– Сколько раз я просила не заваривать в кружке. – И она дрыгнула икрой. – Это же мне выковыривать! Иначе все в раковину выливается, а она засоряется. Ну почему нельзя заварить в чайнике? – Лен, ну ладно тебе… – пробно сказал Баскаков. Лена была полуночного склада и вставала трудно, долго молчала, а если ее тормошили, потешно вскрикивала: «Перестань со мной говорить!» – Я не понимаю, почему ты так поступаешь! Баскаков не только заваривал в кружке, но и всякий раз брал новую, и кружки с пересохшим сеном копились на тумбочке, на полу, на столике в коридоре – везде, где он слонялся в сочинительском поиске. Баскаков обожал густой тувинский хан-чай, куда добавлял мед с верховьев Катуни. Особенно возмущала Лену кружка от этого липкого пойла около дивана на полу: намертво приклеенная, с засохшими следами-кольцами вокруг. Казалось, ее проще разбить пинком, чем оторвать. – Я пойду поработаю, – очень быстро сказал Баскаков и вышел на улицу огребать снег, который уже был огребен до немыслимости – стояли морозы и сугробы напоминали огромные заправленные койки. Вернулся морозный и в надежде, что сухой хрустящий простор через него охладит и Лену. Действительно, когда он вошел, она уже спокойно пила кофе. Для закрепления дела он рассказал про Джирджину: – Ржака, – улыбнулась Лена. Улыбка была замечательная – верхняя губка подворачивалась кверху и чуть задиралась, и посередине между нею и носом получалась необычная поперечная складочка. Розовая рисочка, некоторое время сохраняющаяся, когда улыбка уже прошла: – И что ты ответил? – Что мне некогда. Что у соседа машина замерзла и я помогать пошел. – Токо попробуй… – шуточно нахмурилась Лена. – У нас один день за всю неделю. Давай никуда не торопиться, – потянулась Леночка. – Спокойно поза-а-а… – Она глубоко-глубоко зевнула, смешно и как-то судорожно окаменев и росисто прослезившись: – Ой, Господи, поза…втракаем… Сели за стол. Лена съела овсяную кашку на воде и перед тем как приступить к печеному яблоку, замерла и сказала: – Тут новость. Вчера хотела сказать, но ты заснул. – Что такое? – нахмурился Баскаков. – Нас с премией прокатили. – От тварины… – как бы между делом бросил Баскаков. – В конце декабря объявили, но я решила не портить тебе Нового года. Ты и так был издерганный… И решила… – И решила испортить Рождество. – Ну тебя! – Лена отвернулась. – Какого им надо? Я не понимаю, если честно. – Скотинюги. Я тоже ничего не понимаю. – Че-т-то мне потихоньку начинает все это надоедать, – очень распевно и задумчиво сказал Баскаков. – Только непонятно, почему вся эта раздающая медали кувырколлегия ничего не боится. Хотя оно, конечно, познавательно. Лена была моложе мужа и ребенком в отношении некоторых современных явлений, которые у нее вызывали ощущение отличительной, нательной вроде бы близости. Иные взгляды Баскакова она принимала за «стариковство», и каждый выпад мужа воспринимала как подчеркивание разницы в возрасте. В обостренной же душе Баскакова резь вызывало любое проявление антирусского, и он опасался спутать в Леночке это антирусское с бездумно-молодежным и техническим. И шел спор – не спор, но соревнование, которое оба старались обратить в шутку, чтоб не «рассобачиться». Но Баскаков нет-нет да свою позицию подвыпячивал и поддразнивал Лену, хоть та в долгу не оставалась: – Я всем долдонил, что у нынешних коммерческих издательств есть четкая идеология, направленная на внедрение западных ценностей в сознание русского человека. Именно этим я и объяснял, что меня не печатают… Но потом я написал очередную бескомпромиссно-русскую вещь, в которой уровнял градус художественности с температурой… – …Колхозной густопсовости… – Мировоззренческого накала… – И добился… – …И долбился в прошлогодние двери… – И добился такого вектора тяги, что сейчас… – …В тебя полетит мясорубка… – С изменяемым вектором тяги. Теперь мне понятно, кто ланысь провел запуск беспилотного тестомеса… – Игорь, я тебя просила! – взвизгнула Лена, не переносящая, когда он произносил старосибирские слова, например, «дивно», в смысле «много», и «ланысь», то есть в прошлом году. Сама притом вовсю говорила «ково», «подсобирываться» и «каляешься» (про его щетину). – Тих-тих-тих… Дак вот – книгу вдруг взяли в издательстве, от которого я этого не ожидал вовсе. Мгновенно Костя Чебунин направил туда же недоработанную рукопись, и его завернули на скаку. Так как справедливая его идея, не подкрепленная характерами и драматургией, настолько голо маячила, что более напоминала пугало для… в общем, напоминала пугало. И он закричал: вот оно! Вот! Идеология! Не печатают из-за идеологии! Но главное, что заблажил Константин Алексеевич ровно теми же словами, которыми еще недавно блажил и я. О чем это говорит? – О том, что демагогия – профессиональная черта писателей. – Это говорит о том, что навязанное нам современное мироустройство стоит на всемогуществе денег, и этим всемогуществом всякие штуки вроде идеологий не воспринимаются серьезно, несмотря на то что само это могущество примитивно, как расчеты в автолавке. Поэтому никакого единого специального вражьего центра управления внутри нашей страны нет – наоборот, все сделано так, чтоб никакие центры и штабы не могли решить ничего, а все автоматически решал механизм – такая центрифужка от стиральной машины, этих туда – этих сюда. Еще минуту назад Леночка сама так и думала насчет «специального вражьего центра», но ее возмутил нарочито лекторский тон мужа: – Прссьь… Чушь собачья! Сразу видно, что ты никогда не стирал рубахи. Культурную политику диктуют конкретные люди. Раньше были Катков и Сытин… А щас… – А щас понятно. Но им необязательно объединяться в штаб-ссс! – Баскаков смешно надул валиками губы и по-мышиному пискнул, выпучив глаза. – Хотя они не могут без помощников, и тут-то начинается самое интересное. Оказывается, несмотря на всю безыдейность денежного мироустройства его подручниками выступают силы, которые всегда были самыми идейными – например, так называемая интеллигенция, выродившаяся до такой степени, что уже не кипит идеалами, а глухо и ватно блокирует все, что не подпадает под ее ценности. Это могут быть бывшие редакторы всяких «Либрикусов», когда-то крайне мягкие и вкрадчивые дамы, искушенные в «хорошей литературе», и прочая околохудожественная челядь, включая самих писателей, выпестованных этой средой и в нее вросших. И представители этой силы, будучи полнейшими нерусями по духу и, что самое возмутительное – уже независимо от породы – настолько обнаглели и сами себе изнравились, что считают хорошим тоном называть своими именами редакции, «редакция Норкиной», с претензией, с одной стороны, на нечто купеческое, промышленное, пушное, а с другой – на эксклюзивно-личное, именное, подчеркивающее, что попасть сюда – особая честь. И каким-то образом это шобла, объединенная, сложносплетенная и связанная и с редакторами, и «жюря́ми» премий, начинает пестовать писателей, выбирая их подчас самым неожиданным образом… Причем пестуется любое направление! Любое! Лишь бы отвлекало от главной темы! Баскаков глянул на Леночку и тут же громко и протяжно-угрожающе спросил за нее: – Како́й? – Что какой? – вздрогнула Леночка, которая тайком подглядывала в свой будуарного вида экранчик. – Какой темы? Русский человек в наши дни! Да! И уже придумано два метода: уход в проблемы других наций и эскапады в другие эпохи, оправдываемые демагогическим рассуждением о том, что, разобравшись в прошлом, мы, дескать, правильней поймем настоящее и заложим будущее. Поэтому я моментально стану самым облизываемым писателем. – «Об-ли-зы-ва-е-мым» он произнес по слогам. – Если напишу роман э-э-э… «Р-р-роман-Магадан», – раскатисто произнес Баскаков. – «Р-р-роман-Магадан» о… злоключениях лопарских шаманов в Колымских лагерях. Потом его командно переведут на все языки, поскольку в нем будет показано безобразное и бесчеловечное русское государство и стоящий его отвратительный русский человек. – Баскаков наморщился и сказал растерянно: – Да, только я все это вел к чему-то… – К литературным дамам, которые не стали тебя облизывать, – язвительно сказала Леночка. – Ну не только к дамам. – Баскаков удовлетворенно кивнул. – А вообще к этой публике, которой, несмотря на весь гуманитарный лоск, особое удовольствие доставляет лезть именно к самому заповедному и даже прикасаться своими холеными лапами к Сибири и Дальнему Востоку. Я тебе прочитаю один любопытный материалец, опубликованный в дальневосточном журнале «Охота и литература». Потерпишь? Он короткий. «Сразу скажу, что от слов «автор» и «текст» меня всегда коробило. Они казались кощунственными, конторскими и свидетельствовали о падении культуры. Действительно: как же так – были писатель и литература, а стали автор и текст?» – Очень оригинально, – фыркнула Лена, – дальше так же интересно будет? – Да слушай ты! Не перебивай! «…Потом я понял, что такое разделение позволяет называть вещи своими именами. Недавно попалась мне в руки нашумевшая книжица одного как раз автора. Он пишет о нашей прекрасной приохотской тайге, с которой его связывает единственная ассоциация – самая страшная, самая трагическая страница истории нашего Отечества в двадцатом веке, рана, еле начавшая рубцеваться: Гражданская война на Дальнем Востоке. Судя по всему, больше ему о Хабаровском крае сказать нечего. Тем не менее книга весьма познавательна, так как из нее мы узнаем о сенсационном научном факте: он следует из одной скупо оброненной, но ключевой фразы: американские купцы скупают в Аяне «песцов, белок и куниц». Да. Ни больше ни меньше. Далекая западная куница, обитающая в европейской части России, совершает невиданную миграцию на Дальний Восток, продвигаясь вместе с театром военных действий и доказывает в очередной раз, что жизнь природных систем находится в теснейшей взаимосвязи с социально-политическими процессами в России. Но это всего лишь, что называется, полдела. Хороша, как говорится, куничка, да не про то страничка! – Баскаков восторженно взглянул поверх очков. – Появление куницы приводит к полному вытеснению ею соболя и тотальному падению его заготовок, о чем свидетельствует все тот же приведенный автором перечень. А поскольку именно соболь во многих районах Сибири и Дальнего Востока является важнейшим экономическим и укладообразующим ресурсом, как для коренного и малочисленного населения Севера (в дальнейшем – КМНС), так и для русского, то эти изменения не могли не привести к серьезным последствиям как для природы, так и для жителей этих удаленных районов». – Ой, зануда какой! – прозудела монотонно Лена. – Игорь, еще долго? – Чем больше ты будешь перебивать, тем дольше я буду читать. «…Вы мне скажете: а как же харза, уссурийская куница? Не принимается! Как говорится, «хочется добыть пушнинку, да придется порвать спинку!». Ареал харзы находится далеко к югу, к тому же харза не относится к массовым видам и не является экономически значимым объектом пушного промысла. Как говорится, «не та харза, что борза, а тот калан, что делает план…» – Кто такой калан? – Морская выдра. Так вот: «…Надо отдать должное скромности автора, который мастерски замаскировал свое открытие, переключив внимание читателя на посторонние вещи, для чего не поленился развернуть целое повествование, протерев не одни штаны в архивах – и все ради одной-единственной фразы… Но как говорится: «За одного соболька дают белок два кулька!» Да… Другой бы стал свое открытие выпячивать. А этот лишь скромно обозначил – имеющий уши да слышат! А ведь сколько в этой фразе смыслов: возьмем хотя бы первый попавшийся, так сказать, лежащий на поверхности: вытеснение к востоку куницей-западницей славянофила-соболя. Или вот: баба-куница, озверевшая от отчаяния, пошла боем на соболя-мужика и столкнула его в Охотское море. А можно и так: Запад пошел походом на Восток, и автор предупреждает нас об опасности, уже не деля на КМНС и русских. Остается гадать, сколько невспаханных смыслов лежит под спудом лаконичного афоризма! Не зря говорят – краткость сестра таланта. Зимний денек короток, да кормит роток, так сказать, весь годок! Можно еще долго ерничать, но пора поставить все точки над этим самым «е»: тему-то не раскрыл. Обозначил, поманил, но не раскрыл. Видать, тяму не хватило. Тут архивной задницей не обойдешься, тут пока хребет в тайге не надорвешь – ничего путнего не выкопытишь. Как говорят промысловики: «Хорош соболек на пялке, да поди сыграй с ним в догонялки!» – Сколько можно слушать это занудство?! Ладно, если б я была какая-нибудь грымзятина из клуба охотничьего собаководства… – «…А теперь эмоции в сторону и сообща подумаем: почему, несмотря на такое вызывающее нераскрытие темы, книга все-таки вышла в одном из ведущих столичных издательств и собрала множество литературных премий? А ответ прост. Книга была издана не абы где, а в «Редакции госпожи Норкиной». Ничего не замечаете? Есть нечто, подозрительно роднящее издательство и изданную в нем книгу? Совершенно верно! Те-ма. Пушная тема! И ничего, что она не раскрыта! Пролезет! Какая художественность! Какие народность и доказательная база! Это пустяки. Главное, формально обозначить – и дело в шляпе. А в шляпе ли? Может быть, в шапке? Или в воротнике? Или в муфте? Или даже в… гор-жэ-э-этке? – артистически протянул Баскаков. – Подводя итог, хочется вот что сказать. А не пора ли навести порядок в нашем обществе? Подумать, кто и по какому принципу формирует у народа представление о цвете современного писательства? И долго ли вместо качественной корневой литературы будет предлагаться читателю ее клеточный или искусственный заменитель? А будет! Будет – пока во главу угла издателей и их авторов будет ставиться не искреннее служение русской словесности, а… шкурные интересы узкой шайки московских литераторов. Которым так же далеко до Сытина, как их авторам до истины, а нам с вами до сытости. Извиняюсь за каламбур. Как говорится: «Не та куница, что критика боится, а тот соболек, что читателя увлек…» – О-о-о… – зарычала Леночка, – где ты это выкопал? Тебя прямо так и тянет ко всякой заскорузлой тягомотине… Тебя и не печатают из-за нее. Не можешь шаг сделать навстречу читателю… Помнишь, как какой-то весельчак из модного журнала хотел опубликовать твой рассказ и сказал замечательные слова: «Ты слишком «там». Переделай – и напечатаем». Ты, конечно, не переделал. – Можно я тебе прочитаю письмо? Ка-ак раз про «там» и «тут». Женщина пишет, директор районной библиотеки, Людмила Иванна. «Дорогой Игорь Михайлович, читала ваше интервью, где корреспондент с горечью говорит о том, что ваши книги выходят значительно меньшими тиражами, чем того заслуживает масштаб Вашего дарования. Как библиотекарь хочу это подтвердить и сказать: дарование Ваше яркое, самобытное, а главное, близкое людям. Вы подаете свой мир… да не свой, а наш обычный русский мир, как нечто само собой разумеющееся, единственное, а по нынешним правилам, заданным горсткой далеких… недалеких людей, требуется некое извинение, усмешка, означающая: «Конечно же вы и ваш мир – главные! И я такой же или очень стремлюсь на вас походить, но все-таки посмотрите, как разнообразна иногда жизнь». Вы рассказали, что редактор журнала, который нынче руководит самой большой денежной премией, сказал, прочитав вашу первую повесть: «Вы хорошо пишете, и вас с удовольствием возьмут в любом другом журнале… А что касается нас… То, как вам сказать-то? Слишком уж явно у вас получается: там все настоящее, а здесь – нет». А в нашем с вами мире говорят по-русски, живут трудно и как-то копотно и любят свою землю независимо от того, водитель ты самосвала, руководитель завода электродатчиков для буровых (знаю такого) или библиотекарь. А все эти далекие-недалекие для них не более чем горстка дармоедов, ничего не знающая о своей стране и обслуживающая интересы книжных дельцов. И когда они открывают вашу книгу, из который валит морозом и где рев тягача мешается с колокольным звоном, то они начинают испытывать комплекс неполноценности: больно неуютно им на ваших просторах. Я вас уверяю – вы талантливы, у вас прекрасный язык и глубокие характеры. У вас есть все, и если добавить извиняющуюся улыбку – вы давно были бы с ними. Но тогда… зябко стало бы нам…» – Голос Баскакова дрогнул. – Хм, – с задумчивым удивлением сказала Леночка, – хорошее письмо. Что это за директор? – С этого… забыл… Неважно… Важно, что тут и там – это география страны, а речь о географии духа, потому что линия раздела пролегает через души. А тот человек, который говорил, что там настоящее, а здесь нет, до сих пор ничего не понял. А простая женщина все расставила по местам: важно не где ты, а с кем. Лена пожала плечами. – Все равно, дело не только в них. В тебе тоже. – Не понял. Ко мне-то какие вопросы? Обожди. Вот тут еще один материал. Леночка только пожала плечами. – «Фарт – старинное промысловое слово»… – вступает Игорь Баскаков к своей книге с одноименным названием. Вступает невозмутимо, будто не замечая, насколько архаично звучит такое вступление», и те-те-те, – пропустил Баскаков. – «…Да, действительно несусветными соболятниками и золотарями веет от этого слова. И пусть оно изначально и одесское блатное… «Но, – восклицает автор: – Как же бесцеремонно выморозила из него Сибирь изначальный смысл и наполнило своим, трудовым, таежным, народным!». Почему же автор назвал так книгу? Ведь рассказ с одноименным названием не является центральным. С него лишь начинается новый сборник прозы писателя. Рассказ будто иллюстрирует народную мудрость, что худой человек хуже иного зверя. Построен он на анекдоте: «покость» росомаха, злейший враг охотника, «зарящая» ловушки, становится невольной его помощницей. Не в состоянии сожрать богато попавших соболей, росомаха зарывает их в снег и спасает от работяг-экспедишников, проезжавших по участку охотника на вездеходе и решивших проверить ловушки и собрать чужую пушнину.