сделал два реза, две чурки, два колена и самое трудное настало – выбить их свободной ногой, выломить углом, и мгновенно вытащить ногу и откатиться. Из-под березы, которая всем весом съедет, дообрушиться. Все сделал. Выкатился. Попробовал стать на четвереньки и ползти, но нога не давала, цеплялась. Тогда перевернулся на спину и полз на локтях, подняв ногу и еще и пилу тащил. Они все в этом. Такие мужики. Еще дверь в избушку открыть надо было. Но дополз. Ногу отеком разбомбило. Резал бродень. Нас позвал. Я лизал ногу. Кусок оленя… Лилово-кровавое. Заполз на нары и включил рацию. Еще недавно все орали, как дурные, а теперь стояла тишина, только что-то мерно тикало, да переговаривались уродливо-утробно радиолюбители: «Батарея, батарея – я турбина, как принял?» Наконец Старшой докричался до женщины с позывным «Улукан», которая сказала: – Да я кого вызову? Сама сижу тут. Нас тут семь домов. Только вечером связь по нолям. У Старшого был младший брат Валя – давно горожанин и коммерсант. Он дал Старшому на охоту свой спутниковый телефон. Телефон брал сигнал лишь на открытом месте. Старшой уполз на берег и вызвал санзаданье. Нас увезли в район. 6. Галетка Старшому лечили множественный перелом стопы, а нас с Таганом главврач отправил в поселок на проходящем вертолете. Связали веревкой, и мы были как дружка веников. Вертолет прилетел утром по́темну и подсел только ради нас. Нас выкинули, и мы ломанулись, чудом нигде не зацепившись, и только у нашей ограды закрутились за штакетину, где нас отпутал маленький Никитка, идущий в школу и крикнувший маме: «Папа, наверно, Рыжика с собой в больницу взял!» Этот путь в «дружке» с Таганом был для меня особым. Таган наверняка не придал этому значения, но я внутренне сиял. Что Таган при всем своем, как мне казалось, презрении ко мне оказался увязанным со мной воедино и вынужден был послушно подергиваться на мои рывки. Старшого привезли вскоре с загипсованной стопой. Догадываюсь, в каком он пребывал убийственном огорчении, когда пропадал сезон и надежда на заработок. Не считая нас, на его шее сидели жена, двое детей, дочка и сын, и прорва крученых родственников. Прошел Новый год. Капканы стояли непроверенными второй месяц, и вдруг в начале января после перерыва в несколько лет приехал брат Валя и взялся «запустить капканья». Приехал он на своем снегоходе с большого поселка, куда в свою очередь приехал по зимнику на своей же машине и с прицепом, у которого по дороге что-то оторвало. В тайгу он тоже собирался на своем снегоходе – не в меру разлапистом, малиновом с искрой и кучей штук, которыми так гордился, что рвался в бой. У Вали было условие – берет собаку, а без нее не поедет: то ли боялся, то ли хотел компании. Понимаю и поддерживаю: с собакой в тайге веселей. В эту пору, а стоял морозный январь, собак не берут: толку от нас нет, только лишняя готовка, да постоянное ожидание, если далеко ехать. Новые снегоходы, проскакивая наледи, несутся с огромной скоростью, которая теряет смысл, если все время вставать и ждать собаку. Старшой не хотел кого-то из нас отправлять, но Валя уперся и пришлось отправить меня. Я другого и не ждал. «Нашли молодого», – поворчал я для форсу, потому что, как всякая молодая собака, поддерживал любой поход и стремился в дорогу. Предусмотрительный Старшой отправил Валю в паре с Курумканом, который промышлял выше нас по реке. Встал вопрос: как со мной быть, чтоб не ждать. Старшой и тут нашелся: дал огромный сундук, который якобы давным-давно собирался забросить на базу «хранить хахоряндии, да и сидеть кудревастенько». В общем, меня предполагалось везти в сундуке. Хорошенькое дельце. В сундуках не ездили! Как не вспомнить Рыжика… Поеду, как хахоряндия… Хоть не как веник. Валю снарядили нарточкой, куда воткнули сундук. Курумкан вез бензин в канистрах, полные сани. Меня решили сначала «добром прогнать», чтоб успокоился и не норовил «куда-нибудь дунуть и влететь Коршунятам в капкан», а потом уже упечь к сундучину. Старшой, надо отдать ему должное, натолкал туда сена и еще мерзлого налима бросил («Чтоб не скучал!») С утра подъехал Курумкан, и вот стоим у ворот: Курумкан на своем белом исшорканном «армейце» со стеклом, зашитым проволокой, и с багажным ящиком, грубо свернутом из жести. И к ящику приклепанный чехол для топора. Камусные лыжи засунуты под веревочку сбоку вдоль подножки. Лежат, как оперение, – шкурой наружу, пятнистые, выразительно-живые. Валентин на малиновом огромном агрегате, с широченным разносом лыж. На что я пень в технике, и то подумал – как он поедет по Старшовским дорогам? «Армеец» Курумкана пах железной окалиной и подгорелым маслом, Валин «малинник» распространял сложнейший букет: запах неизношенной резины, тоже масла, но какого-то вкусного, добротного, как выяснилось, специального американского, с запахом клубники. Пластиком и еще чем-то… Наверное, достатком – подумал я. Поджарый Курумкан пах выхлопом, костром и шаньгами, а располневший Валя ароматической салфеткой и утренним вискарьком. Дальнейшее пропускаю, ибо был упакован в сундук и выпущен, когда съехали на реку. Сначала «передо́м» пошел Курумкан, несмотря на поползновение Вали дать «копоти» на своем «малиннике», который был в два раз мощнее, в связи с чем называлось умопомрачительное количество непарнокопытных: «кобыл», «кляч» и «коней», которые, как я понял, как раз с мощо́й и связаны. Курумкан ехал передо́м, пока была дорога, а когда пошел цели́к, пустил многокобыльного Валентина, настрого приказав останавливаться только на берегу и залавке, потому что «вода под снегом» и, что если вода – то «тапок в пол и вперед». Меня пустили «добром прогнаться». Я бежал, нюхая едкую клубнику и вспоминая рассказы Тагана о прежних временах. Выходило, что раньше при встрече охотники говорили о лыжах, нартах и кулемках, о бересте, камосе, дегте, а теперь об особенностях бесконечного числа снегоходов, бортовых каких-то компьютерах, сканерах и о том, сколько они стоят. И мне казалось, что если разговорами о коже и дереве охотники поддерживали теплый собачий мир тайги, то в последних дебатах не было ни объема, ни привязки к месту – лишь стынь технологий и уход от смыслов. Валя решил резануть с мыса на́ мыс, благо у «малинника» было «дури немеряно» и он так «натопил», напустив клубники, что превратился в сизую точку. Потом вдруг остановился, и я услышал ругань подъехавшего Курумкана. «На хрен встал здесь! Вода кругом! Видишь вон полынья у мыса!» Валя ответил: «Да лан, Толян, давай пофотаемся – смотри, место козы́рное! Мы в том ручье с батей медведя добыли». Картина и впрямь ворожила: кедровый увал, волокнистая полоса пара из полыньи и желтый свет солнца, вышедшего из-за сизого длинного облака. Под снегом была вода, и я прилег выкусить лед, налипший на шерсть меж подушек. Валя достал фляжку, но Курумкан пресек порыв, сказав «что ехать и все потом». И, мол, все, хорош, поехали. Валя рванул, уйдя в точку, а Курумакан с тяжеленным возом засел в наледь. Вскоре явился Валя и попытался вытащить Курумкана, но зарылся еще хуже. Булькал, истошно газуя в зеленую траншею. «Не газуй, бляха!» – орал Курумкан. Вале мешал карабин с оптикой, он его то снимал и втыкал в снег, то надевал, и на прикладе образовалась ледяная блямба. Курумкан взял бразды, сел на «малинника», потихоньку раскатал колею, и, моментально освоившись на нем, вытащил и свой снегоход и перецепил сани… На чем заканчиваю, ибо началась коза-капуста. А главное, что Валя хотел похвастаться «малинником», а оказался посрамлен. Только и сказал: «Да, вот что значит профи!» И, полный, стоял кулем в пухлом сизом костюме с кучей карманов и ярко-желтых молний. С оленем, выштопанным желтой ниткой. Олень был не северный. Марал, наверное. Или изюбряк. В конце концов выехали на твердое, околотили снегоходы и посадили меня в сундук, так что дальнейшее путешествие я могу описать лишь по реву и дерготне Валиного снегохода и крикам: – Ты че блин! Смотри хоть, куда едешь-то. Маленько в дыру не влетел! Здесь же промывает! Или: – Ёооо! Стой-стой-стой! Валя, ты че газуешь?! На хрен ты полез сюда?! Не видишь, зеленое все, водищщу выдавлят, морозы, лед садится. Ямки заливат. – Выпустить, может, его? – Да не хрен. Пускай сидит. Хе. – Новая порода – сундучная лайка. Кстати, как агрегат? – Твой-то? Зверь. – Покупай! – Гуска узкая. А ты продавать, что ль, надумал? – Ну. Че, погнали?