– Молодец, ничо не скажешь, молодец! Но только вот слушай. Тетеря, потеря… Еще поговорка есь – дурная голова ногам спокою не дает. Ты на гору с кило́мет залез, полгектара леса угробил, и чуть пуп не сорвал. А я, – он подмигнул Тимофею, – одним сучочком управился! От так от! – Иван потрепал Лаврю по плечу, приобнял и торжествующе оглядел избушку. Все засмеялись, а Лавря потупил глаза. – А что с воротом нашелся – молодец! – и все равно ввернул: – Не зря учил, ха-ха! Потом помолчал и добавил: – Каждому Бог по силам урок дает. А выбор всегда есть. Все-е-егда… Наутро дымили на прогреве снегоходы, собаки заходились лаем, чуя дорогу и боясь, что их оставят. Ветерок метнул снежную пыль с елки. В жилу с ним раскатно прокричала кедровка. Сыновья доувязывали нарты с грузом, которого набиралось: палатка, жестяная печка с трубами, капканы, бензин. Лавря прилаживал пилу, с силой суя под веревку – царило то дорожное возбуждение, преддверие нового, неизведанного, ради чего, наверное, и существует эта чистая и крепкая жизнь… Погодка стояла «само то», без сильного мороза, но и без тепла, без снега. Розовеющее небо, дымочка. Редколесье в сахарных елочках. Вот и двинули наконец. Передо́м с легкой нартой шел в спиральном облаке Лавря, особенно воодушевленный и будто еще повзрослевший за́ ночь. Иван ехал по готовому следу за сыновьями, и дорога не забирала внимания, а шла в размышлениях: что там за изба? Насколько мог разорить ее медведь? Не горело ли там в последние годы? Есть ли ла́баз? Если есть – то наверняка там спальник, еще что-нибудь нужное, может, даже крупа для собак. Да мало ли что. В тайге каждая крупинка на пользу. Если лабаз есть, то, скорее всего, на ноге – на листвени или двух. Тогда еще не вошли в обиход железные бочки от бензина – с надевающейся крышкой на болтах. Их привязывают тросом к дереву, и медведь сколько угодно ее мусолит, но не укатит и не вскроет. Только царапины оставит и шерсть на гайках. И Иван хоть и перешел давно на бочки, но сердцем любил именно рубленые лабаза на ногах. Дерево надо выбрать без намека на прелость – медведь гнилое сердце учует сразу и сгрызет. И чтоб не смог ни зацепить, не скинуть. Целая премудрость, как закрепить пол-помост на стволе. Понятно, с лестницы начинается, а дальше на нужной высоте врезается крестовина под будущий помост. Потом опиливается ненужная часть дерева, та, что над тобой. Еще полбеды нынешней легонькой пилой, а «уралом» или «дружбой» попробуй! И еще не свернись с верхотуры! И спили так, чтобы пол-лесины, падая, тебя не пришибла и не сбросила, не впечатала. Вот опилил, затрещало, отдалось по стволу – и вот валится с хряском тяжеленный кронистый остаток. И в момент отделения – дико сотрясается-играет освобожденный от груза материнский ствол с крестовиной и тобой, вцепившимся в обрубок, держащим пилу со жгучим глушителем. В запахе моторной гари усыпанным по глаза липкими смолевыми опилками. Само́му ла́базу еще и крышу надо сделать. Решить, из чего – с доски ли пиленой? Или корьем покрыть? А еще ошкури ногу от самых корней до помоста – чтоб не гнила и чтоб труднее было забраться, хоть кому – хоть мышу. Ближе к вечеру добрались наконец и до места, профиль экспедишный вывел. Мало того, что избушка целенькая стояла под снежной шапкой, да еще и лабаз рядом, как подарок. Избушечка небольшенькая, но ладная, и главное, крыша целая. Накатали площадку… А место великолепное. Лес вроде и густой, но у берега проплешина, редкий листвяжок по краю. Видна и река в повороте, и горы. Квадратные, с гранеными боками, бело-пребелые. У горизонта свинцово-синее вечернее марево и они на его фоне светятся мелово и нетронуто. У избушки медведь когда-то порвал полиэтиленовое окно, и ребята быстро натянули новое – пленка с собой на этот случай. Труба высокая колонковая[13][Колонковая труба – труба, применяемая в колонковом бурении скважин. Хороша своей вечностью.], тяжелая – чуть печку не удавила. По трубе текло, и ямка на печке особенно ржавая, до хлопьев. Тяга в печке такая, что пленка на окне дрожит и ходит ходуном. Дрова под нарами. Лампу даже нашли, а солярка с собой была. Иван еще раз полюбовался видом. Глянул на лабаз: на двух крепких ногах. На них настил, но само сооружение разочаровало – брезентовый островерхий домик на каркасе. Путний охотник дощатый бы сделал или хоть с жердей… Опять раздражение шевельнулось – экспедишники… Зато на ноги под самым настилом надеты железные бочки, дырявленные топором под размер стволов. Целая работа, но по ним никакой медведь до лабаза не долезет. – Лестницу ищем! – копались молодые. – Да под снегом она! – Да ищем. – Да ково искать? Она если и есть где, то сгнила, лежит дак. Сыны возмущали: ведь ясно, что проще новую сделать, чем вчерашнего дня искать. А главное, все равно этим кончится. «Но специально не буду ничего говорить. Пусть ищут», – подумал Иван и на всякий случай присмотрел пару-тройку сухих еловых жердин – обычно у избушек сушняк выбран, а тут людей не было: и насох. Самому аж понравилось, и он с удовольствием повторил: «Насох!» Несмотря на упрямство сыновей настроение было хорошее, как всегда, на новом месте. Особенно обнадеживали меловые горы и изгиб реки с серыми сопками. Буквально пронзало знакомостью – есть виды, в которых всей Сибири причащаешься. Иван запалил костер собакам варить, распаковал нарту, спустился на реку по воду. Лед был слоеный. Он продолбил верхний слой и не спеша набрал эмалированной кружкой в ведро синеватой воды. С водой черпалась и шуга, и, выливая, он держал ее пальцем, а она светлела – игольчато и серебряно-ярко. На ветерке кружка бралась корочкой. Перед тем как подняться на угорчик, снова глянул на реку. Горы чуть усели, но даль забирала еще сильней и глубинней. Вернулся к избушке в какой-то расслабленной задумчивости. Избенка, конечно, так себе, наскоряк скидана – новую придется рубить. Подошел раскрасневшийся Лавря: «Тятя, надо лестницу делать». Отец только поднял брови и пожал плечами. Уже темнялось. Свалили и притащили сушины, серые, гудкие, легкие. Ходящие ходуном, они пружинисто отдавали в руки. Сучочки, как железные, зазвенели под топориком… Мгновенно нарезали стволиков на ступеньки. Торцы шершавые, занозистые по краю, теплые. «Гвозди в верхонке под сиденьем!» – звонко крикнул Степан. Работали без рукавиц. К вечеру небо совсем расчистило, засинело и драгоценно проклюнулась первая звездочка. Лавр прибивал ступеньки, и гвозди подлипали к красным мокрым рукам. Он хотел делать быстро и эффектно, но гвоздь то на сучок попадал, то шел не по волокнам, сгибался, и Лавря быстро выправлял его лезвием топорика. Вот и лестница готова. Синее морозное небо еще чище разгорелось звездами. Легкая, пружинящая лестница лежала на укатанном снегу. Давно уже кипел чайник в избушке. «Пошли чаю попьем – все равно темно настало. А на лабаз и с фонариком слазите!» Ребята охотно втиснулись в темную избушку. При дневном свете мятая печурка была рыжая в ошметьях ржавчины. Теперь горела туманным и чудным кристаллом рубина. Лампа с еле живым фитилем светила чадно, но было тепло и хорошо в избе. Скинули шапки, суконные азямы, промороженные до зернистых сосулек. Лавря стаскивал через голову свитер и рукавом смахнул с полки коробку с гильзами. Братья захохотали. Рукавицы пихали вокруг на гвозди, на вешала́. На печке стояла без крышки кастрюля с гречкой. В ярко-синем свете фонарика она лежала в прозрачной водице, как галечка. Несколько гречинок плавало. Лавр положил суконные верхонки на вешала над печкой, одну обогнул вокруг затертой палки, а другую не догнул, она расправилась и упала в кастрюлю. Оттолкнув Степу, он бросился к мокрой верхонке. Братовья хохотали: «Куда приварок поташшыл? А ну, ложи на место!» «Лаврушка лаврушку решил закинуть!» Лавря выжал верхонку, приладил на палку, и с нее мерно запшикало на печку. Попили чаю, вышли на улицу – звезды еще ярче обступили, освоились, и еще гуще вился пар из распахнутой двери избушки. Поставили к лабазу лестницу, и она уперлась настолько крепко и устоисто, что казалось, была здесь извечно. Лавря с налобным фонариком полез по ступеням. Иван оглянулся на собак, но тут же раздался вскрик, и с лестницы кубарем скатился и рухнул в снег Лавря. Братья ринулись. – Да че такое? Живой? Лежал согнувшись, потом стал разгибаться, морща засыпанное снегом лицо. – Обождите, не поднимайте его! – Чо? Как? – Спина как? Руки че? Ноги? – Тятя, там… там зубы! Тятя! Батя подошел к лестнице. – Карабин возьми! – крикнул Тимоха. – Да какой карабин! – проворчал Иван, натягивая на шапку фонарь. Иван долез и откинул брезентовую полу. Фонарь осветил дикий и ослепительный оскал черепа в усохших остатках плоти. Оскал будто опоясывал голову… настолько был противоестественным вид человеческой головы без оболочки. Касаясь пола согнутыми ногами, висели за шею на удавке останки человека. Веревка была привязана к коньку. Долго не могли прийти в себя и, подавленные, улеглись спать раньше обычного. Рассыпчатая гречка так и осталась в кастрюле. Не могли стряхнуть, сбросить, смыть увиденное, дикое, поражающее внезапностью, нелепостью. Все казалось оклеенным засохшей слизью тлена. Лежали: Лавря на левых нарах, сам на правых, а Тимофей со Степой, не сговориваясь, решили на полу. «Чтобы не спать на покойницких нарах», – догадался Иван. Некоторое время он с налобным фонариком читал Евангелие. Потом положил на стол – фонарь поверх книги. Лежал, сопя, ворочаясь, пружинно проваливая нетолстые доски нар. Снова слоились мысли: ведь как рвались сюда в целинный снег, на край света, в новое, радостное, нетронутое… А уткнулись – в чужое несчастье. В закрайки чьей-то орбиты… Чуть не в материк. Иван прислушался к сыновьям: вроде ровное дыхание, ну хоть спят – и то подмога. От те и Ядромо́. Будто речными камнями грудь придавило. Даже представить Петьку не разрешал себе. Да как же так? Что же стряслось-то здесь? Что за человек? Нездешний, поди. Здешнего хватились бы… Ну. Скорее с экспедиции. Опеть почему не искали? Или беглый? Скорее всего, беглый. Скрывался, делов натворил и не выдержал. Опеть если с экспедиции, то откуда у них беглый? Да мало че. В поселке случай был: строители повздорили по пьянке, один другого зарезал и в тайгу удрал. Три года ни слуху ни духу, потом в Чите всплыл. Опеть если нездешний – то такие, нетаежные, когда припрет – начинают, наоборот, о материке мечтать и сопки своротят, чтоб выбраться. Да нет, скорее всего, делов натворил… Хотя тут одно дело другого краше: если кого́ убил, хоть покаяться можешь, а если себя – то… и все. Расхомутался… Помолиться надо за него, а уж примет ли Господь Бог – видно будет. Снова заскрипела под Иваном пилорамная дюймовка, завезенная вертолетом. Вспомнился Васька Ларин, командир ми-восьмого, который забрасывал его на охоту. Любимец всеобщий – ладный, маленький, веселый – синеглазый с черными усами. Однажды, будучи в большом поселке, Иван коротко сошелся с Васькой. Стоял Иван у некоего Глазырина, сочувствующего старообрядцам. У Глазырина брага была своя, у Ивана в бидоне подмерзшая своя – Иван из деревни на снегоходе приехал. Брага замерзла так, что сверху поднялось «спиртовое ядро», как сказал Глазырин. Они с Глазыриным этим ядром и угостились, а вскоре завалился Васька с какими-то городскими кручеными и «сильно не последними» мужиками. А у Ивана рыба, оленина копченая. В общем, крепко выпили, разговорились про тайгу, речки и заспорились с Васькой: тот утверждал, что по Делингде – приток Огнекан справа по течению. Иван точно знал, что слева. Васька предложил спорить на ящик водки. Ивана развезло с дороги и «опосля ядра». Он протянул руку Ваське, и их разбили. Поспорили и поспорили. И вдруг Васька вскакивает: «Погнали в аэропорт». Сели в машину. Примчались в эскадрилью, взяли карту – и вот уже Васька несется в магазин и берет ящик. Тут сыграли и мужики городские, какая-то выгода Ивану замерещилась, корысть – не устоял, бесы бок о бок ходят. Кураж его поймал. Брагу пил сначала, потом голову потерял, а потом, когда брага ушла, давай его компания водкой потчевать, а староверам нельзя, но он уже пьяный. И понеслось, потащили куда-то в гостиницу, там горничная накрашенная, он и с ней балагурил и песню спеть порывался, а потом, Бог помог, рухнул. Иван был малопьющим, и утром взвалилось на него такое похмелье, что чуть не помер. Что «в голове ветер лес ломат» – ничего не сказать. Как горой задавило. Все, чем жил давеча: дорога, семья, промысел, стройка, скотина, труд наружний и внутренний все как бульдозер сравнял. Мертвое поле. Тоска без раздела на душу и тело: давит оптом, как танк, тупой, огромный, скрежещущий. Тогда он и понял, как люди на себя руки накладывают. Не из-за того, что жизнь сбилась, а чтобы прекратить состояние адское. Когда солдат вместе с вражьим танком себя взрывает, то для него танк – задача, а что сам под руку попал – так, издержки. Во дьявола́ как запутать могут – лишь бы человечью душу сцопать! А хуже всего, что Вася через несколько лет проигрался в карты и повесился. Еще случай был: в экспедиции мужик застрелился из-за бабьей измены. Говорят, красавица была беспримерная. А бабья красота, она, как осока: на ветру шелкова, а рукой задел – и кровь потекла. Да… Ну и вовсе дикая история – замечательный мальчишка, десятиклассник, красивый, сильный, остроумный, повесился из-за несчастной любви. Прямо дома на вышке. Кто от позора уходил, кто – от обиды. И всегда ночью или под утро – в самое одиночество. И это от людей через стену. А тут – одиночество на одиночество. А как боялся, что прах звери съедят! Еще и не помещался, а втиснулся… Господи, да если б его мать увидела и вспомнила, какой он маленький был, молоко сосал… Какая была головенка шелковая, а какая теперь… оскаленная. Да… Хорошо Лавря хоть спит, бедный, весь форс растерял. Да. Ослаб человек. Такое навалилось, что не дай Господи. Но ведь и выход-то на ладони: раз навалилось, то и отвалилось бы. Маленько бы продержался, и если бы рядом кто живой оказался, то и обошлось бы! Иван точно знал: обошлось! И мелькнуло в голове: «От кому лет-то не хватило – не дождался нас!», а потом как ожгло: «А может, я не успел?» Ивану стало легче, когда представил, как добирается до избушки в те минуты, когда человек на ла́баз собрался. Но и тут пошли развилины. Хорошо, если спасибо скажет… И вспомнился случай, рассказанный костоправом, который Ивану «ставил хребет». Костоправ этот разминал человека, пять лет лежавшего после удара. Был он «впласт закоревший», и костоправ мял-мял его, растягивал, разворачивал, как «запеклое бересто», да так больно и трудно, что больной не взвидел разминщика, как лютого недруга. Но тот каким-то образом поднял недвижного с лежанки и вот: чудо-дело, стоит колодина на ногах! Костоправ ему руку согнутую потянул, тот взъярился, и в порыве ударил мучителя так, что тот повалился. И, пораженный вернувшимся сокодвижением, рухнул и стал костоправу ступни целовать. Ну уж тут как получится, главное, успеть. И Иван представлял свой подъезд и подход к зимовьюшке по-разному: то на снегоходе подруливает, то на лодке: в речке-притоке вдруг вода небывалая… А то на лыжах подходит к избушке. Идет себе идет и не дойдет никак, началась тут прогалызина большая, и вдруг тайга расступилась, постройки какие-то замаячали, и оказывается, уже не избушка приближается, а старая промхозная контора, к которой он идет с каким-то мужичком. На плечах у каждого по мешку. И снег метет, сухонький такой, предрождественский. И облака легонькие, задиристые… А идут они сдавать пушнину. Мужичок лицо все отворачивает, прячет и сам какой-то вымотанный, заунывный. «Ты че такой смурый?» – «Да вот – до плана семь штук не добрал, теперь из промхоза попрут и участка лишат. А мне без тайги погибель». – «Да, не дело. Понимаю. А план-то какой?» – «Шестьдесят соболей. А у меня полста три». – «Вон че. А у меня шестьдесят семь. Но раз такая история – на тебе семь соболей!» Иван развязывает мешок, и тот свой развязывает. У Ивана соболя вычесаные, пышные, лоснящиеся, а у мужичка до того слежалые, грустные, что неловко Ивану за свою пушнину. Берет он семь соболей, протягивает. А тот говорит: «Только теперь за пушнину деньги именны́е дают». – «Это как?!» – «А так. Есть именные соболиные лицензии, ну, для контролю за добычей и упорядочения сбыту. Но, сам знашь, охотнички, народ мухлявый, и теперь за соболей дают деньги пофамильные – вот это Ивановы, а это Пименовы. Чтоб на чужие соболя никово не взять было – только на своя. Ну ты понял». – «Понял, че не понять. Но ты все равно бери, не оскудею, поди, на семь хвостов-то». И мужичок забирает соболей, завязывает мешок и идет в контору. А Иван стоит и думает: «Ведь как выходит: у ево полста три, а у меня шестьдесят семь, разница четырнадцать штук. Я ему семь ондал – и мы сравнялися. Отбавка небольшая, а разрыв вон как надвоился! Как это?» И тут вдруг голос раздается: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет. Как это? Тять… А тять?» – Тя-ать! – повторил Лавр, откладывая Писание и светя на отца льдисто-пронзительным налобным фонарем. – Ково тебе? – очнулся Иван, с трудом приход в себя, морщась и закрываясь от яркого света. – Да убери ты – ослепил! Лавря выключил фонарь и в глазах Ивана долго мерк зеленеющий след, да ворочалось свежевырезанное на бревне над Лаврей: «Л Б 2003». Потом стало совсем темно, лишь в поддувале дрожал рыжий огонек и отсвечивал на Степином спальнике. Тихо стояло. – Тять! – А! – отрывисто отозвался Иван. – А он почему повешался? – Почему… – Иван заскрипел нарами. – Мало че быват. Спи давай. Завтра путики искать пойдете. – А ноги-то? Ноги-то касалися… Сам говоришь… Упором-то… касалися. Как он так… удавился-то? Может, помогли? – Помогли, ясно море! Дед наш, знашь, как говорил? Про самоубивцев… Что когда такое дело – дьявол тут как тут. На подхвате. – отрывисто говорил Иван. – Так поможет, что никакой упор не спасет. Те и «помогли…». Спи давай. Завтра пойдете, очепа́ будете делать – лысьте сразу. Чтоб не гнили. – Тяять… – снова занудил-задомогался Лавр. «От ить домогной!» – Ну че тебе? – А пошто мы-то не знали? – Да кто щас че знат! Тут этих экспедишников шарилось… – Дак а че не хватился никто? Вдруг неожиданно бодро вступил Тимоха, тоже не спавший: – А ты, Лавра, его бы и спросил! А то че-то быстровато убрался. – Да прыгнул-то красиво. Ему в десант наа! – хохотнув, добавил Степа. – Промысловик-десантник! – А, тять? – не унимался домогной Лавря. – Да кто искал кого? – отмяк голосом и Иван. – В развал такой? – И снова рыкнул: – Спите давайте! Ранним еще, темным, утром Иван, переступая через сынов, крепко спящих в спальниках, открыл дверцу печки. Догорающий в ее нутре огонек в фонарном свете обратился в перистый кубик пепла. Иван туго затолкал печку сухими еловыми поленьями и поджег бересту. Береста занялась, скручиваясь и чадя. Иван зарыл дверцу, и глазки́ поддувала зашлись трепетно и ярко. Завыла тяга. Иван вернулся к столу, прочитал молитвенное правило, быстро и сильно охлестывая двуперстием вверх от ключицы на гребень плеча. Потом грел в сковородке гречку на сале. Чайник давно кипел. Иван поднял сыновей, накормил и, не давая мешкать, отправил в тайгу работать – в мороз, снег, свет. Сам перекрестился и не спеша взялся за дело. Сложил раскиданные дрова, порылся на полках, под нарами. Скрутил Лаврин спальник, положил на нары «в голова». Под спальником на досках подобрал измятый листок с дырочкой от гвоздя – половинку выцветшей бледно-зеленой тетрадной обложки. С одной стороны таблица умножения. С другой записка: Ребята, кто зайдет в избушку очень большая просьба. Сходите на лабаз там сверху на мешках с продуктами есть небольшая черная сумка в ней в наружном боковом кармане записка для Вани Вагнера. Передайте записку ему очень прошу. (Приисковый, Норильская 23 кв 2, Вагнеру Ивану Берхардовичу.) Правда на лабазе будет и удавленник то есть я. На мертвых пучиться ненадо. Все мы раньше или позже все равно умрем. Лучше конечно позже. Иван не торопясь оделся и полез на лабаз. Перерезал веревку, на которой висели остатки тела. Поддержал, чтобы оно не ударилось о настил. С сумкой вернулся в избушку.