– Да ему выпить хотелось. – Да при чем тут выпить! – взъярился Баскаков. – Просто он друзей не бросал. – Игоряш, иди спать. Баскаков ушел, но едва приложился к подушке, позвонил Петя. Баскаков так и не поблагодарил его за помощь и переживал. Некудышный литератор, Петя был настолько теплым человеком, что вокруг него все и кучковались, как вкруг очажка. Одно время он мел метлой, и Баскаков представлял его, когда писал рассказ «Дворник». После разговора Баскаков окончательно приободрился и вышел к Леночке. Она сказала: – Отец Лев звонил, его срочно в Боево вызвали. – Значит, в Боеве и причастимся, – сказал Баскаков и снова завел про Ёжика: – И ты понимаешь, ладно, я не могу его вылечить, не могу заставить этот мир вернуть-полюбить. Но были случаи, когда он просил простого поступка, простого, а мне настолько невыносимо было на него глядеть, что… э-э… – Баскаков крякнул и махнул рукой. – У меня этот случай с рубахами из головы нейдет. В стирку Баскаков занимался альманахом, литературным фестивалем, семинарами и образовательными программами. А кроме рассказов и повестей писал еще и очерки и, открыв какого-нибудь самородка, носился с ним как с писаной торбой. Однажды случайно подвез бывшего зампотеха танковой бригады, который ушел в запас и стал делать танки. Ему из Москвы режиссеры заказывали технику. Раз сварил «тигра» и поехал на нем по водку, а тут попался дорожный патруль. И обошлось бы штрафом, но тузлучинский прокурор прилепил ему пропаганду фашистского дела. Пришлось Баскакову звонить прокурору области и выручать. Писал о музыканте Василии Вялкове, его песнях прекрасных и трагической кончине в упавшем вертолете с начальством на отдыхе – истории сколь нашумевшей, столь и замятой. Ездил в Турочак к его жене Марине. Писал о Мариинском самородке Юрии Михайлове – создателе музея бересты, архитекторе, музыканте и подвижнике казачьего дела. Пропадал в Уймонской долине у Раисы Павловны Кучугановой. В небольшой избенке чудная женщина устроила музей старообрядческой культуры, славный не столь предметами быта, сколь душевным обычаем: каждая экскурсия Раисы Павловны – духовное наставление, и ни слова от себя. «Старообрядцы-то скажут: «Гладого накорми, нагого одень, босого обуй. Найди человека ласковым словом». Та-а-ак они скажут». Казаков и старообрядцев Баскаков равно любил за верность. Однажды его познакомили с Федором Шлыковым. Основатель и руководитель ансамбля «Казачий струг» Федор Григорьевич Шлыков был крепкий лысоватый человек лет шестидесяти пяти, жизнь положивший на изучение и поиск народной песни. Хор у него был исключительно мужской, дониконовского звучания. Шлыков был мастеровой человек, краевед, собиратель Русского мира и музыкант. Голосюгой владел могучим, брал от низов до «дишканта». Шлыков имел староверские корни и просил отвезти его к староверам в Уймонскую долину, где хотел записать крюковое пение. Ехал с сыном Никитой – иконописным чернобровым юношей, заведовавшим у отца студией звукозаписи. Шлыковы двигались из Подмосковья, с подарками и справой, с гармонью, балалайкой и колесною лирой. Баскаков больше всего на свете любил сводить дорогих людей, и когда они входили в согласие, как голоса в Шлыковском хоре, был счастлив. Что для него значила смычка Григорича с Кучугановой, даже Лена не знала. Уймонская долина Катуни – это меж Катунским и Теректинским хребтом. До Усть-Коксы, где собирались стать, от Новосибирска девятьсот километров, смотря по какой дороге сворачивать с Чуйского. Происходило все между Рождеством и Крещеньем, стояло под тридцать, а в Уймонской яме меж двух хребтов воздух за ночь слеживался до полтинника. Днем южное солнце разрыхляло его вполовину. Баскаков встретил и привез Шлыковых в Тузлуки, куда уже приехал Михайлов из Мариинска вместе с Ежом, который прогостил у него праздники: лежал пристольным лежнем на диване, приподымаясь лишь на стопку. Последнее время такое гостевание стало ему привычкой. Приехав к Баскакову, Ёж воодушевился, но, когда все повалили в баню, остался – бледный, с бугристой стервятничьей головой и темным взором. В дорогой одежде из старых запасов, малиновой водолазной кофте, от которой начинал распространяться запах, как от бродяг. Баня была аварийно несовместима с Ежом. Внешняя часть Ежиной души спасалась близостью друзей, а главное существо было на бессонной приемке горючего. Как есть кто-то, живущий тепло по-домашнему, и есть – кто век в плаще на берегу под дождем и снегом. Не расслабиться – то танкер подойти не может: вал, то емкостя отпотели, то раскачка, то промывка, то замеры по рейке… Работа. Какая тут баня? Дойти до нее Ёж бы и дошел, и даже стянул бы обтягивающее, будто резиновое, белье, но ни вспотеть, ни вынести жар не смог бы, не говоря о хлестании веником и валянии в снегу, куда Баскаков с Михайловым падали крестами. Отпечатки на склонах сугробов так каменели, что приходилось в другой раз начинать новую часть снега, чтобы не отшибить задницы. По числу копий могло показаться, что парилась рота. Но про снег речь и не шла: с Ёжом, когда-то главным банником и парщиком, несовместимо было даже простое сидение на лавке с тазом. Что-то буйное он бы еще выдержал по привычке к куражу, а вот кропотливое, вроде намачивания и намыливания мочалки, – ни под каким видом. Все его проспиртованное нутро, химически, животно противилось любому очищению и приковывалось к столу. Придвинули диван, и он лежал, изредка сам наливая и разговаривая с Леной, возившейся у плиты – гостей принимали в большой гостиной-кухне. Почти ничего не ел и время от времени отваливался заснуть – чутко и неглубоко – до первого перезвона. Вернулись банщики, с блестящими лицами, с багровой сыпью на матово-розовых плечах. Прочитали молитву, и Шлыков басовито обратился к Баскакову: «Хозяин, благослови стол», выпили по три стопки самогонки, закусили капустой, огурцами и холодцом с хреном. И затянули песню. Пошло, загудело разливом многоголосье, то расходясь рукавами-протоками, то сливаясь в могучее русло, и потекло по жилам, мурашками осыпало спины, подкатило под горло, под глаза, соединило дорогими словами. Ёжа подняло, он сидел, зажмурившись и мотая головой. Сжатой в кулак рукой отбивал такт и взревал: «Жги!» Зажгли так, что Лена еле выжила. Ёж, шарахаясь, разбил зеркало в прихожей. Неуклюжий тяжелый Шлыков потянулся за хлебом и, с изломом наклонив стул на двух ножках, сломал его. Со Шлыкова упали очки и он беспомощно глядел близорукими глазами и повторял: – Я ведь хлебца хотел! Только хлебца… Ой, Шлыков! Ой, Шлыков. Ну теперь только песню. О хлебце – особо… Баскаков не признавал магазинского хлеба и заставлял Лену стряпать домашний в духовке. Лена компромиссно упирала на новые тогда хлебопечки, и Баскаков купил дорогую и редкую японскую. Месил тесто похожий на угловатое крылышко тестомес, который надлежало выковыривать из горячего хлеба специальным крючочком и быстро убирать в надежное место. На протяжении казачьего гостевания Лена старательно следила за тестомесом, и с вечера положила отмачиваться от теста в стакан с водой подле раковины. Утро началось с бодрого баскаковского выкрика: «Как ночевали, казаки?» и басовитого нестройного: «Слава богу». Взялись завтракать и собираться. Лена что-то насупленно искала: исчез тестомес. Кто-то из гостей мыл ночью посуду, и Лена подозревала, в пылу приборки выбросил дорогой предмет вместе с мусором. Перерыли кухню, помойные ведра и разобрали пылесос – тестомеса не было. Шлыков перемазался в пыли и глядел на всех добрыми в складочках глазами. Был он несколько рассеянным, и находился под укоризненной опекой Никиты, который говорил: «Батя, ты опять мои носки надел?» Шлыковы долго собирались, таскали справу, чуть не забыли пакет с напильниками – точить цепи от бензопилы: кто-то сказал Григоричу, что у староверов их вечная недостача. Баскаков нашел его под столом и унес в багажник. Позвонили из Усть-Коксы и еще раз предупредили про «морозяки». Ёжик тоже поехал, но не в Коксу, а к знакомым на Чуйском тракте, километра два в сторону, в деревеньку. Когда его привезли и сдали хозяевам – восторженно-тихой паре из академгородка, – он не хотел расставаться, поставил на капот бутыль самогонки, велел петь и наливать… Обнимался, бился лоб в лоб с Баскаковым, вытирал слезы. Ехали долго, самую красотищу, где дорога пересекает Теректинский хребет и тянется по-над Коксой, проехали в темноте. В Коксе ночевали у друзей. Машину загнали в гараж. Наутро стояло пятьдесят и котловина меж хребтов была в синем волокнистом тумане, только печные дымы поднимались веретенно-тонко, медленно и окаменело. И одновременно ликование шло от прибывшего дня, от южного солнца. Днем потеплело, и они поехали в Верхний Уймон знакомиться с Раисой Павловной. Теплейшие заповедные люди Кучуганова и Шлыков были настолько сильны и самобытны, что требовали вокруг свободного поля, людей с разреженной яркостью, способных лишь на поклонение, – и Баскаков, веря в каждого, переживал, как они сойдутся. У музея едко парил выхлопом автобус. Перед избой была загородка из толстых жердей, а калитку заменял распространенный в скотоводческих районах мосток: с каждой стороны забора – по наклонной плахе, косой одноногой лавке, по которой ты и всходил. Шлыков, как был в форме казачьего Донского войска и с гармонью, так и перелез забор по доске, моментально оценив, и, сияя, переглянулся с Баскаковым. У Кочугановой были посетители, которым она рассказывала про обожаемых ею старообрядцев-старожилов, описывая каждого, величая по имени и проповедуя его словами. В доме находилась целая экскурсия из Санкт-Петербурга, несколько многодетных семей русских взглядов, рослые мужья с бородками и прямыми лицами, ненакрашенные жены в платках и теплых юбках. А дальше… Шлыков зашел в избу, как в свое родное-кровное, – с торжественным наигрышем, с монументальной снежной симфонической нотой, которую так хорошо чувствовал Свиридов. Шел медленно, озаряя присутствующих по кругу ликующей улыбкой. Открытое курносое лицо его было начисто лишено натужной мышечной игры, какая так утомляет у гармонистов из электричек… и выражало только счастье и гордость за музыку и место. Конечно, Кучуганова была сто раз предупреждена и ждала, и готовилась… но тут… Господи, как потянулось родное к родному! Как всплеснула женщина руками! Как вскрикнула: «Гости дорогие!» И как они обнялись – невысокие, крестьянски крепкие, сбитые, подсушенные жизнью… И как пол-России попутно стиснули объятием, к сердцам прижали! Видно, одной минуты ей хватило, чтобы с безоглядным доверием представить гостям Шлыковых как родных своих – и одному Богу ведомо – поняли экскурсанты или нет, при чем присутствовали. Баскаков-то не просто понял, а на двор вышел, отхлебнуться стужей. Кучуганова конечно же согласились свести Шлыковах и со староверами, и с Мамаевыми из Тихонькой, и с их ансамблем «Товарочка», свозить в Мульту. Баскаков с Леной успокоенно вернулись в Коксу. Назавтра предстояло ехать в Новосибирск, у Лены был эфир послезавтра утром, она тогда еще работала. Днем собирались готовиться к Крещению и встречаться с отцом Львом, который должен был прибыть из Боева в Тузлуки. Вечером к баскаковским друзьям в Коксу приехали парень с девчушкой из Горно-Алтайска. На Баскаковской машине стояла сингалка с ночным прогревом разных типов. Она отлично работала при тридцати и даже тридцати пяти градусах. Не то что Баскакову очень хотелось узнать, как она поведет себя в полтинники, но что-то близкое его мальчишескую душу искусило. Он гордился и сигналкой, и свежепригнанной машиной, еще надеясь на благополучное разрешение истории с пэтээсом. Увидя Горноалтайский дровяной «фордишко», еще и без прогрева, он тут же уступил место в гараже – мол, его-то красавец в любой мороз заведется! Лена на него наворчала, не можешь, мол, не «выдрыпываться». В шесть его уже свербило предчувствие, и он вышел к машине. Серебристая, она стояла в еле заметном инее, кружевной побежалости и казалась особенно стеклянно-хрупкой. И какой-то легкой, пустой, как елочный шарик. Обычно после ночных прогреваний на заиндевелом капоте темнело талое пятно. Сейчас пятна не было, а под выхлопушей чернел кругляш копоти. Он потянул хрустальную ручку. Сел в каменно-твердое кресло, закрыл по привычке дверь, но та не защелкнулась и чуть отошла скрипуче. Еле установил ноги – коврик деревянно завернулся, не поправить. Когда вставлял ключ – брелок, качаясь, стукнулся, как камушек, о пластик. Жидкокристаллический значок, пульсируя, замирал, туманно мазался, рассыпался на копии – игрушечное существо, завоевавшее планету, не выдерживал правдивой этой стужи. Только железному ключу все нипочем – вошел в замок, не дрогнув… Двигатель несколько раз слабо и замедленно шевельнулся. После пары таких попыток окончательно забросало свечи. Достали солярную пушку. Она оказалась незаправленной. Канистра стояла в холодной, и соляра в ней взялась бледно-зеленой шугой. Оттаяли соляру у печки, заправили пушку, и Баскаков долго грел поддон и задний мост. Машина не завелась. Пришлось созывать народ и катить машину в гараж, где как раз освободилось место. Туда поставили и пушку. Вывинтили и просушили свечи и завели машину. Лена ничего не спрашивала – просто быстрехонько села в машину. Едва отъехали, позвонил Ёж и попросил Баскакова, чтоб он заехал и забрал узел с его рубахами в стирку: потом, мол, Баскаков или кто поедет за Шлыковыми и завезет. Баскаков сказал «посмотрим» и раздражился – неужели нельзя на месте постираться?! Тоже момент нашел, а тут еще Лену напрягать заездами и стиркой… Бррр… Представляю, что за узелок… Предстояло одолеть девятьсот километров. Асфальт был только от Усть-Кана. Баскаков решил срезать от Усть-Кана до Черги и выиграть еще километров восемьдесят – там была щебенка, но вполне приличная. Ехали хорошо, слушали шлыковские записи, а Баскаков, чтобы расслабить Лену, ошучивал слово «Черга», превращая в «кочергу», а потом перекинулся на названия вроде Элекмонар и Джазатор, будто бы технические. Леночка совсем было оттаяла, когда раздались хлопок и прерывистое затихающее шипение. Баскаков пропорол заднее левое колесо, объезжая каменную кучу – колесо прошло по левой обочине и поймало острый камень. Прорвало нехорошо – длинная рваная дыра по самому углу колеса. Баскаков бодро поддомкратил машину и приступил к запаске. И тут случилось непредвиденное. Запаска была не на любимой тиграми «калитке», а внизу, на цепной лебедке, доступ к который был через лючок над бампером. Баскаков вставил крючок, но оказалось, что на лебедке еще и секретка. Она открывалась специальной насадкой – Баскаков перерыл машину, но такой не нашел. На улице было градусов тридцать, чистое небо обещало студеную ночь, и до поселка оставалось верст полста. Среди сопок на безлюдной дороге связь не брала. Проехал, правда, алтаец с женой на заваленной узлами «калдине», но ничем помочь не смог. Роясь в багажнике, Баскаков обнаружил, что Шлыков перепутал пакеты – баскаковский со свечами и лампочками утащил, а свой с круглыми напильниками оставил. Баскаков заполз под машину и за час перепилил цепь, вылезая греться и ругая «идиота, изобретшего нижнюю запаску». Баскаков посчитал, что заезда за Ежиковым узлом Лена не выдержит, и проехал мимо. Домой добрались к трем ночи. На следующий день после работы Леночка из-за пустяка раскричалась, расплакалась и расколотила свое любимое блюдо. «Я так готовилась с Крещенью, спасибо тебе, дорогой муж!» А Ёжик написал: «Просил-просил тебя заехать. Устал я от твоей невнимательности». А Баскаков завел прогревочный набор: брезентовую юбку и специальную паяльную лампу с отдельным большим бачком на шланге. Редколлегия Ранним утром шестого января Баскаков по обыкновению стоял у черного своего окна. Ночь выдалась особенно морозная, на градуснике стояло тридцать девять градусов, но уже было слышно, как задувал юг, клоня к потеплению. Трехкамерное стекло держало ветер с невозмутимой недвижностью, и легкие шторы висели как каменные. Баскаков встал в седьмом часу и какая-то его часть по привычке рванула по делам, но описав круг, вернулась – не надо было никуда ни нестись, ни что-то решать. Взбурлил и, щелкнув, облегченно затих любимый баскаковский чайник – круглый, фарфоровый с узором, привезенный из Китая. Кружка была прозрачно-черного стекла, подарок Леночки. Баскаков заварил в ней алтайский травяной сбор – чабрец, курильский чай, бадан. Кусочки травы сначала сухо взмелись и закрутились в водовороте кипятка, а потом напитались водой и тихо ложились на дно, будто воспоминания. Баскаков отпивал небольшими глотками и проверял почту. Из Уссурийска писала студентка Аня: «Дорогой Игорь Михайлович! Я вспоминаю ваше выступление в центральной библиотеке. Вы тогда сказали, что у слова два смысла. Один литературный, а другой наш личный. Незаметненький такой, будто одно и то же слово из книги кричит, а когда тебя касается, быстрехонько притихает. А тому грозному машет: – Ты кричи погромче! А я отдохну пока… Вы рассказывали, как в одном дорогом для вас месте вы читали из новой книги. И что слова были метр в метр об этом месте, и были намного сильнее вас… И как на самых главных словах… у вас сорвался голос… Игорь Михайлович, я правильно поняла, что любовь – это когда говоришь о земле, которая у тебя под ногами, словами, которые сильнее тебя. Да? Я начинающий поэт… Вы сказали, что слова должны быть сильнее, лучше, больше тебя? Я правильно поняла? Скажите, пожалуйста, как их… увеличить? С уважением, Аня Сивакова». «Дорогая Аня. Вы не начинающий поэт: вы… действующий. Конечно, я хорошо помню ту беседу в библиотеке. И как вы сказали про типы писателей. Что одни до полу секут, а другие повдоль, слоями, на близость к земле снимают. И что Достоевский и так, и так берет, поэтому у него все герои… в кубе. Это здорово. Правда. А насчет слов: их не надо увеличивать. Да и некуда. Надо уменьшить себя». Он перешел к другим письмам. Джирджина писала по-русски: «Здравствуйте, Игорь! У меня несколько вопросов по рассказ «Ёмкость». Вы начинать рассказ так: «Сан Саныч Тагильцев пошел под Новый год за елочкой и провалился в емкость». Он пошел за елочка в место куда их продают? Я не совсем понимать, что такое «емкость». Это объем? Он провалился поэтически? Это русский метафизика? Я не могу находить термин. И почему он сказал «какая хрен-разница». «Хрен» – это сексуальный слов?» «Дорогая Джирджина! Ёмкость – это большая металлическая штуковина для жидкости. Она похожа на консервную банку, лежащую на боку. Для хранения бензина или солярки. Сontainer for diesel fuel. Баскаков слазил в словарь. Обычно их красят серебряной краской, чтоб не грелись на солнце. Ёмкость, в которую провалился Сан Саныч, была вкопана в землю. Видимо, в ней хранилась вода для какой-то противопожарной безопасности. Там была военная часть, постройки, службы. Потом все было брошено и пришло в упадок (…благодаря совместным усилиям… – хотел написать было Баскаков, но сдержался и махнул рукой: «Какая теперь… хрен-разница».) … «Хрен-разница» – это грубое выражение, заменяющее сквернословный аналог. Но в данном случае оно выражает неунывающий и смекалистый характер Сан Саныча, который не растерялся и выбрался из емкости с помощью проволоки, веревки и лыжины, потому что был мороз сорок пять градусов, и он бы там замерз… на хрен, – хотел написать Баскаков, но написал: – насмерть». «О! Теперь я понимал, – отвечала Джирджина. – Я еще приготовила вам вопросы: 1. Почему Сан Саныч не позвонил по телефон, когда упал? 2. Проволока-восьмерка – это модель проволок? 3. По рассказу «Фарт». Пожалуйста переведите в нормальный предложение: «Шнадцатый, как понимашь? Слыхал че? У» Делимакана» росомага нагрезила: все кулемки изнахратила, а которые соболя попали, двух схрямкала, а остальных закопала. А потом «косачи» на «мотолабе» проезжали и весь путик на лыжах выгнали. И он после них ходил, как сапер, ееные копанины раскапывал, а потом по рации ка-а-к трекнет: «Во до чего дожили с этой нефтью: всю жизнь росомагу падиной считал – а тут вишь – в кормилицы вырвалась!» Баскаков, откинулся на спинку… Прикрыл глаза, потом расхохотался. Ну как ей объяснить-то? Баскаков всегда брал быка за рога, и рассказ начинался с фразы, кратко передающей сюжет. У промысловика с позывным «Делимакан» росомаха разорила путик с ловушками, двух попавшихся соболей съела, а остальных закопала в снег про запас. Мимо проезжали работяги из сейсморазведки. Их задачи – таскать к датчикам провода, сплетенные в «косу», наподобие девичьей. Ехали они на вездеходе, прозванном мотолабой – от МТЛБ (многоцелевой тягач легкий бронированный). «Косачи» решили пробежать по путику охотника и ободрать с него попавших соболей, но их опередила росомаха. Всего-то навсего. Ленка проснется – расскажу. Переводчице он ответил: «1. Сан Саныч не позвонил, потому что там не было сотовой связи, да и вряд ли бы он из емкости поймал сигнал. 2. Проволока-восьмерка – стальная проволока толщиной 8 мм. 3. По «Фарту». Даже не знаю, с чего начать. Начну с технического как с самого понятного. «Мотолаба» – это МТЛБ – Light Armured Multipropose Tracked Tractor… – Баскаков сползал от хохота (мультипропес какой-то!). – Там сложно. Извините… Мне сейчас нужно срочно… – Баскаков собрался с силами. – Отойти к соседу, у которого замерзла машина. Начало рассказа я объясню попозже, а вы пока попробуйте прочитать до конца и – все поймете. Пишите. С уважением, Игорь». Уже светало и розовато светлело небо. Баскаков подошел к окну: «Какой же вид великолепный! Только ради одного этого стоит в Тузлуках жить». Лена просила разбудить рано – чтобы подольше побыть вместе. Едва он сварил кофе и поставил на поднос, из-за спины раздалось: – Игорь, ну почему? Я же просила! – Леночка с непроснувшимися глазами стояла, чуть скосолапя ступни в пухлых тапочках-собаках. – Что такое?