– Ерунда. Раз показали и забыли. Чтобы быть на слуху, нужно из кожи лезть и напоминать о себе. И сколько сейчас знаменитых людей, которых и близко к телевизору не подпускают! Самый несерьезный из доводов. Плюс тебе все равно не дадут сказать, что думаешь. А если сдуру дадут, то так смонтируют твое выступление, что будешь конченный о́балдень. Принимаешь? – С натяжкой. – Так-то. С этим разделались. Что у нас? Переводы. Дак вот, я категори… – …Подожди! Какие переводы? Че ты прыгаешь? Сейчас третья позиция – большие тиражи. – Я хочу сначала с самыми трудными разобраться. Пока не устал. А потом уже со всякой ерундой. – Ты жухлишь! – Не понял. Мы разве договаривались, что я обязательно по порядку иду? Ну и все. Так вот я ка-те-гори-чески… – Он снова задиктовал. – Против перевода на европейские языки вещей, где есть рассуждения о состоянии сегодняшнего общества в России. – Почему? – Потому что не хочу выносить сор из избы. – Что за сор такой? – Ты не знаешь, что такое сор? Объясняю. Муж пришел с праздника с подвыпившими друзьями. Жена вместо того, чтоб улыбнуться и накрыть стол – устроила скандал. Сначала фыркнула. Потом – бумкнула пару тарелок с закусками. И вышла. Муж попросил как-то… ну поприветливей быть. А та, не стесняясь малознакомых людей, начала кричать, припоминать что-то совсем личное, что только их касается… и… – Ну она просто невоспитанная. – Ну вот. Значит, за границей большой спрос на невоспитанных писателей из России. – При чем тут заграница? Это все на их территории было. Незачет. – Лэдно, – тонко и покладисто сказал Баскаков, – давай так. Мужик пил два дня, баба бузила, получила в нюх… – И Баскаков сменил тон на эпический: – Но вот нужно идти в гости к соседям. Те – обеспеченные, надутые и жадные до чужого горя люди, с которыми натянутые отношения. Оба причипуриваются, пшикаются и идут. А там уже сидит такой вертлявый и падкий на закуски обморок, который пришел без жены, потому что ее стесняется, но зато жрет за двоих и рассказывает, какая скотина теща… Лена закатила глаза, шумно выдохнула и резанула: – Ну и сиди на своем соре задницей. Может, че высидишь. Только когда ты узнаешь, кто на Западе из русских писателей в почете, ты сам в обморок рухнешь! Обморок… – Она покачала головой. – Лена, – сказал Баскаков твердо, – ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Да. Я склоняясь перед твоим доводом, он сильный, но все равно есть вещи… – И махнул рукой. – Я вообще не ставил цели переводиться, мне наш читатель в сто раз важнее. Ну смешно это все в переводе звучит, дико, ей-богу! И половина смысла пропадает. – Кажется, немец один сказал, что все, что в книге непереводимо, можно оставить за скобками. – Ты знаешь, оно, может, и так… – покладисто и не спеша заговорил Баскаков, – но есть Достоевский и Чехов. – И он продолжил, понизив тон: – А есть Лесков и Бунин… Лена стрельнула глазами на часы, как урядник из «Захара Воробьева». – Хотя немец, может, и прав. Но кроме одного-единственного случая, знаешь какого? Когда язык… является… главным… героем… повествования, – непробиваемо сказал Баскаков, на каждом слове глубоко кивая головой. И продолжил: – Хотя я согласен, что надо распространять за границей образ мощной России, и буду над этим работать! – Ты баскак, Бара… – Я не Баранов! – закатился Баскаков. – Ты баран, Баскаков! Я жалею, что с тобой связалась. Хотя уже поздно. Че ты резину тянешь? Ну что? Что там у нас с тиражами? – Большие тиражи не дают совершенно ничего, – нагло вывез Баскаков. – Помнишь, что мне сказали про путевой крест на обложке книги? Что крест, стоящий у дороги, «у части покупателей может вызвать негативную ассоциацию с авариями на дорогах». Полный бред. Хотя у выживающих людей возможны фобии на почве борьбы за коммерческий эффект… Так вот, внимание, уделяемое обложке, говорит о том, что покупателя завлекают. То есть предполагаются случайные читатели, которые, позарившись на эффектный вид, книгу купят, а читать, возможно, и не станут. Разве только первые страницы. И количество этих обманутых читателей тем больше, чем больше что?.. Лена уже не отвечала. – …Совершенно верно – чем больше тираж. Поэтому количество тиража совершенно не означает, что произведение достигло цели – то есть поддержало человека или изменило его душу. Следовательно, небольшой тираж – верный способ защитить покупателя от обмана, а страну от растраты бумаги. Ведь это все-таки ле-е-е-с… а не Баби-Манин-малинник… – протянул Баскаков. – Поэтому я бы обязал издателей: для всех книг – белую обложку. И без букв. Купил – и купил. Зато честно. – Чушь собачья. Незачет. Да и там тоже незачет. Я сразу не сообразила… Че ты мне втирал с этими переводами? Про сор из избы… – Я все четко разложил. И про сор. И про сыр. И про бор, который на бумагу скосят. – Какой сыр? – Леночка начала раздражаться. – Ты что, серьезно? Баскаков, я просто поражаюсь! Как можно быть таким тонким в книгах – и в жизни таким стоеросовым! Ты же знаешь, что все сложнее! Если художник начинает жеманничать, что-то скрывать, занимается оглядками – ему полный кириндык. Литература – это не застолье! Это исповедь. – Да перед кем исповедь-то? – рявкнул и махнул рукой Баскаков. – Перед соседями? Не мечи бисер… Вдруг зазвонил телефон Баскакова. – Ково лешего несет! – взорвалась Леночка. – Перед сви́ннями… Да, на связи, братка, – собранно заговорил Баскаков. – Дома. Да погоди ты! – прицыкнул он на Лену, прикрыв трубку. – Едре-е-е-е-ный пуп! Ну вы даете. Кто же так делает? Только с ключа сейчас. Да, на мази… По-моему, даже заправленная. Добро. А куда вы денетесь! Х-хе. Давай. – Скажи – не можешь!.. – вскричала в отчаянии Леночка. – Заболел свинкой! Сор из избы Позвонил Костя Чебунин и сказал, что у него Михайловы проездом из Сросток, что Тане Михайловой нужно срочно в Прокопьевск и что машину заводили в мороз с сигналки и, по-видимому, залили. Баскаков сгреб брезент и паяльную лампу и ушел на подмогу. Костя Чебунин жил на обособленном отьярке, отделенном двумя оврагами, где морозный ветер задувал и закручивал особенно свирепо. Когда-то Костя привез с карьера серого гранита и увалил им угор. Машина – серо-стылого цвета «сурф» – стоял на этих камнях, немного вверх мордой – как памятник самосвалу у гидростанции или Колькиной «аме» на Чуйском. У Кости шла гулянка. С Михайловыми приехал еще здоровенный казачина в штанах с лампасами и синем бешмете. У него были широченные щеки и сложного устройства растительность: густые усы с подусниками и щетинистое щечное поле: они соседствовали, как лес и тальники. Сам весь пышущий, сопящий – целый завод. Такие обильные, грузные люди устроены трудней обычных – кажется, что нужны особые механизмы для управления массой. Своя гидравлика, пневматика… То по́том покроется, как градирня, то остынет, стравит пар. Компания моментально попыталась затащить Баскакова за стол, но он отказался и пошел работать. Вывалили помочь – Баскаков прогнал, чтобы не мешались, и оставил только Костю – помочь обвесить машину брезентом. А вскоре и его отправил: – Иди гостей развлекай. Надо будет – позову. – Ну а… – Не-не-не… Я не пью до праздника. Давай-давай… Не отсвечивай тут. Хе… Уже нагнало мутно-сизую хмарь, но мороз не спешил сдавать. Все было серо-черно-белым. Судорожно дрожала выдутая травка. Ветер драл брезент с ружейным хлопаньем. У Кости топилась баня и дым срывало с искрами и наваливало на Баскакова, добавляя беспорядка… Спрятавшись за ветром с паялкой, попытался налить бензин в ванночку – игольно-тонкая струйка засеребрилась бодро, но тут же заметалась, плоско скособочилась и опала. Баскаков плюнул и пошел к Косте за проволочкой. Там будто намагничено было, чтоб его зазвать: все разом обернулись и с горластой силой потянули за стол. Он каменнороже вызвал Костю, и тот нашел кусок многожильного провода. Зачистили ножиком. Обнаженные жилки замахрились, как кисточка. Баскаков снова нырнул в упругий и обжигающий ветер и засел с паялкой. Перчатки мешали, и пришлось с одной руки снять. Мокрая от бензина, она резиново тянулась. Проволочный венчик был из сталистых волосин. Анестезия бензина и ветра так сильно работала, что он не заметил, как наколол палец, стыло-чужой. Долго попадал в отверстие форсуночки, но наконец прочистил, и бензин брызнул родниковой нитяной струйкой и наполнил копченую ванночку. Кровь капнула и разбежалась по дегтярному озерцу. Баскаков поджег. Колыхаясь, рыжее пламя затрепетало, наконец и форсунка запела турбинно – сначала плевалась длинным рыжим хвостом, потом рыжину подобрала и осталась прозрачная – чем жарче, тем незримей – синева у сопла, побелевшего до солевой седины. Установил лампу под машину, завесил юбку, долго поправлял ее на звереющем ветру. Стянул перчатку со второй руки – пальцы-крючки не чувствовали. Загреб снегу и стал растирать. Сел в проколевший салон. Глянул на мертвый бортовой экранчик, потом на свои руки: смесь крови, копоти и снега. Едва отогрелся, полез проверять лампу. Мелкий, еле сеющийся снежок рябел на фоне серого гранита. Лампа ракетно гудела, под машиной за юбкой было жарко и чадно. Но не оставишь без присмотра. И снова сидел в ледяном салоне и думал о чувстве границы. Где-нибудь в тайге нет подмоги, а тут вот она – за дверью. А так же недосягаема. Самое трудное – в миру рубеж держать. Баскаков уже открыл капот и вывинчивал свечи, жалея, что не огрел стопарек самогонки. Отошедшие пальцы ломило. Ветер пронизывал насквозь, и он чувствовал себя огромным беспомощным ситом. – Соседушка, не побрезгуй! – вдруг раздался громовой окрик, и на крыльцо вывалил без шапки и в бешмете широченный казачина с подносом и белым в красный ромб рушником. – Не отврати! – С подноса ветер урвал кусок хлеба. Повалилась бутыль. Подошед к Баскакову, он пал на колени с криком: – Не отврати лице и не отрини… ибо не врази! Не врази, но муж строг пришед скрозь мраз и ветр дасти (он пробасил именно «скрозь» и «дасти») радость и веселие заколевшему в расселинах каменных. Ибо сказано в Писании – кто аще препоясан силою духа новосибирскаго и тузлчинскаго к землям проколевшим и снегоукрашенным, тот, восстав яко кедр, возвел на сей яр огнедышашую Евлампию… – Ломящий ветер попытался вдавить сказанное обратно ему в горло, широченное, как дымоход, но он будто вьюшку перекрыл и, отдышавшись, открыл вновь и с пылом завел: – И силой ее упования затеплил… – Он увидел в руке Баскакова свечи. – Затеплил сии свечи, вдунув в них искру Божию и долгожданную! Прости, Господи! – Ща, мужики, маленько осталось! Тащите аккумулятор! Надо еще форсунки отцепить! – пригибаясь от ветра, прокричал Баскаков. Его больше всего волновало, заведется или нет. Мужики были в защитном хмельном красносиянии, жар держали и могли еще с пару минут простоять, но уже стыли с выступающих частей: – Уйми гордыню, сын мой! – рявкнул казачина. – Не уподоблься нисходящим в ров… Угаси шатания духа и прими сию… – Он хотел сказать и «чашу», и одновременно «чарку». – Чару… Чару сию… – И сам засмеялся: – Чару… – Он уже торжественно держал это нежданно добытое слово. – И да будет чара сия чревосогревна, благоутробна и душеутешиста! В ту же минуту, чуть прихрамывая, подбежал с гармонью Юрка Михайлов в папахе и оба загремели: По горам Карпа-а-а-атским метелица вье-е-ется, Сильные моро-о-озы зимою трещать… Баскаков сглотил стопку самогонки, закусил сжавшимся огурчиком. Поставили аккумулятор, он продул двигатель. И теперь жарил свечи. Надо было попасть в гнезда, в резьбу, вставить в ключ, и он еле терпел пальцами, держа раскаленную свечу, и через нее грелось все тело, и пятки благодарно оживали. Это было обратно тому, как втекал холод в дом через заиндевелые дверные болты. Машина со второго раза, сотрясясь, завелась. – Пускай греется! – победно вскрикнул Баскаков, и все рванули в дом, где в него вкатили целую череду стопарей, которые, накопясь, лезли без очереди еще и будто ревнуя друг друга. Запели. Казачина, которого все звали Добрынечкой, время от времени взрыкивал: «Четвертя́ надо брать спокойне́й!» Баскаков глянул на часы: – Мужики, мне домой надо! – Братка, мы отвезем. – Никово не повезем! – сказал Михайлов. – Пойдем по селу как положено! С гармошкой. Костя предусмотрительно остался. По приближающимся звукам и истошному лаю Лена все поняла. Колыванским ямщикам он руку жал, А на площади его уж унтер ждал… Добрынечка так и ввалился с подносом и рушником. На подносе стайно взгромыхнули стопки: – Мир вашему дому. Как ночевала, хозяйка? – Слава богу, – холодно отозвалась Лена. – Игорь, я не поняла. – Лен, завели, причем со второго раза! – восторженно воскликнул Баскаков. – Собери нам че-нибудь похряпать. – Ты не забыл, куда нам завтра? – И добавила с прохладным недоумением: – Ну, проходите… Ленино недовольство угрожало победной волне, и он сказал увесисто: