Как помочь Старшому рассчитаться за участок? Ведь я могу только хорошо искать соболей. Но для этого нужен поздний основной снег. Чтобы для начала лишь маленько выпал, присыпал моховый ковер, и забегало шелковое воинство парными стежками… И чтоб месяц или полтора не валило. Тогда я все смогу. Все. Хотя и это не даст ничего, если не будет урожая ореха в нашем кедраче – чтобы со всех окрестностей, с гарей и лиственничников собрался там соболь. И чтоб не было в окрестностях мыши, и голубика не уродилась на редколесьях, не сманила соболя. И чтоб сам соболь вывелся, чтоб щенки не померзли. И чтоб и птички, и мышки нашлись на прокорм… Тогда я все сделаю! У меня ж четыре ноги! Но и этого мало. Все пропадом канет, если за́ морем цену на пушнину не поднимут. И если с мышками-копалушками еще можно договориться, то тут я бессилен. Разве только с ветрами потолковать да пред солнышком на колени рухнуть. Невозможно… Непосильно. Но я должен. Я спал, когда зашел Старшой, тихо взял тело Тагана, вынес на улицу и положил в груженую нарту, завернув в брезент, как в знамя. Я вышел тоже и до утра пролежал рядом на снегу. 10 Синий, необыкновенно недвижный свет. Просторное дыхание от самых далеких гор до Батюшки-Анисея. Плоское и огромно-белое поле Енисея до горизонта. Сосредоточенный глубинный звук стекающих в него ручьев. Запах печного лиственничного дыма, смолистый и сладкий. Рокот поселкового дизеля, слышный только в обостренно-раннюю эту пору. Где-то вверху по Енисею с ноющей оттяжкой стрельнувший лед. С древней и сказочной первозданностью пропевший петух… Даль огромно и настойчиво дышала воздушно-мягким воркотком, будто варилось в ее огромном котле что-то гулкое и нарастающе-таинственное – на льду напротив поселка бесстрашно и истово токовал косач, то кланяясь и пробегая, то сидя недвижной и черной точкой. Ранней и светлой этой порой, пока держал наст, Старшой погрузил в коробушку мертвое и мерзлое тело Тагана, лом, лопату и медленно поехал вдоль берега в сторону енисейских яров, где на полетной высоте черно обтаяла кромка и можно было предать тело погибшего друга земле и камню, будучи уверенным, что останки не отроет медведь или другой голодающий зверь. Старшой давно скрылся за вытаявшей каменистой корго́й, но еще долго разносился по округе грохочащий шорк снегоходных лыж и коробушки и казалось, волокут по насту оглушительное листовое железо – настолько звук двигателя выпал из дали, как лишний и суетный. Примерно в это же время молодая серая собака выбежала из поселка и отправилась в тайгу по каменно-крепкой снегоходной дороге, вытаявшей и возвышающейся над просевшим снегом реки. Дорога поднялась с реки на покосы и, обратясь в лесу в прямоугольную канаву, ушла по распадку и поднялась на таежный взлобок, где Серый с дорогой расстался и побежал по насту, время от времени останавливаясь, чтобы вслушаться в запахи и звуки, наплывающие крепкими волнами. Тревожно было у Серого на душе, потому что одно дело – решить, а другое – исполнить. Хоть Зверь-Птицу какую встретить… Да хоть бурундука, они уже повылазить должны… Но никто не встречался и не с кем было посоветоваться и некого попросить о помощи. Серый выбежал на тундрочку, окруженную ровными сквозными кедриками и увидел на краю темное пятно. Это вытаяла высокая кочка. Серый подошел, лег на нее, и так терпко запахла она жизнью, оживающей землей, что загрустил он бесповоротно. – Ох, не про нас… Не про нас эта радость… Тундрочка, ты тундрочка, такая ты хорошая. Такая красивая, проглядная, столько ягоды можешь дать, стольких накормить, скажи, что делать-то. Начать с какой стороны? И вдруг Тундрочка ответила: – С правильной ты стороны начал, где кочка вытаяла, где мне тебя слушать лучше. Ты хорошая собака, отзывчивая… Знаем мы твои беды-горести, да только дело у тебя трудное, больно на многих завязанное… – А откуда вы знаете? – А кедровки на что? – Понятно… А мне помочь Старшому надо, иначе беда будет и с нашим участком, и с нами. – Да понимаю. Хорошо, Серый… Смотри. Сейчас сюда подойдет один зверь, он у нас по хозяйственной части. Он хоть и невелик, но дело знает. Тем более только из отпуска. Поло́ско, можешь подпрыгать сюда? С сухой наклонной кедринки спрыгул увесистый бурундучина и, солидно приблизившись, замер. – Значит, это вот – Серый… – сказала Тундрочка. – Как же, слыхали… хе-хе… – Ему надо помочь… Речь идет о соболе. Ну и… в общем, поработай с собакой. – Я так понимаю, что речь идет о соболе… э-э-э… на начало двух тысячи восемнадцатого года. Это у нас… так-так-так… пятнадцатый участок… Конечно, помочь поможем… и мышом, и дикоросами. Но вы собака полета, а я зверек практический и мне надо понимать все конкретно, что, куда и как. И что чем закрывать. А то в прошлом году у нас с голубикой такие накладки из-за пожаров вышли, что на мне до сих пор две тонны висит. А самое главное – тут очень много согласований. Очень. Вы понимаете, что если мы убираем мыша с гарей, то нам надо его куда-то девать. Мы, например, можем его переместить как раз на пятнадцатый участок, чтобы… он, так сказать, приманил соболя. Но мы понимаем, что, когда снег оглубеет, соболь его ись начнет и в капкан не пойдет. Мыша, в смысле, а не снег. Вы сами охотник. Это все надо проработать… Но хорошо, задачу вы мне определили… так что будем решать, хотя сразу предупреждаю – мне время понадобится. Ну и вообще… Вы поймите, мы можем добиться высокой урожайности кедра на пятнадцатом участке. Но все это не сработает, если мы не создадим условий для выкармливания приплода. И я вам назвал только один момент. Так что переговоры, переговоры и переговоры… Вы даже не представляете… на что замахнулись… Тут есть вещи, которые, так сказать, от светил зависят… Тут… подальше положишь, х-хе, поближе возьмешь. Подальше спросишь, поближе ответят… Или нет… Ближе спросишь… Но не будем, как говорится, растекаться мышками по древу… А я со своей стороны сделаю все от меня зависящее в части… – Он вдруг раздумал доводить мысль. – И в матчасти… – А как вас найти? – Да я сам вас найду. Ну я пошел, – обратился он к кочке. – Да, иди, – сказала Тундрочка и обратилась к Серому: – В общем, он сейчас все обсчитает, а тебе надо еще кое-с кем потолковать… Я одна тут не решу ничего… А ты сейчас… – Тундрочка сделала паузу. – Покопай под снегом рядом с кочкой. – Здесь? – Здесь, здесь. Серый раскопал, расскреб настовую корку. За ней пошел в песок перемороженный снег, который он быстро разгреб и докопался до подстилки, до желто-зеленого кристально проколевшего мха, на котором лежали крупные красные клюквины, промороженные до стеклянности. – Ну что? Что там? – Клюковка. – Теперь очень аккуратно, как ты умеешь, возьми зубами клюквину и… – Съесть? – Какое съесть?! Все бы вам есть… Возьми и… – только не раздави ее и не растопи… Выйди на наст и брось ее вперед перед собой. Вот так вот! Все… Теперь беги. Серый все сделал, как велела Тундрочка, кинул вперед ягоду, и она покатилась по насту, прозрачно-красная с драгоценной мутнинкой. Солнце наливало ее светом, она горела изнутри и быстро катилась по алмазно-белому снегу. Ягодка катилась по лесу, но никто не попадался навстречу, и Серый снова запечалился. Ягода тоже будто подустала и буднично остановилась в снежной ямке. И Серый тоже остановился в недоумении и огляделся вокруг. Просторный и растрепанный кедрач был с необыкновенной отчетливостью врезан в слепящий от солнца снег. Вдруг кто-то стукнул костяными палочками. Серый тихо пошел на стук и замер. Огромный черно-сизый глухарь шел, пальчато растопырив хвост, свесив плоскими веслами крылья и закинув голову с мохнатой бородой, кровавыми бровями и крупным белым клювом. Двигался он, то убирая, то расправляя хвост, с той потусторонней медленностью, с какой цветки распускаются в древних сказах. Сам хвост казался настолько твердым, а сизое перо на спине настолько гладко литым, что у Серого перехватило дыхание… Глухарь как-то особенно сильно запрокинул голову и перещелкнул клювом с гулким и костяным звуком. – Брат мой Глухарь, – сказал вдруг Серый, – не улетай, я тебя не трону. – И слово «брат» прозвучало с такой надеждой и силой смысла, что Глухарь, вопреки всем разговорам о его глухоте на току, не меняя позы и так же медленно идя, сказал: – Конечно, не тронешь. Тем более сегодня и день такой… Особенный. В это время с енисейной стороны раздался и широко прокатился по тайге карабинный выстрел… потом еще и еще… всего три, через равные и торжественные промежутки. И белую шапку уронила елочка, вздрогнув и скорбно замерев. На какое-то время замер и Глухарь, и Серый, и вся тайга. Потом зашумел в кедрушках ветерок и смял кроны. Ветру было хорошо шуметь в кедровых кистях, в длинных иголках. Чем длинней и гуще были иглы, тем полней и торжественней гуделось ветру, и Серый не мог понять, кто шумит: кедр или ветер, потому что шумели они нераздельно. Глухарь был настолько неподвижен, что Серому показалось, будто все уже было. – Хорошее чувство, – негромко сказал Глухарь и снова медленно пошел, так что Серому пришлось тоже идти рядом. Он никак не мог поймать шаг, приладиться к Глухарю, но помаленьку подстроился. – Главное, подстроиться… – сказал Глухарь и добавил веско и медленно: – Мы знаем Старшого. И тебя знаем. Ты хорошая собака. Мы тоже не изменяем. Что ты хочешь? – Да вот мне, чтоб соболь вывелся и выкормился, а это сам понимаешь – мышки, птички, это раз. Ну чтобы он собрался в кедрачах на Хорогочах… На правой стороне. – Хорогочи… Хорошее название[10][Хорогочи – переводится с эвенкийского как «глухариный ток». Река с названием и поселок есть также в Амурской области.]. Да… Так что ж? – Дак… Хотя бы это… – Что значит «дык» и «хотя бы»? А снег? – Да тут столько всего. Голова пухнет. Давай с малого начнем. – Я все понимаю и про мышек, да, и про птичек. Че да как… И где лиса, и где тетеревятник, и сколько на них выводков уйдет… Никуда не денешься… Так что тут можешь на меня рассчитывать. Но остальное… Даже ягода… Не знаю… И не слушай ты этого Полоско… Он на складе орехов всю жизнь проработал… Договора, фактуры… Короче… Сейчас дам тебе перо… – Так, а писать на чем? – Писать не надо. Надо бежать, куда оно полетит. И Глухарь покачал бородатой головой: – Хорошая собака, но… – Глупая? – Неважно. Слышишь, верховка[11][Верховка – ветер, дующий с верховьев Енисея. Обычно это юг или юго-запад. Этот ветер несет тепло. Летом дождь, а зимой снег.]. Сейчас отпустит к обеду, а вечером уже плюс будет. Так что тебе успевать надо, не то встрянешь. Старшой потеряет – а у него на тебя сейчас вся надежа. Глухарь выронил перо из хвоста, и оно сначала застыло в воздухе параллельно снегу, а потом полетело, покачиваясь, череном вперед, и Серый побежал. Долго ли коротко он бежал, но вывело его глухариное перо к огромной пустой полусухой листвени. На высоте человеческого роста дятлы продолбили дыру в срединное дупло, и из него торчал, высунувшись по пояс, очень темный и крупный соболина. Скуластое лицо его, сильное и гибкое тело – все настолько завораживало Серого, что он как окаменел. Соболь все время двигался, мялся, раскачиваясь наподобие маятника, клонился то вправо, то влево, словно его распирало от сил и от вынужденной неподвижности: – Здравствуй, Зверина-Соболина, – еле сказал Серый Соболю, а про себя подумал: «Что же они все такие крупные сегодня? Как на подбор…» – Ну здравствуй, Серый, – сказал Соболь, мощно качнувшись вправо, и тут же еще мощней качнулся влево: – Здравствуй. Не ожидал? – Не ожидал. Ну, здравствуй, – тоже сказал Серый и тоже немного качнулся вслед за Соболем, и ему стало неловко: «Еще подумает, что я под него подлаживаюсь». – Подлаживаться приходится, – сказал Соболь и еще усилил размашку, – в одной тайге живем. В общем, слушай. Могу я собрать своих на Хорогочах? Могу. Мне свои ясашные сотни чем на капкан положить, лучше уж… под пули послать… Глядишь и увернуться. Ребята храбрые и подготовленные. Так что соберу живым весом – а уж дальше сам управляйся. Только, чтоб собрать – их еще выкормить надо. Ладно Глухарь птица серьезная, все сделает… А с мышом как? – Да Бурундук сказал, что с мышом и дикоросами поможет… – Да че этот Бурундук? – Соболь качнулся особенно возмущенно. – Не тот калибр. Ты не понимаешь… Есть бурундуки, а есть… фигуры, над которыми… вообще… – Соболь метнулся дважды. – Вакуум. Мы здесь сколь угодно можем рассуждать… Только что мы видим-то отсюда? Надо идти к тому, кто далеко видит. Я тебе сейчас дам одну штучку, называется «коготок»… Серый хотел крикнуть: «Знаю, знаю! Он покатится или полетит! А мне за ним!», но почему-то сдержался, больно сильно тот раскачивался. – Держи, – сказал Соболь. – Вставь в свой коготь. Снизу. До щелчка. Все. Отлично. Не успел Серый понять, почему он не залаял ни на Глухаря, ни на Соболя, как невиданная сила в лапе подхватила его, и он побежал, видя, как сереет небо облачками, и чувствуя талое тепло верховки и особенно оживающие запахи… Через считанные мгновения увидел Серый впереди сияющий просвет, следы знакомой гусеницы, и вот он уже стоит на Енисейском Угоре возле самой оттаявшей кромки, на которой возвышается серая груда базальтовых окатышей. А впереди даль неоглядная, и воздух дрожит и плавится от теплого ветра. Да вдали на горизонте ломаются и нарождаются миражные слои дальнего мыса, мазки, штрихи, черточки – не то озера с деревьями, не то города неведомые. Подбежал Серый к каменной груде. Лег рядом и заскулил. – Серый, Серый, – раздался вдруг из-под ног зычный и густой голос, – слезами горю не поможешь, а как ты Тагана любишь, мы и так знаем. Сами такие. – Да кто ты? – тихо спросил Серый. – Я тот, который глядит далеко. Я Енисейный Угор. Да только моей далью можно лишь до мыса дотянуться, а тебе другое нужно… – Куда же мне залезти? – воскликнул горестно Серый, вскинув голову на мачтовые лиственницы с пупырышками почек. – Я же не Соболь и не Глухарь. Где мне на них забраться?! – Забираться не надо. Спустись с меня. – Как? – Так. Вон по распадку, где Старшой камни с Ляминой корги́ возил.