– Собери на стол, не видишь, люди пришли. – Игорь, ты на себя смотрел? Добрынечка выдвинулся, защищая Баскакова: – Не смей, юница, преко… глаголить мужу… э-э-э… во мраз и хлад воздувшего вторую жись стальному онагру, что сложив копыта, возлег, обессилев… Огромное извините! – с недоумением сказал он упавшей вешалке. – Мужу! – строго подняв палец, сочно повторил Добрынечка, видимо наслаждаясь тем, что слово «муж» работало и в прямом, и одновременно в высоком смысле. По-самолетному посадив поднос на стол и разбрызгивая самогон, он наполнил стопки: – Елена! Сию чару подними с нами во знак го-сте-при-им-ства. Ибо скудорадушие есть тяжкий грех, подобный волку, грызущему душу, и да будет он звероуловлен в самом корне адамовом и завулоновом! Вздымаясь и пыша, отекая с заиндевелых усов, становясь все более красноречивым и сложносочиненным, он сказал громогласно и уважительно: – Не будем глядеть на сей стол, яко овн на новоизлаженные воротья! За этот дом, стоящий на взлора… на взороласкающим взлобье! Да посетит его лихва и минует лихо. За тебя, жена! – обратился он к Лене. – Будь глазоприглядна, лобзообильна и плодовита, ибо придет время, и сыновья твои, взлобзя… взрастя в гобзях… – Он тяжко замер, тряхнул главой и громко продекламировал: – Взрастя в лесах и кущах, гобзящих дичью, добудут еленя и вепря и сокрушат кедры, а мы распрострем… тучные телеса свои как… э-э-э, – прорычал он с досадой, – как насаждения масличные окрест трапезы твоея! – Вешалку вы уже сокрушили… Так что кедрами не обойдется… – проворчала Лена. – И словеса твои нам же в притчу! Сей самогон настоен на кедровой шишке, младой и мягкой, аки ананас. Снятой с самой верхушки и рассеченной начетверо шашкой… – Так! – сказал хозяйски Баскаков. – Где… хлеб у нас? Он сильно отяжелел и казался подбитее мужиков… – Там же, где тестомес! – отрезала Лена и, бумкнув на стол тарелки с капустой и солеными помидорами, вышла в соседнюю комнату. – Что за тестомес?! – живейше поинтересовался Добрынечка. Лена все слышала и тут же открыла дверь, словно сидела в скраде: – Да это не к вам претензия! Тут год назад тестомес потеряли, а хозяин новую хлебопечку до сих пор покупает. А я в магазин не сходила. Сильно холодно. Извините. – И снова ушла в скрадок. Баскакову хотелось, чтобы Лена восседала с ними за столом, чтоб все было честь по чести, и он пошел к Лене. Едва она увидела Баскакова, глаза ее набрякли слезами и она закричала: – Не подходи ко мне! Не подходи! – А ну, дура, перестань вопить! – ледяно взрычал Баскаков. – Не видишь, к нам люди пришли! – Что?! Что ты наделал! Ты не представляешь, что ты наделал! – закричала Лена. Глаза у нее наполнились смесью ненависти и слез. Вокруг глаз тоже вспухло, отечно очертились мешки. Он протянул руку, но она отшатнулась, вся напружиненная, дрожащая. Ненавидящие глаза ослепили Баскакова. Он продолжал на нее надвигаться, и она выскочила обратно в гостиную. – Препознавательно! – удивился тучный Добрынечка. – У нас в полевой кухне тестомес был – весьма плугоподобен! В толк не возьму, как возможно гостеприимной хозяйке потерять сие орало. Разве славный подъесаул Шлыков перековал его на меч-кладенец иль востросекущую шашку! Подойдя вплотную к Лене, Баскаков сказал негромко и твердо: – Изволь, девушка, быть с гостями и принимать их как подобает хозяйке! Ленины глаза снова наполнились слезами и ненавистью, и она закричала: – Пошел вон от меня! – Счастие, девица, не в тестомесе, а в семейном согласии, – сказал Добрынечка. – Да что ж это? – в растерянности воскликнул Михалыч и развел руками. – А я объясню, – демонстративно громко сказал Баскаков. – Тестомес, о котором… крикоглаголила гостеприимная и мужепокорная фемина, был славным подъесаулом Шлыковым… звероуловлен и ликвидирован как самое басурманское изобретение – хозяйке в наущенье, ибо несть на земле Сибирской и Среднерусской тестомеса душеласкательней, нежели ея заботливые длани! – Та-а-ак! – Ввиду же того, что хлебостряпательная автомашинка была, э-э-э… наиредчайшей… э-э-э… разновидности, то достать необходимый тестомес было решительно невозможно. Покупку же нового механизма я не только… ик… не благоприблизил, а исключил вовсе, дабы не вносить в жилище устройство, содержащее в себе кратнопомянутый тестомес как предмет семейного раздора. В этот миг Елена вышла на середину зала с любимым Баскаковским фарфоровым электрическим чайником, привезенным из Китая, и сказала: – Если ты сейчас не замолчишь, я его расшибу. – И в урок бабе, которое как эсь существо неразумное и более способна жужжать про тестомес, аки песия муха, нежели чем э-э-э… настропо… искуситься стряпать хлеб у духовом шкапчике. Лена с размаху шарахнула чайник и выбежала, хлопнув дверью. – За сходную мизансцену я был изгнан из Мариинского театра «Желтое окошко», – сокрушенно провозгласил Добрынечка. Михайлов просто очень горько наморщился. А Баскаков с еще большей невозмутимостью продолжал: – Сие было истолковано моей супругою особенно превратно, наливай, Добрыня, ввиду ожидания… э-э-э действия, ответного вручению… ею… мне. – Баскаков забуксовал. – В дар телефона, с жинко… с жидкокристаллическою Нинкою, внесшей в наш уклад не менее раздора, чем многожды указанный тестомес. Потому как Нинка, желая навредить и ревнуя меня к вышеуказанной особе… не раз истолковывала сие слово превратным образом… гобзуя сомнительной лексикой и внося смуту в и так непростые отношения… И теперь… «Между нами молчанья равнина и запутанность сложных узлов»… Телефонная девушка Нина, как ты много попортила слов! Давай, Михалыч, песню! Михалыч дал. И не одну. Вдруг Баскаков насторожился и ринулся на улицу. Михалыч с Добрынечкой тоже выскочили и увидели спину Баскакова, бегущего в тапочках к воротьям. Ворота́ были открыты и за ними стояла Ленина машина. Машина была праворукой: правая дверь открылась, и из нее показалась нога в остром сапоге. Лена хотела закрыть ворота, но, увидев Баскакова, захлопнула дверь и уехала. Михалыч аккуратно свернул гулянку, организовал щадящий ступенчатый посошок и увел сопящего Добрынечку. Баскаков пошел в ванную. «Чтоб буйну головушку в курган да не сложить!» – пропел он и посмотрел в зеркало. Вид был чужой, страшный, глаза набрякшие, тяжелые, старые. Лицо в мешках и складках. Краем души он надеялся, что Лена одумается и извинится за полные ненависти глаза и крик «Пошел вон!»… Пискнула Нинка – она писала: «Подключите новый тариф «Жужжите с нами». – Жужжи дальше! – сказал Баскаков и шарахнул телефон о кафельный пол. Полетели черные осколки, отскочила мощная плоская батарейка, темно-серебристая и будто подкопченная. Баскаков проснулся в четыре утра. Почти мгновенно его настигло и пригвоздило произошедшее, но какую-то долю секунды он всплывал из небытия, и неомраченная и счастливая эта доля была страшнее всего: она будто показывала, как мгновенно может рухнуть то, что строят годами. Остановка Лена рванула к Подчасовой. В мороз дорога, что называется, потеет, поэтому, несмотря на все душевное сотрясение, Лена ехала аккуратно, зная, что ледяная корочка может быть настолько тонкой и незаметной, что из машины выйдешь – и ноги разъедутся. Баскаков учил, выбравшись на дорогу, притормозить и понять, насколько скользко. На трассе никого не было, Лена притормозила, и тут же противно заскворчала абээска. Да он и виден был – белесый налет. «Надо будет еще попробовать», – подумала Лена и вскоре снова поглядела в зеркала и попробовала дорогу, и снова с царапающим скрежетом отозвались колеса… Слово «пробовать» будто прорвало обиду, объяснило: «Да! Он будто пробует! Как будто меня пробует на терпение… На скольжение – сорвусь или нет в занос? Зачем он так делает? – Лена закусила нижнюю губку, и опять полились слезы. – Да, мир мужской, никуда не денешься. Это понятно. И если женщина приходит в ярость, то по единственной причине: от слабости. Оттого, что ничего не может с собой поделать. А он знает эту позорную особенность… и продолжает, и продолжает! Да он вообще… какой-то… дикий…» Баскаков, когда ухаживал за Леной – старался быть галантным, водил в рестораны и театры, возил в Горный Алтай на всякие «Серебряные Родники» и «Бирюзовые Катуни». Потом, правда, выяснялись два обстоятельства. Первое: он не умеет отдыхать и единственное, что может, – нестись на машине в Горный Алтай. Лена мечтала пожить в под соснами на берегу Катуни, на базе с душем, а он тащил ее в самую голо-каменистую даль или загонял в комары на север Телецкого озера, куда пробирался в окружную по Улаганскому тракту. Уланское плато почти отвесно обрывалось над долиной Чулышмана, лежащего внизу темно-зеленой лентой. К нему по крутейшему склону вел грунтовый серпантин, похожий на белесую многоугольную молнию. Баскаков сажал Лену за руль и заставлял позировать у исстрелянной из карабина таблички «Будьте предельно осторожны. Начинается горный перевал Кату-Ярык. Протяженность 3,5 км». А во-вторых, Баскаков менялся с такой скоростью, что Лена еле успевала к нему приспосабливаться. И настолько продолжал при ней выковываться, что она то восторгалась им, то чувствовала себя надуренной. «И ведь знает, что нельзя меня вводить в это состояние, что мне трудно, я же… у батюшки спрашивала… И ста… и стараюсь, но срываюсь». Она то успокаивалась, то ее снова окатывало: «Ну как же он мог после всего, после исповеди, перед Причастием?» По тому, как ее все обгоняли, Лена понимала, что перебарщивает с осторожностью. Асфальт был темный, и она потихоньку осмелела и тоже обогнала грузовичок. Ее мощно оплыла черная леворукая «камрюха», и ей представился ее водитель: лет сорока, самоуверенный мужичок, умеренно деловой, умеренно народный, умеренно лиходеистый. Умеренные матерки и холеные щеки. Она даже в соревнование вступила с ним, чуть поддала и, почувствовав уверенность, с налету обошла девчонку на красном «фунтике». «Камрюху» уже не было видно, как вдруг левый поворот, в который входила Лена, оказался круче, чем выглядел издали. Что она разогналась, выяснилось, когда увидела снежную кашку вдоль загибающейся обочины. Всем телом Лена почувствовала хрупкость полета по заледенелой дороге и что одно движение рулем – конец. Слитая с машиной, она вынужденно повторила изгиб, и тут ее нечеловечески-размашистым рывком бросило на встречку и так же размашисто вернуло обратно. Ей показалась, что она было поймала машину, но ее снова неистово рвануло. Это был второй вылет и второй возврат. Пронзенную ужасом, ее кидало, как камень на веревке. И уже резче, сильней подножка, и на четвертом рывке ее совсем заломило к дороге и понесло на левую обочину. Там было расширение дороги, площадка, у которой стояла под углом автобусная остановка без крыши, с приваленным гофрированным железом – ее, видимо, ремонтировали. Лена вскользячку пропахала передком вдоль железа, снесла боковую стойку остановки и завалилась на бок на снежном пятачке, куда дорожники грейдером сгребали снег. Будто специально пятачок был завален комьями снега и имел свой подъем, гнездом выступая над откосом. Машина завалилась неестественно мягко и теперь лежала на правом боку. «Тэрик» был праворукий, и Лена оказалась внизу. Продолжали работать мотор и играть музыка. Трясущейся рукой Лена не сразу нашарила и повернула ключ. Сверху открылась дверь: – Живые? – Живые, живые… – ответила Лена и протянула руку. Напротив остановки стояла кафешка, из которой и выбежал пожилой мужичок. Лена выбралась. Машина лежала на крепком комковатом снегу. Передок был разбит: бампер разлетелся на куски, валялись обломки решетки и номер. Зашла сбоку: точно, смято крыло и, точно, передняя дверь. Задняя непонятно. Мгновенно остановился черный «прадик». Вышли отец с сыном, какие-то стремительно отзывчивые. Парень тут же подобрал номер: «На убери! Так. Рамка! Давай собирай бампер! – крикнул он чуть ли не весело. – Спаяется! Все собирай только! Туманка вот. Она денег стоит. Батя, строп давай. Да это место такое… Здесь сколько побились, знак-то стоит «поворот», а че толку, туда надо «сорок» ставить». «Так, куда цепляем»… Зацепили Лениного «тэриоса», но «прад» забуксовал. «Да бесполезно. Надо КамАЗа груженого». Навстречу ехал ярко-рыжий дорожный КамАЗ с ножом и посыпалкой. Лена бросилась, замахала рукой. КамАЗ остановился, вылез мужичок, буркнул: «Так-то сообщить надо, это ж дэтэпэ», – мощно и проворно попятил огромный КамАЗ, зацепил стропу. «Прадовский» парень по-флотски сруководил выбором слабины: «Набей!» – и махнул. КамАЗ мгновенно поставил «тэрика», игрушечно подпрыгнувшего. Лена для порядка крикнула: «Что-то должна?», а мужик только отмахнулся и уехал. Лена осмотрела потери: вдавленное крыло, вдавленная передняя дверь, вторая дверь помята, но несильно. – Ну, заводи, – сказал парень. Мятая возле петли дверь не открывалась до конца, Лена протиснулась и повернула ключ – машина завелась. – От-т японец! – восторженно крикнул парень. – Ну че, помощь не нужна больше? – Все! Спасибо вам! Лена села в «тэрик», переехала на другую сторону дороги, остановилась и позвонила Игорю. Телефон был выключен. Набрала Подчасову, сказала, что машину разбила. «Ну да, доеду потихонечку», и едва собралась отдышаться и успокоиться, как увидела медленно едущий милицейский уазик. «Сообщил кто-то. Надо было дергать сразу. Курятина!» Вышли двое. – Ну, что у вас? Почему не сообщили? У вас дэтэпэ. – Да какое дэтэпэ? – Как какое? Вы уехали с места дэтэпэ. А это что? – ткнул гаишник на капот – на его обрезе зеленела краской вмятина от стойки. – Тем более камера вон. – Он указал на кафешку, и Лена не знала, на пушку берет или по правде камера. – И след вот… – Он кивнул на след «тэрика», пересекающий дорогу от остановки. Пошли к остановке. Асфальт был покрыт тонкой и черной, как лак, мелко-пупырчатой пленкой. Лена поскользнулась, но удержалась и прочертила стальным каблучком полосу. Белую с крошкой. – Да вот… – подняв осколок бампера, полуукорительно-полупрезрительно хмыкнул милиционер. – Повезло еще… – И покачал головой. – Пойдемте в машину. Сели в уазик, показавшийся допотопным, прямым каким-то, тракторно-железным, пахучим. Лена оказалась спереди на пассажирском сиденье. – Документы. Посмотрели, положили на панель.