В конце концов меня выпустили, и мы заночевали в избушке. Наутро все повторилось. В общем, дотрясся я в сундуке до нашей базы. Вечером Курумкан с Валей праздновали приезд, а утром расстались. Курумкан уехал дальше, а мы с Валентином двигались уже тайгой, проверяя и закрывая ловушки. Валя ехал трудно. Скоростной «малинник» с широченным разносом лыж не вписывался между пихт и кедров и все время застревал. На дорогу понагибало березок, одавленных снегом. Вале приходилось слезать и, утопая в снегу, рубить мерзлые арки. Топор звенел, отскакивал и однажды вылетел из руки в скользкой рукавице, и Валя его еле нашел в пухляке. Валя наехал на согнутую дугой березу, и повис лыжами. Береза лежала: слева комель, справа вершина. Валя срубил правее дороги, и обрубок ствола, на котором висел снегоход, вырвался, выпрямился и сильнее снегоход задрал. Одет Валя был слишком тепло для леса. Он то и дело садился на сиденье и, сняв стеганый треух, тяжко дышал. Тек пот с красного лица. Лицо полное, круглое, с двойным подбородком. Звал меня, гладил, качал головой: «Смотри упрел как… А у тебя-то четыре ноги? Четыре? Да? А какая морда у тебя… Какой нос кирзовый, хорошая собака, хорошая… найдешь мне соболя? Или глухаря? Найдешь?» Глухаря я нашел – прямо на нашей дороге на кедре́. Валя добыл его из своего оглушительного карабина. Подбежал радостный, возбужденный. А дальше… Дальше произошло событие незначительное, но для меня символичное. Все вы знаете картину отличившейся собаки: выражение ее ворсистой морды, отрытой улыбающейся пасти и сияющих радостью глаз, когда она стоит по-над добычей и, уже оттрепав ее, нет-нет да пожамкает и лизнет. И вся ходит ходуном, а когда глухаря или соболя подберут и держат на высоте, прыгает, пытается достать, и как наполнено счастливое это прыганье трудовой гордостью. Валентин стал меня хвалить, и я, зная, что все правильно сделал, из вежливости повилял хвостом. А раньше, в самый разгар возни-прыганья Валентин, собираясь подобрать глухаря, вдруг зашарил по многочисленным карманам, достал из кармана галетку и сунул мне в рот. Я был настолько разгорячен, что поначалу не понял, в чем дело, и отторг галетку, даже не подержав во рту, хотя, возможно, со стороны это выглядело, что я выплюнул, выкинул и отверг, а она отлетела – никчемная. Хотя в другой раз я бы полцарства собачьего отдал за такую галетку. Валя, видимо, вычитал в каком-нибудь руководстве про «поощрение питомца лакомством» и, подобрав галету, несколько раз попытался, придержав меня, всучить, всунуть ее в горячую пасть, где всем – и зубам и языку было не до галеток, и я помню язык ее даже выталкивал – насколько несовместима была это галетка с запахом глухаря, моим азартом и всем духом происходящего. С грозным и героическим падением глухаря, хлопаньем крыльев и сломанной веткой. И с моей нервотрепкой, ибо я переживал, не смажет ли Валя, зная, как он управляется с «малинником», и опасаясь, что с новым девственным карабином будет то же самое. Да и оптика вызывала сомнения на таком коротке, а Валя полчаса снимал с нее чехольчики и совал по карманам, борясь с молниями. Старшой в жизни не тыкал нам «лакомства», во-первых, потому что для него это наверняка отдавало инструкцией, а во-вторых, потому что он полностью разделял наш восторг добытчика и был его частью, а подачка выглядела кощунством. Да и несоразмерен красавец-глухарь с галеткой! Калибр разный! Задним числом я не раз пытался представить, как это выглядело со стороны. Как Валя пытается мне засунуть в рот галетку, и вместо порывистого хватающего, вырывающего моего движения – встречает отторжение. И как меня прострелило детским ощущением – когда суют таблетку, и я ее выплевываю, выталкиваю языком… И как потом жалко стало бедную галетку, но я недолго грустил, зная, как прекрасно съедят ее мыши. Почему я так заостряюсь на этом эпизоде, потому что мне докладывал об этом Кекс, Старшовский кот, к которому перехожу, поскольку больше о походе с Валентином сказать нечего. В его описание я встрял за ради галетки. И выходит, она свое взяла. Так вот у Старших (так буду называть семейство Старшого) три кошки: Мурзик, Пуша и Кекс, в чьем названии есть детский след, и это понятно. Дак вот с Кексом мы вместе росли. Нас с Рыжиком щенками тетя Света затаскивала домой, Кекс тогда был котенком, и мы играли безо всякой неприязни: в ту пору в голову не приходило собачиться (и кошачиться) из идейных соображений. Оба были мировоззренчески девственны. Во мне дело или в Кексе, но совместные игры не забылись, и, бывало, встретившись на улице, мы с Кексом общались запросто, если, конечно, поблизости не было Тагана. Кекс эти беседы любил, тянулся к Собачьему, а я имел политический интерес: поскольку «в и́збу» меня не пускали, а через Кекса я мог узнавать, о чем говорится, так сказать, в эшелонах власти и к каким переменам нам, собачьему люду, готовиться. Так вот по приезду, точнее, прибегу в поселок, а прибег был потому, что сундук сгрузили и я бежал, а Валентин ждал… Так вот по прибегу в поселок и по волнам, исходящим от Старшого, а собаки к волнам чутки, я понял, что нечто происходит. Вскоре я встретил Кекса, который доложил обстановку. В частности, из его слов следовало, что Валентин на меня «нажаловался», что, мол, «да хороший кобелек, рабочий, глухаря нашел, но и тоже фрукт, пренебрег» его даром, и повел себя «невоспитанно», «нос задирает» и так далее. Я уверен, Кекс накрутил отсебятины и таким образом разрыхлил почву для дальнейших отношений. По обыкновению, начал ратовать за Собачье и повел разговор в вечном своем духе: «Эх, ну заставите вы меня на охоту пойти! Конечно, мы тут зажирели…» и так далее. Мол, нам хорошо: в тайгу ушли, а у него забот и ответственности полон рот, и вроде как мы легкомысленные, а он такой отягощенный. И грозно добавил: – Нынче точно соберусь. Так что готовьтесь. – И добавил другим тоном, будто предыдущую тему он отработал для формальности: – Да, дак вот про галетку-то – все цветочки, а оказывается Дядя Валя-то неспроста приехал и дело пахнет… в общем, это больше вас касается… дак вот… В этот момент Кекс, зашипев, взвился по столбу и шмыгнул под крышу веранды, потому что раздался громовой скрипо-топот Тагана, вернувшегося с охраны западных границ нашего участка. Схватив и завалив меня, Таган зарычал: – Че с ним тер? Смотри, еще раз увижу, даже на варежки не пойдешь! И Таган выронил мой загривок примерно так же, как я знаменитую галетку, и, ядром стрельнув за ворота, уже задирал ногу над чуркой. Зыркнув на пробегавший кортеж младшего Коршуненка, едущего по воду и состоящего из трех псов – двух нормальных и одного хаски, рявкнул: «Че пялишься? Воротьев на видел? Вали давай!» – и взрыл снег задними лапами, засыпая встречные аргументы. Весь вечер я гулял и размышлял над выплюнутой галеткой. Как быть в таких случаях? Может брать, чтоб не обижать? Не выглядеть чистоплюем? Ведь Валя отблагодарить хотел! Как мог. Но как объяснить, что я не за галетку работаю?! Не знаю… Мне кажется, тут вера первому движению сердца… Я проходил мимо веранды и услышал хриплый нарастающий мяв. Кекс опрометью бежал мимо с прокусанным ухом и расцарапанной мордой: «Короче, мне тоже нагорело… от Пушки и Мурзика. Теперь, если понадоблюсь – выйду, придавишь меня, я заору. Ну и поговорим. Только не сильно дави-то. Давай! Через пару часиков погавкай». Я погавкал в указанный час. Таган как раз убежал на охрану юго-восточных границ. Там проезжали трактора с деляны и елозили хлыстами… С Кексом я все сделал, как договаривались: – Помогите! Задавили! – Попался, козел! Не дергайся! Че тут шарисся?! Нашел диван! – сказал я и замер: вылетел Таган, скакавший с обходом: – Че он там? Буксует? Помочь? – Да не, дя. Ровно все. Разберусь! – Дави его на хрен! Я погнал тогда, там ста́ршие Коршунята оборзели. В общем, Кекс просипел, что Валя приехал неспроста, что продает «малинник» и что «малинником» дело не кончается… – Да что там такое? – Не переусердствуй! Дорвался… – сипнул Кекс. – Брат хочет долю продать! Все, до связи! – вырвался Кекс и с криком «Задавили!» взмыл под крышу веранды. Вечером братовья парились в бане. Валя бегал в снег, а Старшому не позволяла нога, но оба так базланили в предбаннике, что мне не стоило труда расположиться поодаль с верным видом и все слышать, тем более и Валя после похода стал мне «немножко хозяин». Валя был довольно нудный брат и буквально заталкивал в Старшого свои «сгустившиеся обстоятельства», время от времени прерывая словами: «Давай накладывай» и, выпив, продолжал возбуждаться и резиново нудить, как у него «все рухается» и как его прокуратура «крепит». Короче, история такова. Валя еще по молодости уехал в город и пустил там корни на охотничьей почве. У него на зоне был знакомый майор, благодаря которому Валя наладил там выпуск капканов и аквариумов и открыл два магазина – охотничий и зоо, где у него, по словам Тагана, даже ручной крокодильчик жил. Благодаря, кстати, которому я все это и запомнил. Крокодильчик меня поразил и страшно хотелось по нему поработать. Потом магазинов развелось, как грибов, ушел майор, и начался запрет на ногозахватывающие капканы, так как Россия подписала международную конвенцию. Тогда Валя решил выпускать гуманные капканы и приперся к Старшому испытывать их с канадцем. Заварилось дело. Ловушки надо было то ли сертицировать, то ли портифицировать, не помню точно, но знаю, что капкан считался гуманным, если зверек погибал меньше чем за четыре секунды… или двадцать четыре – точно не помню. В общем, гуманный капкан. А теперь разберемся, почему собаки ка-те-го-ри-чес-ки против гуманных капканов! И что это за капкан и как он работает. А так: зверек проходит через рамку, которая мощнейшими пружинами складывается и шарахает за тело так, что зверьку приходит конец. Пружины столь сильны, что охотникам, говорят, отшибало пальцы. А теперь давайте вернемся в нашу осень и вспомним краеугольное мероприятие, от которого, как мы теперь знаем, столько зависит. Да. Представьте, как ставить гуманные капканы на собак! Цинизм и тупорылость канадцев в том, что они не подумали про собак! О норках и соболях валютных подумали, а о собаках – нет! Ни за четыре, ни за двадцать четыре секунды Старшой не соскочит с нар, не нашарит калошки и не добежит до молодой собаки, попавшей в гуманный капкан. А вы представляете, с какой силой лупанет по лапе, если соболя сплющивает в лепешку?! Лапу-то отшибать будет сразу! Вот к чему приводит бездумный перенос на нашу почву заморских начинаний. Факт существования таких псевдогуманных капканов меня возмутил сам по себе, но, когда я узнал про конвенцию и Валины капканные планы, у меня произошел нервный срыв. Хорошо, что отходчивость – ценнейшее свойство Собак. В общем, майор ушел, Валя «вло́жился» в гуманные капканы, а дальше началась коленвал-коза-капуста с долгами, кредитами и какими-то приставами, которые приставали к Вале, и ему понадобилась куча денег. И вот он продает «клубничник» и десять литров малинного масла. В смысле, наоборот… А дальше начинается самое плохое. Выдохнем. Охотничий участок Деда Вовы принадлежал пополам двум братовьям – Старшому и Валентину, таким образом, что у Старшова была своя половина, а у Валентина – своя. Но Старшой по обоюдной договоренности опромышлял обе части. Теперь грянуло: у брата Вали плохи дела, и он собирается продать свою половину. Деньги требовались срочно, поэтому Старшой стоял перед выбором: либо самому выкупать, либо долю выкупят. А желающих было прорва. Но совсем плохое, что соседями с Валиной, ближней к поселку, стороны были те самые Коршунята – сыновья одного коммерсанта, ребята циничные и технологичные. Тайга была им лишь средством «поднять денег». Гребли все, били оленей табунами на продажу. С весны до осени хлестали с туристами рыбу. И были настолько капроново-сентипоновые, что Старшой говорил: «Это не промысловики, это роботы…» Роботы заезжали на охоту по снегу на шведском вездеходе. А собачья политика такая: «Мы все просчитали – не рентабельно. Она базлает, я пока иду до нее и обратно – лучше двадцать ловушек насторожу». – Валя, ты че! Какие Коршунята? Там на Хаканачах меж двух сопок как раз самый ход соболя, они там огород поставят и мне все перекроют. А весной за сохатым и оленем сто пудов ко мне нырять будут! Я же не буду там сидеть безвылазно. А на речке баз понастроят, будут турье возить. Вообще перекроют кислород. И еще выезжать через них. По моим избушкам. Да и я там сколько сил вло́жил. Кулемника одного нарубил сколь! Да если б и не влаживался. Один хрен. Мне такие соседи не нужны! – Да понятно, брат! – отвечал Валя. – Но ты меня пойми! Меня! Мне край! Ты меня ставишь! Старшой крякнул: – Да ясно все. Короче, не продавай никому. Все. Заберу. – А я не тороплю, – расслабленно отвечал Валя. – Неделя есть. Не тороплю. Накладывай! А Серый твой – гордец! Горде-е-ец! Как он галетину выплюнул! На этом мое разведвезенье кончилось. Во-первых, едва я пытался давануть котофея, как появлялся грозный Таган, и Кекс взмывал под крышу. А во-вторых, нас с Таганом посадили в вольер. И вот перед глазами сетка с прилипшим собачьим пухом и пометом. Она пузырем продавлена нашими лапами – собаки любят кидаться на сетку, причем в одном месте – где просится прыжок после кругового пробега. Поскольку решалась судьба нашего охотничьего будущего, мне пришлось все выложить Тагану. Он взъярился и для начала сделал несколько кругов по вольеру с бросками на сетку. Потом подошел и рыкнул больше себе в укор: – А я чую неладно! – Потом мощно взрыл снег задними лапами. – Кекс еще этот в мороз завылазил. Я же понял все, че смеяться! Тоже конспираторы. А то я смотрю, Коршунята приборзели. Ага. Хрен вам в норки. – Он пару раз метнулся по вольеру и снова взрыл снег. – Да ты понимаешь, на что ты меня толкаешь?! С Кексом этим… А если узнают?! Те же Коршунята. Это же нарушение всех понятий. Башка пухнет с вами. Кошарня еще эта…Они и не жили здесь… Понаехали… Будто бы сами с мышами не справились! Че они там опеть? – И он кивнул на избу. И, помолчав, передернул шеей: – Лан. Дави Кекса! – И скрылся в будку, гулко стукнув внутри сильным телом и задернув брезент. Вечером Кекс подскочил к вольеру и, увидев Таганий нос, заходивший резными клапанками, остановился в недоумении. – Скажи, пусть лезет – не тронем. И орет погромче, – пробубнил Таган из будки. – Позорище. – Точно не тронет? – тихо спросил Кекс. – Да, точно, точно, – успокоил я, – давай быстрей. Кекс перескочил сетку, и я выдавил из него такое, что даже Таган ахнул. 7. Сочинение Все нижеследующее является моей художественной версией, реконструкцией произошедшего, поскольку Кекс в перерывах между мерзопакостным своим воем передал только основные вехи событий и было бы унизительно для повествования передавать лишь эти, извиняюсь за каламбур, кошачьи выжимки. Для начала семейный пейзаж Старшого. У Старшого все тянули кто куда: жена в одно, подрастающая дочь – в другое, теща в третье, а шурин, детина Дяа Стас, которого все звали Диастасом, вместо того чтобы жениться, был большим фантазером, попивал пивко и большую часть времени проводил за экраном, откуда выуживал прорву разнообразных сведений и мыслей, кои и направлял на мозги чад и домочадцев. Донимал Старшого купить вездеход, как у Коршунят, поставить в него печку, прорезать в полу люк и через него ставить и проверять капканы «на подрезку», не слезая с банкетки и путешествуя по профилям, когда-то пробитым экспедицией. В описываемую мною пору на просторах нашей охоты царило два взгляда на роль собак. Один, скажем так, наследный, предполагал широкое наше использование, как в осенней охоте, так и в остальные сезоны, а в случае нужды и упряжно́е подпрягание нас в аварийной или детско-забавной ситуации. Это было внешним проявлением нашей роли, а главное, заключалось вообще в нашем наличии и в том значении, которое придавалось общению с нами домочадцев и подпитки их веселым и героическим духом, носителем коего мы от века и являлись. И еще более важное главное – в любви к нам как к части территории, завещанной предками. Но находил все большее распространение другой взгляд на собак, опирающийся на одно, с виду здравое, обстоятельство. Пора так называемой ружейной охоты, то есть охоты с собакой, а не ловушками, в наших сопчатых и потому многоснежных краях очень коротка, и многие заговорили, что невыгодно держать собак ради двух недель охоты. Что важней быстро насторожить весь участок, и беготня к лающей собаке – лишь помеха, ведущая к производственным потерям. И даже подсчеты приводились. В часах, километро-ловушках и ловушко-соболях, и прочьей коленвал-козе-капусте. Самой вопиющей была теория отучения собак от работы по соболю, и оставление в подмогу лишь как птичницы для добычи привады. Что касается зверовых собак, то они вообще оставлялись на откуп сугубых любителей. Допускалась трофейная охота с собаками для богатых гостей, ну и собачье-ездовой туризм, с закупкой заморских собак. Будто у нас своих не водилось. Идеи эти витали в воздухе, а стараниями Диастаса внедрялись в сознание Старшовских домочадцев, и даже Старшой признавал: «Не, ну действительно охота изменилась. Понятно, по осени для души с собачкой походить – это здорово. Но если охватом берешь, то лучше насторожить побольше. Оно на то и выйдет. Если честно, уже прыти нет. Спина, коленки… Это у них-то четыре ноги, хе-хе. Четыре вэ-дэ». Что за «четыре вэ-дэ», Кекс не понял, просто повторил. Подозреваю очередной коленвал… Эх… В общем, все сводилось к сворачиванию Собачьего дела на наших родовых просторах. Прилагались выкладки, сколько центнеров налима и мешков сечки уходит на одну собаку в год, на четырех, и довод, «все это свари!» Плюс налоги на собак, которые вот-вот введут, несмотря на протесты. Если б это было просто сворачивание! Это была настоящая угроза. Попрание веками сложившихся традиций. И особо прозорливые пророчили распад Собачьего мира и медленную, но планомерную замену наших охотничье-трудовых собак американскими туристически-развлекательными. Кекс и вовсе говорил умудренно, что, хе-хе, какие, мол, хаски, никто не будет вас убирать и заменять хасками и аляскинскими бала… в смысле маламутами. Все будет гораздо грамотнее. Сделают так, что на вид вы останетесь западно или восточносибирскими лайками, а вести себя будете, как баламуты… Вот в таких идейных брожениях и протекала наша собачья жизнь в начале текущего века. А теперь к делу. Новость первая. На новогодние каникулы маленькому Никитке задали сочинение: «Почему воровать нехорошо». Никитка, которого Старшой изо всех сил приучал к таежной и трудовой жизни, написал про «папиных собак» и про то, как «Рыжик пошел по капканьям, а папа его застрелил из «тозовки». Потому что воровать нехорошо». Учительница, приехавшая из города за северным стажем, исправила «капканья» на «капканы», а потом позвонила и выговорила Старшому: мол, что же вы ребенка к жестокости приучаете? Злющий и издерганный неурядьями Старшой сидел с Валей за столом и только собирался поднять стопку: – Ну че, братка Вовка, между первой и второй? – Помещается еще… Да, я слушаю. Чево-о-о? Ева Архиповна, не надо лезти. Вы детей учите – и учите, а со своими собаками я сам разберусь. До связи. – И швырнул трубку на кресло. – Кобыла. Давай, Валек. Расстрел Рыжика Старшой от сына скрывал, сказав, что того волки съели, и правду Никитка случайно подслушал в разговоре. Вторая новость заключалась в том, что ввиду неудачного охотсезона Старшой крепко подсел по деньгам и было непонятно, на что забрасывать весной по снегу бензин и продукты. Все подвозилось прямо к избушкам, не надо было корячиться на лодке по порогам, да и не все избушки стояли на берегу. Третья новость: Коршунята осаживали Валентина и чуть не требовали продать половину. Четвертая: вроде бы Старшой договорился «за́иматься под проценты у Шатайлихи, причем сразу на все: и на за́воз, и на расчет с Валькой». Шатайло были поселковые коммерсанты. Руслан – бывший охотовед, а Альбина Сергеевна Шатайло, его жена, хозяйка большого магазина, при которой Руслан был приемщик пушнины и водитель. А для меня Альбина – прежде всего хозяйка несостоявшейся Рыжиковой зазнобы, Николь, карликовой пуделихи или пуделессы, уж не знаю, как правильно. Альбина была, как кряж, квадратная, с каштановыми в красноту крепко завитыми кудряшками, отесанными с боков, и широким открытым загривком. Черты лица крупные, глаза очень красивые, карие на выкате и с розовыми, будто больными, влажными белками, ресницы гнутые и лучистые и яркая приветливая улыбка. Вся Альбина в дополнительном будто покрытии – пудре, помаде, глазной краске, в кольцах, перстеньках и сережках. В крупных, желтково-прозрачных, в муть, бусах… Покрытие было такое плотное, что, казалось, на отдых должно сниматься, позвякивая, усталым пластом. Норковая шуба, сидящая квадратно, а если сбоку – то от бюста углом и тяжелым щитом до полу. Когда шла – казалось, едет, покачиваясь. Шапка светлая с пятнышками, нерпячья – косой шар с козырьком и меховыми же бубенцами. В общем, броня и каска. Под мышкой сумка с золотистыми и сложными для собачьего описания железячками и свисающим ремешком. Николь она тоже подбирала под мышку, и та глазела черными глазками и семенила вхолостую лапками. Вот, кстати, откуда аромат! Рыжик наивно думал, что Николь умеет «пользоваться парфюмами», а она просто, как сказал бы Таган, «натягивала» запах хозяйки. Стриглась под льва, то есть оставляла круглую гриву и манжетки на лапах, а все остальное брила до волнистой розоватости, тошно, не могу, ну и носила кафтанчики или тулупчики, как правильней… Ярко-синий с лжекарманчиками, погончиками и резинками на штанинах. Какой-то еще юбочковидный, с меховыми манжетками и шнурковой затяжкой вокруг хвоста. И еще с тапочками… Меня просто трясет, когда Альбина говорит этой Николи: «Фу!» Руслан был рослый, добротнейший и, как собака вам говорю, предельно-породистый. С крепким лицом, литым и рельефным одновременно, с подбородком замечательным, синеглазый, с черными усами и плотными, коротко стриженными волосами – окрас соль с перцем, перца больше. Выглядел моложе Альбины, и весь какой-то сытый. Говорил негромко, чуть заикаясь. У него было два дела: ходить от Альбины на сторону и покупать технику – катера, машины и снегоходы. Компанию любил, умел с мужиками посидеть, но всегда имел святое одно дело, от которого плясал в планах. Называлось оно: «Перевезти Альбину». «Ща, мужики, все можно. И посидеть можно. Я только Альбину перевезу». Будто она была гарнитуром с сервизом, который нужно без конца перемещать. Он ее перемещал то из дому «до бабушки», то от «бабушки до внуков», то от «Ларисы» до дому. Перемещал с сумкой, розовым телефоном и подмышечной Николью. Перемещал постоянно: то в ее магазин «Клондайк» («Колондайк» в народе), то в совет, то в не совет, а то готовить школьников к «Году животных», поэтому Руслан освобождался, только когда перемещал Альбину окончательно и убеждался в ее полной общественно-семейной загруженности. Альбина была из тех, кто расцветает на людях, словно ей скучно в поселке, и она, выкатясь от телевизора на свет, стремится и там продолжить цветной пыл и гомон. Надо спектакль в клубе – поставит. Какая-то комиссия – она там обязательно. Придет с папкой на локте: «Где у вас тут щиток, Руся, посмотри». И говорит так с напевом, с посылом: «Как ребеночек?» И улыбается завораживающе. Глаза светятся, ресницы распахнуты. «Да. Сейчас налог водится, надо кошечек заявить и собачек всех, не забудьте. А вот брошюра. Мы тут с собачкой на выставку летали. Полистайте и приобщайтесь». Старшой, помню, брошюру выкинул в снег, и я как сейчас помню странные буквы: «West-Sibirian animals under protection». Дальше, правда, пошло легче: «Региональная организация защиты животных. Центр правовой зоозащиты… Основное преимущество свободы – это то, что высшая граница обязанностей человека – позаботиться о правах животных. Когда это право на свободу гарантировано, то отпадает ответственность человека за дальнейшее наполнение… (Действующий закон о благосостоянии и здравоохранении животных 1992 г.)» Видимо, вкралась опечатка, потому что после слов «За дальнейшее наполнение» исчезли слова «нашего с Таганом таза…» Тагану показать побоялся.