Бывало, Петя и не спал, и плакал, и Иван носил его, как на стульчике, на руках, поднимая так, что Петькин затылок оказывался почти на уровне глаз, и смотрел словно его глазами, прицеливался, прикладывался. В тепло Петю замучила потничка, мама его побрила наголо, и он постепенно обрастал светлым ворсом. Заходила соседка, тоже Наталья, быстрая, худая, балагуристая, с сухо-жгучими глазами. Работала она на метеостанции. Говорила хрипловато: – Ой, смотри че, макушка-то сбоку! – и добавляла очень уверенно, по-докторски: – Это ты на одну сторону спать ложила! – А у вашего где макушка? – спрашивала Наталья. – А у нашего две макушки, мать говорит, у отца так же было. Он-то не знает – лысый давно. Но иди ко мне, иди моя… Петя не очень хотел идти. Держался за мамину юбку и оттуда поглядывал. Подмигивая Наталье, вмешивался Иван: – А правда говорят – две макушки две жены будет? – Не знай: у меня брат третий раз женится, а макушка одна. А вот, что правша будет, если по часовой закручена – это я вам как щиноптик говорю. У Пети закрутка шла направо, волосики простирались спирально и веерно. Огромные, поливающие Сибирь циклоны, также глядятся из космоса. Когда их дожди, напитав холода в поднебесье, падают на раскаленную летнюю землю, то кажется, так и уйдут паром, настолько нагрета сухо-смолевая тайга. А еще бывают спиральные галактики, и Иванова бабушка, тетка Улита, говорила: «Звезды пятна бывают, звезды перы, а есть еще в под заверть». 4 Сыны подрастали и уже не умещались на охотничьем участке отца, поэтому решено было расшириться – в Эвенкии к востоку от участка пустовала территория. Прежде там беспорядочно промышляли экспедишники из сейсморазведки, благо можно было попасть на вертолете. По воде далековастенько, да и реки больно каменистые и порожистые. С развалом страны экспедиции ушли, и полеты прекратились. Охотники и радовались, и огорчались. Радовал уход сейсмиков, «гравиков» и прочих изыскателей ископаемых, которые для охотников – источник вечной опасности. И печалил развал охотничьего хозяйства, несусветное подорожание вертолетных часов. Многие не понимали, к чему оно приведет, и молодо радовались воле. Дескать, «Не-е-е… Я даже не парюся. Че-чо, а пушнинка-то всегда в цене будет, хе-хе. Поди, не пропадем». Этой зимой Иван устроил поход на новые земли, которые прирезал к своему участку, по всем правилам оформив в районе. Ждать весенних настов Иван не хотел и освоение совместил с промыслом. Мечтал узнать, что там за места, зимовье души до новых границ расширить. У Ивана была примерная карта с парой избушек, больше ничего, и ясно, что горы, тайга да болота. Охотился там один мужик, Ванька Вагнер, у которого можно было бы вызнать про избы и путики, но он уехал в Германию. Да и знал о нем Иван понаслышке – Вагнер жил совсем в другом, большом, поселке, где стояла тогда экспедиция. Места эти от жилья далекие… Каменистые реки, в засушливое лето грозно щерящиеся валунником, усыхающие до непроходимости. Невысокие, до версты, столовы́е горы, оперенные гранеными скалами, лиловым штыковником, по колени тонущим в каменных россыпя́х. Тайга, больше листвяжная, стройно-антенная и завораживающе чахлая. Пылающе-рыжая осенью и штрихово́ сереющая по́ снегу. Эвенкийские грозные названия, бесчисленные Чепраконы и Ядромо́. (При слове «Ядромо» представляются похожие на ядра базальтовые камни, а Чепрокон происходит от эвенкийского слова «чепара» – рыбьи молоки.) Бывает, самая зычноименная речушка окажется пойменной и невзрачной, а какая-будь негромкая – грознокипящей в скалах. Уже весь участок был насторожен или «взведен», как говаривал Иван, шли первые проверки, охота была неплохой, и к середине ноября Басаргины планировали разведку востока. Близился общий сбор в краевой избушке, откуда начинался поход, но ударила мерзейшая оттепель. Младший сын Лавр, по братскому обычаю вступающий в полосу дикой силы, проверял путики в соседней избушке, до которой по реке было километров пятнадцать. Он уже все сделал и рвался навстречу к отцу и братьям – окрыленный хорошей охотой и планами рвануть на новые земли. По крутому гористому берегу снегоходной дороги не было – ходили только на лыжах. Поэтому выезжать надо было по реке, которую в тепло мгновенно промывало, особенно у берегов в камнях. Про середку же и речи не шло – полыньи да пропарины. Следовало спокойно выждать денька два-три, когда оттепель отсопливит и вернется морозец – прольет, проклеет и опечатает: «Хоть боком катись». Особенно если снежком подпери́т для мягкости. Все ж «не зря Бог-то делат». Но Лавря настолько разогнался, что ломился к отцу, не глядя на «шлячу». Тот настрого запретил дергаться, но Лавря все целил то «буран» пробовать», то «дорогу топтать». (Топтать – означает бить путь техникой, трактором ли снегоходом.) Вечером не вышел на связь. Часов в пять утра Иван проснулся. На дворе было около ноля градусов. Воздух дышал оттаявшей хвоей, неплановой прелью. Вот-вот побежит с елок и пихт – талая кухта настоится на хвое и закапает на снег желто-зеленым, дырчато очертит по кругу стволы. Иван попил чаю и, не дожидаясь рассвета, поехал в сторону Лавра. Валили в душу примеры, как кто-то не поехал на выручку, а человек утонул, замерз, надорвался. Тем более Лавр в «дикой полосе» и от него чего угодно ждать можно. Лыжи Иван пожалел в такую мокреть и оставил. По всей длине реки шли или крутые берега с тальниками, или скалы и каменные гряды. В ямках мокро зеленел снег. Вокруг небольших камней выпуклым кольцом играло течение. Большие стояли в скорлупных развалах – когда вода падала, они вылезали, ломая лед. По прямой не разлетишься, одни зигзаги. Да и берег бахромчатый, мысок на мыске. Несколько раз Иван садился – то проваливал в берегу́, то в наледи вяз – под снегом водищи в колено. Через ручей стелил переправу, и до обеда проехал километров шесть. Ноги подмокли – бродни есть бродни, «голяшки-то тряпочны». Упрел ворочать снегоход, вычищать снежную кашу из ходовки, машина разлапистая, как лягуха, пять раз крутанул – и язык на плече. Кусок с ровным берегом проскочил секундно, но потом снова пошла изрезанка, потекли ручья с промоинами под устья́ми. Один пришлось переезжать по берегу, по оттаявшим черным камням – и вспомнилось почему-то, как тоскливо-тало в городах над теплыми трубами. Началось сужение, берега выперли особенно вертикально – и еще сильней забило течение в речные щели и ослабился лед на кромке. Скалу от реки отделяла длинная продольная коса. Она возвышалась белым уступом, Иван попытался на нее заскочить, но сел, провалив лед гусянкой и уже стоя на косе лыжами. Иван натолкал палок. Эх, вдвоем бы да с Лаврей… Но «вдвоем и дурак управится» – и он выломал небольшую тальниковую веточку – сучочек в две спички. Засунул под рычажок газульки, прищемил там, а сам ухватил за лыжи и потащил. Вышло, будто невидимый кто-то на газ давит и убран главнейший тормоз – прилипающие лыжи. В несколько приемов выпер он технику на сухое. Иван был еле живой, и грыжа старая болела, и спина, но главное – силы ушли. Чего стоит каждое раскачивание, толкание, переворот снегохода… Ясно было, что надо «вороча́ться». Он достал небольшой термос и долго пил чай, запаренный с клюквой. «Ну что, назад так назад» – и он убрал пустой термос обратно под сиденье к ключам. Проехав по косе, Иван соскочил на лед, ну взял чуть косо («расслабился, телепень!») и снова провалил снегоход в заберегу. Лыжи и задравшийся передок стояли на льду, а зад ушел полностью, с фонарем. В багажнике под сиденьем плавал термос и оловянно глядели ключи сквозь воду. «Смотри, как разделилися, а вроде вместе лежали», – проплыло в голове. Снегоход он засадил окончательно. Где-то за облаками задумчиво гудел турбовинтовой самолет, видимо такой же Ан‐24, на котором он подлетал к Байкалу. Отдышавшись, скинув мокрую горячую шапку, попробовал еще раз вытащить снегоход сучочком. Тащил из последних сил, до задыхания, дроби в груди. Ни в какую. Только горел ремень и выхлоп пробулькивал через воду. Заглушил и, едва сел, отходя от схватки – медленно вступил, навалился тот же задумчивый эховый гул самолета – уже на излете… Волнами доходил, будто огромное сверло ворочалось, укладывалось в невидимое ложе. Уже темнялось, и ноги были взрызг, особенно правая. И вроде всего-то минус два, а противно. Иван подобрал шапку, и, выстывшая, она мокро оклеила голову. Он завел снегоход, открыл капот, угне́здился кое-как на двигатель, разулся и стал зверино греть-сушить ноги под теплым воздухом из-под вентилятора. Мешался натянувшийся тросик от капота – когда его задевал, тот гудел струнно. Разувался долго: сначала размокшие, распухшие, как из сала нарезанные, сыромятные вязочки. Потом матерчатая голяшка с калошей, войлочный вкладыш-пакулек, взрызг мокрый и навозно отдающий овчиной. «Не моют, видать, шерсть», – подумалось, и представился бараний огузок с катышками навоза. Портянка. Вязаный носок. Простой синий носок. Голая белая нога в чернильных разводах. Бесформенный пласт пакулька Иван выжал коричневой жижей, отжал портянки, положил на глушитель, и они запарили. Голо сиделось, пронзаемо – речная даль, ощупливый ветерок. Тарахтел на малых движок, гнал из ребристой бочины тепло на белесые ноги. Не согрелся и не высушился, а обулся в сырое и попытался еще раз выгнать снегоход. Как, нацедив сил, пробуют уже отупело, в надежде, что и в остальном: в технике, в береге, во льду – тоже накопилось что-то спасительное. Не накопилось. Километрах в четырех в обратную сторону стояла маленькая избушечка, нужная по осени, когда ходили пешком. Сейчас Иван ее миновал, и захода к ней не было. Он долго шел к ней по снегоходному следу и добрел в темноте. Предстояло подняться в угор по метровому снегу – в распадке его надуло чуть не в пояс. «Самый набой», – с отстраненным одобрением подумал Иван и одновременно отметил: «А ноги-то чужие»… Полез вверх бродком, еле их выуживая и переставляя – снег был по бедро, липкий и плотный. Вязочки размокли настолько, что, когда бродень засел, нога выдернулась голая. Иван уже не держал равновесия – вытащив портянки, затолкал их за пазуху и попытался всунуть ногу обратно, но промахнулся и уткнул ногу в снег правее, потом левее отверстия. Долго целился, балансируя, тяжко и часто дыша, потом замер на одной ноге, пошатываясь, потом, будто очнувшись, наступил, но нога угадала меж стенкой снежной трубы и смявшейся голяшкой. Снова терпеливо целился, в конце концов попал, стоптав слезший носок. Потом встал на четвереньки и пополз, переступая коленями. Полз так долго, что мнилось в голове, а точно ли тот распадок и точно ли там стоит зимовьюшка? Ведь рядом такой же. А вдруг ошибся? Еще прополз и поднял голову. На угорчике в кедраче великолепно и огромно стояла избушка – снег толстым высоким пла́том лежал на крыше и добавлял высоты. Усталость бывает разная – бывает обычная до сладостности, когда в блаженство и ужин, и сон, в который рухаешься, силясь продлить мгновение, побыть на границе – аж засыпать жалко. А есть усталость нехорошая, когда нутру неладно. Она и была у Ивана. Иван затопил, поставил на печь набитое снегом ведро и разулся. Ноги не чувствовали больше чем на полстопы. В добавок он прижег большой палец об железо и где-то зацепил – задрал с кровью ноготь: отдир не чувствовал… Растирал ноги, пока не осталось мерзкое онемение только в пальцах, а потом и пальцы заломило – отошли. И ноготь засочил. Иван недоумевал: «Еще понятно в мороз ноги ознобить, а в тепло-то че?! Так старею, что ли?» Он то лежал, то пил чай и грыз сухой компот, выбирая ломтики покислей. О серьезной еде и подумать было дико. Лежал, прикрутив фитиль лампы, в ровном недвижном свете. Думал, как выспаться и с новыми силами идти к снегоходу, но заснуть не мог. Потом стало рвать, потом снова лежал, время от времени выползая в ночь узнать, не сменился ли ветер. Дула та же постылая верховка. Когда очередной раз вышел, валил сырой и очень крупный снег. «Лопухами пошел», – медленно проехало в голове. Снова лежал на сохачьей шкуре, отпаивался чаем и все никак не мог найти положение, чтоб полегче стало намятому телу. Только ворочался, и выбитый сохачий волос лез в иссушенный рот. Навалился страх за жизнь, как в самолете, когда Байкала ждал и крепился мыслями о близких. Иван снова повернулся в полудреме, просторно выбросив руку, и нашел наконец положение, когда прилеглось вдруг прохладно и расслабленно. И в полудреме привиделось, будто все близкие вкруг него собрались, включая и погибшего ребеночка, и Иульяньюшку, и Наталью. И жмутся, льнут под руки, под мышки, прилегая знакомо, укладисто, как перо. И само пришло: «Да ведь Он, поди, этого от нас и добивается». «Да скорей всего», – подумал Иван, чувствуя, как от этих слов буквально на глазах крепнет, выгибается под ним заветный мосток. И вспомнил, как вышел из самолета, не решив дела. Сейчас было ощущение, что вернулся к брошенной передутой дороге и пробил, сколь мог. И что главное – еще вернется. Так и не спал добром. И не ел. Ватный, с нутряной мелкой дрожью встал под утро, неотдохнувший, наломанный, но душою подлатанный. Молился перед синеющим окном, закидывая двуперстие выше ключицы, посередке меж шеей и краем плеча. После правила просил своими словами, Господи, дожить бы до дней, когда Петя подрастет, когда пойдет с ним в тайгу, и они будут сидеть возле костра у избушки… Потом пил чай, грыз плоские компотины и представлял какую-то неведомую, несбыточную избушку в просторном месте, откуда видна и река, и горы. И осень. И на горах снег, ровно по струнке – а низ сопок темный и талый. А несбыточная потому, что такой избушки у него не было, да и редко бывает у охотников. Обычно строят не в проглядном просторном месте, а где хороший крепкий лес – чтоб навалять на стройку, да и избушку стараются скрыть с реки. Иван надел все слои просохшой до корочковой сухости обутки. И в зудящей слабости спустился на синеющую реку, к оттаявше-черным хребтам-берегам и побрел к снегоходу, чувствуя, как вкачивают в него силы и ветер, и свет, сквозящий сквозь сизую облачность. Снегоход вытащил моментально. Подрубил жердей, раскачал, подсунул под гусеницу. Сучочек под газ – и вся история. Уехал в избушку, а там на рации Лавр: оказывается, поросенок, поперся, несмотря на запрет, и врюхался по щиток. Ночевал у костра чуть не в потеху – «смолевый пень запалил такой пеклый!» Выудил снегоход непонятно как, снял двигатель, упер к «пеклому пню», вылил воду, промыл бензином, воткнул на место и вернулся, излучая героизм на полрайона. А еще и находчивость: в редуктор залил подсолнечного масла! К тому же у двигателя болт крепления отрываться начал, и Лавря случившееся умудрился в свою пользу повернуть: дескать, неисправность предупредил! Отец до поры ничего и не сказал Лавру, только слышал, как старшие его копали. «Слышь, хозяйственный-смекалистый, масло-то смотри потом слей в бутылек, а то оленины не на чем пожарить будет, а тут заначка!» – «А ты какое лил: обычное или очищенное? А то тут один очищенного налил – и копец редуктору!» А Пимен крикнул: «Лавря, ты их не слушай! Шуччего жира натопи и долей туда!» А «Болошимо́» прорезался будто прищемленным тембром: «Ково шуччего?! Медвежьего набей – та́к взревет, что держись!» К вечеру синий дым из трубы избушки упруго заломило на юго-восток, и стало неумолимо колеть все то отошедшее, слабое, что прежде так раскисло, обессилело и расклеилось. А потом и дорога началась, и встреча в избушке со всеми сыновьями, перед дорогой на Ядромо́. Конечно, не у одного Ивана замирало сердце пред этой дорогой – до того хотелось новые места открыть и освоить. Чуть отравляло, что в них пошарились сейсмики, но мысль была подспудной и неосознанно-староверской – что все меньше мест, куда не добрался мир. Общего настроя она не портила, тем более сыновья и не глядели так глу́боко, а профилям только радовались: «От так прямики́!» На сборной избушке обсуждали Лаврин фортель с утоплением «бурана» – до сих пор непонятно было, как он его вытащил, и, скорее всего, берег секрет на рассказ. Иван понимал, что парень на самом изломе, переходе от мальчишки в мужичка. Сын действительно матерел, немного даже заигрывался, на́ зуб пробуя близких, и ершел, если с ним говорили «приказательным голосом». Отец дивился, насколько разные люди растут с одного корня, и бабкины слова вспоминал: «Один кедер – сук от земли идет, а другой нелазовый, как свечка». Лавря сидел на нарах рядом с отцом. Отец начал выговор: – Ты ково, торопыга, сорвался?! Из-за тебя в воде по уши насиделся. Тимоха поддержал воспитательно: – Да ты, тять, еще выудить умудрился как-то! Со спиной своей да грыжей… Отец отвечал специально немного показно, пренебрежительно: – Да как-как?! Сучок под газ сунул и за лыжи выудил. Подумашь, премудрость… – И снова завел сурово: – А тебе, Лавря, ру́сским языком сказано было: «Сиди не дерьгайся, подстынет – и поедем». Ково лететь-то, я не понимаю. Головой-то на́а думать. Господь Бог все устроил, чтобы у тебя выбор был. Можно вон… – говорил Иван возмущенно, – в малу воду по речке подыматься и лодку унахратить, груз потопить и грыжу надуть, а можно… – И он продолжил спокойно: – Воды дождаться и доехать поплевывая. Образ был доходчивым: Иван действительно ездил, поплевывая скорлупки от орехов. – А если не будет? Воды этой?! – отбивался в азарте Лавр, после разлуки вдруг крупный, раздавшийся. «Скулы – капля в мать», выпуклые, будто блестящие, масляные, а борода еще слабая, прозрачная по сравнению с плотным светло-русым горшком волос. И стык между горшком и бородой, как подклеенный. – Будет, – с силой говорил Иван. – Или еще что-нибудь будет. – А че будет-то? – не унимался Лавря. Тима тихо и строго сказал: – Ково споришь-то? – Не спорь, а опыту набирайся, – раздраженно давил Иван. – А если у само́го тяму нет, дак слушай старших тогда! Говорил, не ездить? – Да ладно, тятя! Ты смотри – бывалый, а тоже технику утопил! А как тебя послушашь, дак не должен был врюхаться вовсе. Ивана возмутило это краснопевное «врюхаться вовсе». – Что-о? – Да то, что тебе берегчись наа по годам-то, а ты рискуешь! Тем более у тебя еще и Петька теперь. – Да он тебя ради поехал-то! – не выдержал Тимоха. – А если б утоп бы – тогда че? Ты об этом подумал? – вторил Степа. – Да как утоп-то? – не умещалось в голове у Лаври, настолько он был молод и силен. – Ну купнулся, подумашь: не сахарный, не размок… Главно, живой. – Седни живой, а завтра… – Иван аж рукой махнул, его возмущала невозмутимость, с какой Лавря отвечал, выраженьица, не по годам схваченные: – В пень головой. Да потому что на авось все! – снова раздражился Иван. – А это, знашь… – И он отвернулся. – Как дед Ерон говорил: кто авосничат, тот и постничат… Иван помолчал и спросил строго: – «Буран» как достал? – Бать, а ты пилу брал с собой? – вместо ответа вдруг спросил Лавр. – Что б тоже доставать потом? – презрительно рыкнул Иван и отрезал: – Не. Мне топора хватат. – А я взял, тять, в мешок, правда, резиновый засунул. Потом, когда врюхался-то, на гору поднялся, кедрину свалил… Лавря долго рассказывал, как излаживал ворот. Как добыл колодину из дуплистой кедры́, выпилил вагу, палок наготовил. Потом лед пропилил под вагу, вагу в дыру просунул, в камни донные упер. Как ее выталкивало течением, и он ее заклинил в булыганах на дне – показал руками. Все – деваться некуда – представили, как он шарит подо льдом вагой и через эту гудкую вагу ощущает дно в скользких камнях. Как «напялил на ее колодину», обмотал веревкой, палку в петлю воткнул. «Буран» цопэ – и от те пожалста – на сухом, еще и помытый, хе-хе! Хоть глядись. – А… – было открыл рот отец. – А потом, когда второй раз-то ухнул – у меня воротишко наготове! Хоть под любой лед вались. Так что, как говорится – не будь тетерей – борись с потерей! Лавря весело глянул на братьев. Отца окончательно скрутило от возмущения. Хуже всего было, что парень-то все верно сделал и его похвалить следовало, но уж больно кичился и краснобайничал – когда только выучился?! На рации на этой, поди! Как подлипнут к ней – не оттащишь. Братья не ожидали такого поворота и смотрели на отца.