Цену Вова не сбавил. На вопрос, почему продает, ответил, что машина отцова, но что тот мужик крупный и «взял крузака». Ваня пожал плечами, мол, если решено брать дрова, то он бессилен. И уже собрался ехать, но я спросил, как доставать запаску, крепившуюся из-под низу. – Да просто, – бесцветно подал голос Вова. – Здесь лючок над бампером. Туда крючок от домкрата суешь и крутишь. Иван, не замечая Вовы, сказал: – Запаска снизу – самая беспонтовая приблуда. В грязи или снегу задолбаешься ее снимать. – И кивнул на «сафаря́»: – То ли дело – на калиточке! И неторопливо улыбнулся: – Поехали с парнями на охоту и взяли здоровенного секача… Он сосредоточенно прикинул-обозначил размеры, будто тоже только входил в картину и недоумевал вместе со всеми: – Вот как до колеса. Здэ-р-ровый… – продолжал Ваня, раскатисто пересыпая матерком. – Клычины с палец… от трактора. Короче, пока в деревню за мешками ездили, матрас пришел на убоище. А я как раз задом сдаю. Тут он ка-ак выскочит из чапыжника и на запаску! Она еще с оленем была, ха-ха! – Ваня, оглядывая всех, ярчайше улыбался: – Он ее дерет, клочья только летят! И ворчит еще! Молодой котяра, борзой! Пока он ее пластает – я эскаэс хватаю – и клац его меж глаз с полуоболочки! – Ваня сиял: – А не запаска – так и ушел бы! В дубняки. Хе-хе… Стекло, правда, поменял заднее, не ездить же с пулевыми. Ха-ха! Люди не поймут! Х-хе! И чехол новый поставил. А ты говоришь – снизу… Я отработал для успокоения еще пару машин и позвонил Вове, что беру. «Ну отлично», – не ломая ваньку, весело ответил Вова. Все быстро оформили, и я отрапортовал Лене: «Серебро, бензин, только запаска снизу и без люка, поздравляй». В Нинкиной редакции это выглядело: «Ребро, бензин, только запуск снизу, злюка, поздравляй». Подъехал Иван и подарил автомобильный магнитофон с экраном, а на вопрос о расчете хохотнул: – Да какие деньги! Это так… два раза моего крокодила заправить, – и кивнул на белого «сафаря́». – Считай, подарок от приморских ребят. Давай, счастливо! Улыбнулся белоснежно, глянул в сторону бензобака: «Всегда под жвак!», и, рокотнув шестицилиндровым вихрекамерным дизелем, унесся с истинно приморским шиком… К Тузлукам подъезжал ночью, и шесть тысяч верст так напирали в спину, что городок промелькнул непривычно быстро. Родной облик огней, заснеженные улички с фигурными надувами на крышах казались по-детски маленькими, требовали всматривания и тихого шага, домашнего дыхания. Леночка, чудо мое, в накинутой куртке и теплых калошках стояла в гараже, завороженно глядя на машину. Морозная, та тускло серебрилась сквозь дальневосточную и забайкальскую грязь, сквозь ледяную глазурь и узорную изморозь. – Большая машинюка… – Сколько завтра? – спросил про температуру. – Ой. А я и не знаю… – отвечала расслабленно Леночка. В дороге следил за погодой, и даже ночью оставался напряженно вживленным в нее, как датчик, – что ждет: мороз ли, потребующий ночных прогревов, снег и тепло, грозящие кашей и докупкой омывателя? Теперь и небо, и выстужающая сизота как-то отошли, и жаль было этой отставной погоды и дорожного собранного строя. И пока не ушла сила пройденных верст, хотелось довести до конца – поставить машину на учет. С утра рванул в город». Уже стояли на площадке с открытыми капотами, как вдруг Баскакова вызвали по громкоговорителю. В окне раздраженно-сосредоточенный офицер сказал, что у Баскакова «большие проблемы с документами» и, спросив: «Сколько денег отдали?», покачал головой. После резкого повышения пошлин люди стали возить машины в разобранном виде и оформлять на документы от старого или битого автомобиля. Образовался спрос на документы, их стали плодить в виде дубликатов, выписанных взамен якобы утерянных. На одну автомобильную душу оказывалось оформлено сразу несколько машин. Для борьбы с таким широкодушьем объединили базы регионов, и много народу пострадало. Ни поставить, ни снять с учета подобную машину стало нельзя. Находкинский Ваня, увлекшись «ходовочкой» и «калиточкой», документы проморгал. Баскаковская машина была оформлена как раз на дубликат такого пэтээса, выданного «взамен утерянного» в Усолье Иркутской области, где автодуше было отказано в регистрации. До выяснения причины Баскакову разрешалось на машине ездить, продлевать каждый месяц транзиты и по всем вопросам обращаться в межрайонное отделение государственной автоинспекции. К беленькой, необыкновенно хрупкой девушке – Вере Лихтенвальд, в серой юбочке и кительке, в бирюзовых в толстую полоску рейтузах и сапогах, которые сидели на ее тонких ногах, как краги, – настолько их стенки казались толстыми, твердыми. Колечко на тонком пальце тоже было будто велико. Баскаков уже ее называл Верочка и дарил книжки. Хрупкий Верочкин вид никак не вязался с теми сталистыми вещами, которые через нее решались, с судьбами, которые корежились от неприятностей и как-то особенно, казалось, зависели от контраста между ее видом и значением. Через четыре месяца пришел ответ, что машине, на чьи документы был оформлен его автомобиль, было отказано в регистрации по причине «наличия сведений о представленных документах в числе утраченных или похищенных». – Да нет, – твердо говорила Верочка. – Какой новый пэтээс? Пэтээс только один. Это как паспорт – там ваша фамилия, дата рождения. Без него вы не гражданин. – Ну почему? Паспорта как раз меняют и фамилии… Вера Адольфовна, а ведь тот владелец наверняка с каким-нибудь гаишником этот дубликат… сплодил. Если в Усолье копнуть? – Игорь Михалыч. – Верочка твердо положила тонкую ручку на стопку папок. – На это годы уйдут, я вас уверяю. Да и никто не будет заниматься. Вот есть ответ… – Она взяла в руку бумагу. – И никуда не прыгнешь. Машинка ваша как транспортное средство… – Верочка развела руками. – Больше не существует. Никто, конечно, у вас ее не заберет. Но ездить на ней вы не можете. – И добавила неофициально, сжалившись: – Если только на Севере в тайге где-нибудь… Где милиции нет. Машину Баскаков поставил в ведомственный гараж к знакомому. Ездил на Лениной машинке, много писал и работал, а к зиме серьезно озаботился продажей. Решение постепенно назревало – сначала казалось диким, потом притиралось к сердцу, а потом уже ярко и победно заманило освобождением. Настала новая полоса. Если в «эру транзитов» силы шли на поиски милицейских знакомых, то теперь Баскаков колесил по мастерским. – Да, наворотили делов… – говорил очередной автомеханик. – Это все из-за регламента. У меня знакомый, он тоже то ли раму пилил, то ли че. – А че за знакомый? – Генка один… Генка оказался здоровый полный малый с блестящим неровным лбом и прозрачным по-над ним ежиком. Занимался «проколами» – протягивал коммуникации под дорогами. У гаража стояла его рабочая машина: фантастически-затрапезного вида японский грузовик, обвешанный ржавыми цепями, штангами, какими-то трубами и несусветными устройствами. Генка сделал большую трудную работу за городом и сидел в гараже, ел вяленую рыбу на газете и запивал пивом. Машина, о которой предстояла речь, стояла в гараже. Пыль на ней казалась светлой, а когда я протискивался к Генке, на куртку легла темными мазками. – Не-е… Я раму не переваривал. Ешь пелядку, – чавкнул он. – У меня вообще не так было. Пиво будешь? Томское. У меня баллон дома… – «Ль» он произносил мягко, особенно в слове «баллон» прозвучавшее как «баллен», и так пустился в рассуждения про пиво, что я еле вернул его к теме. – А-а-а, ну… – жуя, скучно отозвался Генка, разочарованный собеседником, и нехотя начал: – Короче, я подготовился. Такой стоит шестьсот. Я беру в городе за триста ушатанный и ставлю на учет. А в Амурской области, в Свободном, нахожу такой же, только путний, но без документов. Тоже за триста. На паровозе еду в Свободный. С собой беру документы, табличку подкапотную и клепальник. – Он запил шипящим пивом розовато-белую пелядкину спинку. Мясо он отделял сапожным ножом, так возя по шкурке, что под ней елозила и рвалась газета и жестко отдавался обитый жестью стол. Пиво наливал в бурую от чая эмалированную кружку, и оно входило в реакцию с заваркой на стенках и пенно лилось на газету. – Клепальник? – Ну, клепальник… – В слове «клепальник» «ль» оказалось и так мягким, и он словно промахнулся. – Клепальник обычный. И заклепки. Приехаль. Стрелю забили коле трассы. – Генка обгладывал плоскую рыбинку за рыбинкой и постанывал, укал как-то: – Деньги отдаль, у, машину забраль. М-м. В кусты загналь. Табличку переклепаль. – И добавил презрительно: – Х-хе! Тален этот… – Условность таблички его ужасно смешила. – А… на двигле? – Да погоди… Короче, мужик этот, чей «крузак», сказал, что после Читы менты такие машины пасут. Докопаются – и капец, себе забирают. Страсть их ценят. До Читы доехаль, ну и стал договариваться, чтоб до Улян-Удэ в фуре проехать. Там здоро-о-овая плещадка… – Он провел вокруг ладонью и сказал восхищенно: – Дальнобои. Ну и парень на плещадке, типа разводящего, все сразу поняль. «Сиди, грит, тут пока». Сижу в кафешке. А там бурят пиво пьет. – Гена все увеличивал крупность рассмотрения: – Худющий, в чем душа держится, пиво течет по усам. – Он восторженно показал пальцем, как течет пиво. – «Сигареты есть?» – «А что свои не имеешь? – спрашиваю. – До чего ж ты, говорю, докатился… Ты хоть ешь что-нибудь?». – А на дви́жке номер не перебивал? – Не перебивал. И… ты не перебивай. Короче. Я спрашиваю: «Ты хоть ешь?» – «Коне-е-ечно ем», – изобразил он комичную солидность бурята: – Ва-а-ажный, как слен. «Ну что ешь-то?» Тот: «Ры-ы-ыбу, по-о-о-озы[15][Позы (от бурятского буузы) – бурятская еда, родственная мантам. Готовится на пару. Подается в позных харчевнях. Позы необыкновенно вкусны и распространены от Байкала до Читинской области.]», – несколько раз протянул в нос рассказчик, требуя ответного восторга. – А дальше? – Ры-ы-бу, по-о-зы… – не расставался с бурятом Генка. – А дальше? – спросил он, теряя интерес, и чем сильнее удаляясь от кафешки, тем чаще озираясь на нее и всхохатывая. – Смотрящий подводит меня к дальнобою… Здоро-о-овый стоит. Песят-пятый регион. Омск. Договаривайтесь. Договорились. Загоняй. Загналь. И поехаль с ним. А в Уляне выкатился. Ну и все. А дома только с рамы на раму перекинуль. Не, ну чудотворец: «ры-ы-ыбу, по-о-о-озы»… – Дак а на двигуне номер-то как? – Да там никто не смотрит. А где смотрят – я в фуре проехал. Х-хе. – А на раме? – Да грязью замазаль. Гена вдруг как проснулся: – Дак у тебя в чем загвоздка-то? Я объяснил. – Искать «биток» с документами, – собранно отвечал Геннадий, – резать и переваривать раму. Тален этот склепывать. И на двигле́ перебивать. Парни аккуратно делают… Но все это стремно. И это если на учет не ставить-снимать. А как я езжу – за четыре года никто не глянул. А в твоем случае… Не знаю… – Он прицыкнул языком и покачал головой: – Если продавать… На запчасти только. За четверть цены уйдет. Либо само́му – ключ в руки, х-хе и вперед. По узлям дороже. Но однозначно скидывать надо. Тольку не будет. Зря пелядку не ел. Удачи. Не за что… Баскаков уже въехал в город и полз по пробке, упираясь в красные фонари японского микроавтобуса, рвано парящего выхлопом. На бугре микрик шлифанул, прочертив шипами по льду. Лед красно блеснул в фонарном отсвете. Рядом парень в обшарпанной темно-зеленой «висте» курил в открытое окно. «Как я когда-то…» – с теплом подумал Баскаков. Баскаков всю жизнь или сидел безвылазно в Тузлуках за письменным столом или несся по темной утренней дороге, врываясь в город мимо огромного бетонного забора с ребрами и колючкой. Забор этот знал еще со времен, когда ехал на крепкой русской машине – черной, с форточками, малиновым салоном и воздуханом, похожим на диск от ППШ. Он тоже тогда курил, опуская стекло в любой мороз, и было что-то великолепно-несовместимое в студеном трепете за окном и смеси морозного ветра с табачной едкостью, на границе которых завязывался целый фронт неуюта, резкости и ангинной стыни, бывшими Баскакову так же нипочем, как дыры в асфальте – листовым рессорам его «двадцать четвертой». Парень бросил окурок на дорогу, тот рассыпался на искры необыкновенно ярко и тревожно. Баскакова не отпускали три вещи: передача денег, встреча с тягучим, как столярный клей, Петей и покупка новой машины. Встретились уже без Толи с Напильниками, помчались на авторынок и там все сделали в павильончике у Жанны, оказавшейся красивой и ушлой девахой с косой белесой челкой. На документе появилась надпись, что договор расторгнут и что Баскаков больше не хозяин. И печать. Баскаков хотел, чтобы деньги передавались при свидетелях, поэтому надо было успеть, пока мужики из гаража не уехали по делам. Встряли из-за аварии. Из гаража звонили, торопили. Дамочка на новой и уродливой корейской машине подалась по диагонали, не включив поворот, еще кто-то рядом не так ехал, и парни особенно злились, матерились. «Но, чучело!» – рявкнул Сережа-Валера на пешехода, который замешкался и не решался: идти или ждать – сначала было пошел, потом остановился, Валера выждал, но, едва тронулся, и тот рыпнулся. В гараже передали деньги. Баскаков пересчитал и дал перечесть механику: все было правильно, только часть пачки пухло темнела мелкими измызганными бумажками. Не веря, что все случилось, вышел в двор. Ребята выехали на его серебристой машине и стали перед воротами – он видел их через лобовое стекло: сидели слаженным экипажем, устремленные в свои дела, и не глядя на Баскакова, о чем-то судача, ржали. Баскаков на всякий случай проверил в банке деньги – как и думал, они были не фальшивые. Встретился с Петей и забрал недостающее. Звонил Артему, тот не брал трубку, потом все-таки объявился, и на следующий день Баскаков поехал встречаться. Артем оказался невзрачным худеньким парнишкой. А машина – отличной. Ясное серебро. Чистый кофейный салон. Запаска на калитке, люк. Но главное, что ее состояние было намного лучше той, на которой уехали Напильники. Утром машину оформили. Поставили на учет. Артем предложил натереть мастикой бесплатно («наш салон делает предпродажную подготовку!»), но Баскаков отказался. Привинтил номера, поменял у знакомых ребят масло и победно вернулся в Тузлуки. Предстояла вечерняя исповедь. Вид из космоса Лена все дни не то болела, не то капризничала и лежала, читая и что-то записывая в тетрадку. Была бледной, вялой и раздражала Баскакова, приезжавшего усталым и одновременно звенящего событиями и требующего ответного перезвона. Отец Лев был другом семьи. Жил он при монастыре в Боеве в двухстах километрах от Тузлуков, куда Баскаковы собирались на Рождество. Сейчас по сложившейся традиции он приехал в Тузлучинский монастырь. Исповедь была вечерняя, могло прийти много народу, но Баскаков знал правило отца Льва исповедовать столько времени, сколько потребуется. Помимо исповеди Баскаков хотел спросить у отца Льва духовного совета по его отношениям с Ёжиком и не знал, позволит ли время. Сережа Шебалин был знаменитый, с гусарскими повадками парень. Когда просили его описать, отвечали: «Помните казака с картины Сурикова «Покорение Сибири Ермаком»? Там один с веслом. А другой, второй с кормы – с ружьем который: вот это он! Не помните – обязательно посмотрите». Сходство было удивительное: совпадало именно стремительно-грозное выражение лица, летящий покат лба и свирепые белки. Только Сергей был поплотней, поухоженней, посинеглазей. И нос имел, что называется, орлиный, а усы поменьше и позолотистей. Со школы был необыкновенно взрослый, крепкий, брился и курил класса с восьмого, а в студенчестве был накоротке с мужиками-преподавателями. Чудил Ёжик напропалую. Будучи коноводом, потащил как-то всех в пивную. По дороге поймал белого голубя, и тот доверился ему и как привязанный ходил по столу меж кружек. Пивнушка закрывалась, и ребятам пришлось взять пива с запасом. Запас оказался столь основательным, что, несмотря на приказ Ежа допивать, пиво встало столбом в пищеводах. Добыли где-то прозрачных пакетов и по-хозяйски залили остатки. Собрались в гости. Долго ловили машину – компанию с янтарными пакетами никто не брал. Пузатые подушки подтекали с углов. Ёж одной рукой придерживал пазуху с голубем, другой писал на асфальте пивом: «Баскак дурак». Наконец он ухитрился остановить скорую помощь, компания в нее взгромоздилась и помчалась под крик Ежа: «Шеф, включай сирену, гони на красный!» В гостях уже были какие-то тихие посетители. Ёж моментально перелил пиво в кастрюли, сгонял кого-то за водкой и, вовсю разойдясь, впал в чтение на память «Черного человека». Читал кусками, а когда сбился, маленькая, похожая на землеройку, девушка Соня с цигейковой шевелюркой пискнула: – Как вы относитесь к Бродскому? – Так же как к Троцкому! – рыкнул Ёж и так сверкнул белками, что девушка задрожала и спряталась в другую комнату. Вскоре поджало пиво, и Ёж рванул в уборную, находившуюся в конце длиннейшего коридора, гэобразно ломающегося к кухне. Комната, где притаилась Сонечка, тоже выходила в коридор. Девушка отправилась в экспедицию за чаем и, на беду, оказалась перед Ёжиком. Решив, что его пытаются опередить, он наддал, а девушка, услыхав за спиной угрожающий топ, обернулась и наддала тоже, стремясь к укрытию – к той самой уборной, куда рвался и Ежина. Началась гонка, но девушка оказалась шустра, и Ёж не успел: раздался щелчок шпингалета. Он несколько раз колотнул в дверь ногой и, не теряя секунд, выскочил на улицу, вернувшись с которой обнаружил, что ни этажа, ни квартиры не помнит. Сев в лифт, взялся обзванивать все подряд квартиры на каждом этаже. Нужный, видимо, прозевал и, отчаявшись, влез в лифт и нажал все кнопки сразу. Кабина застряла. Он принялся молотить ногами. Жильцы вызвали милицию. Приехал наряд, но Ёж с такой убедительностью пробасил: «Товарищ сержант, поставьте свой автомат на предохранитель. Я Ёжик, ни головы, ни ножек», что наряд посмеялся и уехал, а подоспевшие лифтеры пленника освободили. Дальше Ёж рассказывал, как проснулся в незнакомой комнате и в рассветной синеве увидел на буфете фарфоровую троицу: «Песик, котик и голубчик. Когда голубь почесал клювом крыло и пошел, я понял, что надо остановиться». К сожалению, это так и осталось анекдотом, хотя пивная каллиграфия «Баскак дурак» имела продолжение. Одним из первых Ёж обнаружил спутниковые американские карты, отражающую местность до мельчайших подробностей. Подговорив друзей и приехав в Тузлуки, он подпоил Баскакова, а наутро на лужайке рядом с домом компания выложила огромными ветками «Баскак дурак». Фотоснимки карт в те годы обновлялись редко, и удивительным образом обновление произошло как раз тем утром, так что карта висела чуть ли не год. Ёжик, утверждавший, что специально все изучил и подстроил, ликовал и распространял целые фоторепортажи с подписями: «Усадьба писателя Игоря Баскакова. Первый снег», «Тузлуки. Бабье лето». «Осенний звон. Дума». «Усадьба классика – вид из космоса». Между двумя надписями «Баскак дурак» целая жизнь прошла. Шебалин закончил кафедру археологии и этнографии. Хорошо знал английский язык и в нужный момент успел завязаться с иностранцами и отхватить выходы на международные археологические программы. В то время на коне оказывался тот, кто без запинки мог произнести словосочетание вроде «sustainable development»[16][Sustainable development – модное выражение. Означает устойчивое развитие.]. Потренируйтесь: састенебл девелопмент, састенебл девелопмент… Ну как? Вот то-то и оно. А Ёж мало того, что великолепно справлялся с девелопментами, но и обладал даром вписать их в чиновничьи планы, без чего никакой серьезной деятельности не могло быть и в помине. Среди кабинетных бытовала легенда, как Шебалин, «пинком открыв дверь, врывается в кабинет министра и с пылающим взором и криком «Систенебл-девелопмент!» убеждает в чем угодно». Подобное действительно случалось и давалось искренней и открытой повадкой, умелым и убедительным словом и глазами, горящими то свирепо, то восторженно. Чиновников подкупал его сугубо мужской вид, компанейская манера, то вкрадчивая, то армейски-горластая, способность перепить любого начальника и героем выходить из любого заезда на всякие базы с банями, бассейнами и их обитательницами. Но, пожалуй, главный его талант заключался в сочетании двух умений: бескорыстно сиять идеей науки и, чувствуя людей, оказываться рядом в нужный момент. Всем казалось, будто за ним кто-то всегда стоит, так умел он обобщить своим видом дух любого из кругов – чиновники думали, что за ним наука и иностранные деньги, наука – что иностранные деньги и чиновники. Иностранные деньги жили по своим идиотическим правилам: их не разрешалось тратить на строительство, но при этом поощрялось просаживание тысяч на никому не нужные рок-фестивали. Ёж был хитер и умудрялся хотя бы часть выручить и пустить на дело. При всей любви жить на широкую ногу он стоял на принципах братства за идею и свои успехи делил на друзей: кураж и товарищество были его главные опоры. Очень поддерживал Баскакова, когда тот жил впроголодь, и издал его первый сборник рассказов «Бичуган из Богучан».