Одно время Альбина прочила Старшого в главы поселка – «мужик крепкий, ответственный… Что ж вы в тени-то сидите?» Жена говорила: «Иди, че ты муляешься?! Все вверху решается. Э-э-э… бродень латаный. Так и будешь последний воз в обозе. Все без тебя поделят, пока ты тут с псарней жмешься, кого взять, кого дома оставить». Альбине с Русланом Старшой и сдал немногочисленных своих соболей и получил аванс – остальное ожидалось после апрельского аукциона, как раз во время завозки в тайгу. Но Альбина «вошла в положение, тем более травма», «мы же люди», и ссудила Старшому на все затраты, включая выкуп участка, и даже дала свежий бензин на заброску, вычтя из суммы. Возвращать предстояло следующей зимой «по результатам промысла». Удивляет неестественность, дурная легкость, с которой липнет к недалеким собакам и людям все расхожее и наносимое ветром. Будто чуют лакомость ветерка, грозящего прибавкой… Вроде вещь незначительная, дрянная и чуждая, но становится вдруг темой для упорного внедрения. Высшей воли нет поставить заслон, и на то и расчет, что по занятости и бездумию попустит народ. – Дело в том, что животные – такие же члены общества, как мы с вами… – Пока мы сами не поймем, ничего не будет. И надо чтобы мы – Иванов, Петров, Краснопеев, поняли… С себя начните. Заходите, заходите, не стесняйтесь… Это всех касается. С себя начинаем. Собака – это личность, а не частная собственность… Надо осознать равноценность… так, где очки?.. главных потребностей людей и собак, например, все мы любим вкусно поись и культурно отдохнуть… Поэтому – слушайте вот, нашла – равноценность в потребностях животных и людей… Потребность в свободе и праве на благосостояние… И я вам скажу – в цивилизованных странах давным-давно введен запрет на купирование ушей и хвостов… Вы зря смеетесь… Я вдруг подумал: а почему Старшой все на снегоходе да на снегоходе? Травматический радикулит… Из-за Ерархической… На ла́баз полез и хряпнулся. Великое дело – лестница. Человек доломал свою. А наша-то целенькая стоит. Так-то, Альбинушка… С новостями становилось все хуже. Кексу было не с лапы. Перелезание вольера выглядело неестественно, и остальные собаки понимали, что Кекс не идиот: одно дело – его прижучили на пробежке, а другое – сам лезет в объятья. Не знаю, в каком новостном голодании (во завернул!) мы бы все оказались, если бы в один прекрасный вечер не подъехал Курумкан с самогонкой и не завязалась посиделка. Видимо, Старшой не все мог говорить при Валентине и вытащил Курумкана «покормить собак». Они зашли к нам в вольер. Было уже темно, только неоновый фонарь на столбе освещал заснеженный двор. У Старших топилась печка, и с прозрачной легкостью пятнисто неслись по освещенному снегу тени от дыма. Старшой принес кастрюльку и разложил корм деревянной лопаткой в помятые наши чашки. Курумкан был раздосадован происходящим, говорил громко и сбивчиво: – Ты че не сказал, что деньги нужны? Че эта Альбинка! Объяснил бы че-ково. Тоже друг. Я от своей узнаю, что ты встрял. Альбинка эта… Че Альбинка эта! Свином клет… тьфу, клином свет на этой Альбинке? Я не сдержался и хрюкнул от смеха. Что за «клет» такой? Видимо, собачья кличка. «Клет, ко мне! Свином!» – Ты ч-о-о? – обернулся на меня Старшой. – Да кость, наверно, – сказал Курумкан. – Торопиться, блин! Ешь давай добром. Давай, Таган, еще подложу. – Ну, хороший кобель. Дак короче, че там вышло-то? – Да эта Ева… как ее… Ева, Архиповна, короче, классная, видать, Альбине пожаловалась на меня, ну что Рыжика убрал. Никитка сочинение написал… про воровство им задали. – Да ты че! – Ну! «Папа убрал Рыжика, он ворюга. По капканам пошел». – Молодец! – Ну! Вопшэ хороший парнишка. Ну и, короче, та давай звонить, мол, зачем зверюшек обижаете! А я ее послал. Еще и кобылой назвал. – Держи пять! Нормально. – Трубку бросил, а кнопку не нажал, видать. Х-хе! Она слышала. Ну и, видать, заело. А Альбинка ее поддерживает. Не знай, че уж у них там. Она же везде лезет. Ну ты в курсе про Вальку. В общем, она мне денег дала под проценты… Завтра приготовит… А тут с совета позвонили, короче, вызывают. На ковер. Кузьмич сказал, Альбинка как председатель комиссии там… ну по четвероногим… Права животных. Я серьезно. Кузьмичу это на хрен не надо. Но деваться некуда. Ну вот и выходит. Она, по-моему, специально… Чтоб вот к ней на поклон. Любит. Курумкан покачал головой: – Ну да. Некстати… А с другой стороны: кто она такая-то? Пошли ее в пень. Я вообще не понимаю, че ты к нам-то не пришел, че бы не дали бы денег? Собрали бы. – Да это легко сказать… Дали-собрали… Пушнину толком не сдавал никто. Ждут Кузькиных. – Слушай, – прищурился напряженно и холодно Курумкан, – а не может она специально так сделать? У ней же Янка за Коршунячьим племяшом, а те на участок целят… – Да! Да! – с жаром подхватил Старшой. – Как с языка снял! Я тоже подумал! Чтоб Коршунятам отошло. А мне чтоб отлуп дать – эту комиссию придумали. – Ну да! Знают, что ты им козью рожу устроишь, а она тогда – хрен вам, а не денюжки! Ну! – с гордостью сказал Курумкан. – Хрен их разберет, – свернул разговор Старшой. – Лан, пошли. Я ничего не понял. Едва они ушли, видимо, в их же дверь вырвался Кекс и, пробегая мимо вольера, крикнул: – Не могу говорить. Обложили. Короче, Шаталиха Старшого в совет вызывает за Рыжика! Представляю, как он ее пошлет! До связи! 8. Вилка с альбинкой – Куда он поперся? – гулко сказал Таган из будки. – В совет к Альбине. – Кой совет? Че он с ней возится? С этой росомахой? – Да он у нее денег занимает и бензин. – Да ясно-понятно. Нашел к кому в кабалу лезти! – Таган вылез из будки, потянулся и метнул снег задними лапами. – У Петровича бы занял или у Курумкана, он нормальный мужик. Че, не дал бы бензин? – Да у нас «скандик», он на девяносто пятом пашет, – в тон отвечал я. – Понабр-р-рал, – раздраженно отвернулся Таган, – теперь возись, как жук в навозе… Не мое дело, но я бы эту крякву сразу бы на хрен отправил… пускай пудель свою охраняет. Знаю, какая там у них защита. В городах. Надоел кобель – отдал куда надо, чужой дядя укол всадил – и все. Усыпил… Хорошенький сон. В тайге сам бы убрал, а тут на другого свалил. Чтоб за больным не ходить. Вот те и права… Обождеее… Они с людями скоро так же будут. Дойдет! Че ты думаешь? Дойде-е-ет! Помяни мой слово. Хе-ге… Сами себя усыплять будут… Так что тут… дорогой мой Сережа… – И он задумчиво растворил рассуждение в многоточье… А потом вздрогнул, как очнулся: – И эта еще харза лезет… Сиди вон, пиши закорючки свои… в бумагах… Мешок сечки, мешок гречки… Без тебя не разберемся… кого казнить, хе-хе, кого миловать… Не-е, я сра-а-азу сказал, я, как увидел эту Нинель в тулупе… Наноль… ли как ли ее. – На ноль! – прыснул я. – Сучку-то эту… Яблочко от яблоньки… Не зря говорят: какова сучка, такова и хозяйка. Тут ясно все. – Наморщился, вспоминая: – На кудрях-то эта… Щуплая… – Да оне обе на кудрях. Николь, – подсказал я. – Ну, Николь… – Таган хрюкнул презрительно и покачал головой: – Сама с хренову душу, а еще в собаки лезет. Наш Кекс и то больше вешает. Так доведись на улице встретить, только бы вякнула. Николь… А Валькину половину выкупать наа. Наа. А то там такие соседи, что наперво у себя всю фау́ну кончат, а потом к нам полезут. После них кака зверь-птица? – произнес он в одно слово, и я начал представять себе эту сказочную Зверь-Птицу и как по ней работать, а Таган продолжил: – Баз понастроят, турья нагонят. Вообще житья не будет. Хрен че живое пролетит. Выкупать наа без булды… Тут я Старшого поддерживаю… – и Таган сменил тон на тягуче-недовольный: – Хотя че-то последнее время… Не знай. Ково он к имя лезет? Он думат с имя делить будет все… Он для йих чуждый. Все равно оне не возьмут его. Нами бы занимался… А мы б уж не подвели. Ме-а. Бесполэ-эзно. Потом еще раз пронесся Кекс и сказал, что Старшой «все выслушал не вякнул». «Но участок спас!» – радостно домяукнул Кекс. Таган сидел-сидел в будке, а потом не выдержал и вылез: – Ты знаешь, я никогда не лез к нему. Соболя загнал, сохата поставил… Мое дело – поставить. А че там потом Старшой… Куда это мясо девать будет… куда че уходит… Мне это… знаешь… – отрывисто и с силой говорил Таган. У него, когда он расходился, появлялась такая, что ли, лающая манера, если так можно сказать в собачьем случае. – Ты думашь, он за на́с запереживал?! – напирал он на меня. – Да ну на… За участок свой – больше ни за че! Что границы подперли с Коршунятами. Он же к ним мостился дела ворочать, а они его в грош не ставят. – Да я тоже не понимаю, – поддакнул я. – Мы с Баксом (коршунячий пес) деремся, а он с Коршунятами за руку здоровается! Как так?! Ниччо не пойму. – Да я ду-умал… ду-у-умал, – сказал Таган умудренно, – и все понял. Понимаешь, для него не мы́ главное! Не мы, а они! Чтоб его за ровню держали! Иначе его заедат! 9. Сохат Валентин уехал. Нога у Старшого помаленьку зажила, хотя хромал он еще сильно. В апреле поехал завозить груз и, зная, как засиделись мы в деревне, взял нас с собой. По дороге Старшой останавливался и терпеливо ждал, пока догоним. Погода стояла – чудо. Днем солнце топило снег, а короткие и звездные ночи запекали плавленый слой до каменной крепости. Потом вдруг чуток заморочало, нанесло снежок и наст припудрило – снежная подпушь покрыла твердую корку. Прозрачный морочок так и висел, оберегая от солнца и даря мягкую дорожку. Дни стояли длинные, полные света и оживающего дыхания тайги. Вечерами за рекой ухала неясыть, а с утра дятел, едва прикоснувшись клювом к сухой и гулкой елке, впадал в такую дробную судорогу, что, когда строчка-очередь замирала, накатно стояло над тайгой стоверстное эхо. На третий день в хребтовой избушке Старшой пилил доски, Таган под шумок куда-то убежал, а я тоже пошел подышать-прогуляться, пока держит наст. Пила раскатисто отдавалась по лесу, и, когда я отдалился, стал слышен далекий лай Тагана. И лай, и звук пилы, между которыми я оказался на линии, были необыкновенно разлетными и слитыми в ровную песню. Я понесся к Тагану и долетел быстро, несмотря на то что уже припекало, и в ельниках, где наст слабее, он ухал пластами и приходилось карабкаться. Когда лай был близко, я увидел сохатиный след. На краю гари у ельника по брюхо в снегу стоял сохат, здоровый бычара, а у его морды, на одном с ней уровне, уверенно и с придыханьем работал Таган. Сохат, несмотря на наст, кидался на Тагана, делал могучие выпады передними ногами, обрушивая точеные копыта в те места, где только что стоял Таган. Я подскочил и бросился на подмогу. «С морды работай!» – крикнул Таган. Мы бегали по верху, и сохачья морда была напротив наших: это поражало, будоражило и хотелось впиться в морду. Сохат все понимал и медленно сдвигал поле боя с края гари в ельник, зная, что на открытых местах наст крепче, а в тени слабее. Крутя зверя и уворачиваясь от копыт, мы незаметно оказались в плотном чернолесье. Таган сделал выпад к сохачьей морде, сохат бросился вперед и, ухнув до полу, оттолкнулся и вновь вознес копыта. Таган отскочил и провалился в ослабший наст. От сокрушительно-плотного удара по голове он взвизгнул и осел, вмявшись в перемороженный крупитчатый снег… Каждое копыта работало свою полосу, параллельными очередями ложась на Тагана, который все проседал и мелко тряс головой. В этот момент на меня обрушился моторный рев, и подлетевший Старшой разрядил обойму карабина и, швырнув его в снег, бросился к Тагану. Закричал: «Тагаша, Тагаша, родной!» и, косо завалясь в рыхлую яму, взял его на руки и попытался потащить пешком за пять верст до избушки. И провалился, заковылял ногой, рухнул с Таганом, лицом в его лицо, в его лоб, мягко и кроваво ходящий на шкурке, в проломленный середовой шов, который так любил гладить, в глаза, в кровь и шерсть. И хрипло, в рык зарыдал, трясясь и лупя в наст кулаком. Таган еще дышал. Старшой снял куртку, постелил ее в нарточку, положил в него Тагана, который то открывал, то закрывал глаза и часто-часто вздрагивал веками. Аккуратно довезя до зимовья́, Старшой занес любимую собаку и положил на нары на шкуру. Я был рядом. Таган лежал на боку и его передняя верхняя лапа, сложенная уголком, тоже вздрагивала… Трудовая лапа с черным шрамом по седому ворсу, с темно-серыми шершавыми подушками, с рыжеватой ржавой шерстью меж ними. Таган вдруг дробно застучал зубами, вытянул лапы и умер. Не могу… По людям так не плачут… как по нам… если мы того стоим. – Харагочи Берегу! – На связи, Берег, – серо и глухо ответил Старшой. – Вова, че не выходишь? – высоко, певуче и гибко говорила Света. – Мы уже эта… волнуемся, може, че с ногой неладно? Нога как? – Да какая нога?! – вскричал Старшой. – Тагана нет! Сохат стоптал. – Убежал за сохатыми? Не по́няла! Повтори! – Убил Тагана сохатый! Все. Нет Тагана. Погиб! Никитке не говори. Сам скажу. Как по́няла меня, прием! Все. Завтра домой. К мясу еще. Не буду больше говорить. Тихо было в избушке. Старшой сидел на чурке в пол-оборота к нарам и прислонясь к ним так, что правая рука лежала вдоль нар с краю и касалась Тагана, голову которого он накрыл потной своей рубахой. Тихо и бесполезно лился немеркнущий и недвижный весенний свет в затянутое пленкой окно. – Серый, поди к мне, – вдруг сказал Старшой. Я подошел и аккуратно лег рядом, стараясь ни шорохом, ни вдохом не нарушить неистовой тишины. Я лежал, почти не дыша, вытянув и скрестив передние лапы и положив на них голову. Было немыслимо тихо, как бывает, когда меняются смыслы. Дико было пошевелиться, но казалось, должно стать еще тише. И даже весенний синеющий свет звучал, мешал найти эту тишину, нарушал таинство. И я закрыл глаза. Сдвинулись планеты в небе, пошатнулись орбиты… не знаю, что стряслось со Вселенной – рука Старшого легла на мою голову. Мне всегда казалось, что есть и есть они, огромные взрослые собаки, в тени которых суждено мне учиться и расти, набираться науки промысловой и жизненной. И я никогда не задумывался, как жилось Тагану, как вообще живется тем, кто старше и сильнее и под чьей тенью ты существуешь, ощущая над собой огромность всего того многослойно-бескрайнего, что наполняет жизнь правом на будущее. Конечно, брезжило ощущение, что над головой таких вершинных существ, как Таган, – разве только разрежение, космический вакуум… И сейчас, когда монаршей дланью Старшого подняло и вытянуло меня на иную орбиту, озноб этого разрежения я ощутил своей головой. И огромное что-то перешло ко мне от Тагана и означило, что мой черед настал. Как-то я слышал разговор: Старшой вспоминал молодость и рассказывал, как ему нравилось ночевать в дороге в незнакомой избе и с какой пожизненной благодарностью после немыслимой усталости, ночи и снега вспоминались такие ночлеги. А потом и к нему под ночь завернул измученный мужичок, перегоняющий за триста верст снегоходишко. И Старшой всей плотью памятью ощутил, что значит ночлег, но уже с другой – согревающей, спасающей и утоляющей стороны. Теперь мне стало понятно, о чем говорил Старшой. И с новой силой я ощутил, что без Старшого не проживу, но и он без меня не сможет. Что есть вещи, в которых он слеп, безрук и безног. И что как это сильно, когда над тобой… разрежение. А ведь я должен помочь ему. Разве он чует запахи этой земли так, как мы? Земля моя… Разве он слышит, как оживают твои ключи весенней ночью? Как береза отходит от сна и готовит соковые свои жилы? Как набухают железки копалух и глухари чертят крылами кровельно-крепкий наст? Как соболята зачались в соболихах, а под метровым льдом заходил в синей тьме хайрюз с бирюзово-пятнистым плавником…