«Симптом более серьезной проблемы», — думаю я. Или тысячи крошечных проблемок, всей правды, которую я все эти годы утаивала от него. — Конечно, так и есть, — отвечаю я. В отличие от Андреа я хорошо скрываю то, что может меня выдать. Если мои тайны прорываются на поверхность, это потому, что внутри у меня началось землетрясение. От такого количества энергии переворачивается весь мир. Эрик не виноват, что я так долго скрывала от него все это. Он вошел в мою жизнь именно в то время, когда я пыталась определить, кем хочу быть вне Сатклифф-Хайтс и подальше от людей, знавших меня только как сестру Мэгги Риз. В двадцать один год Эрик был потрясающе серьезен. Изучал экономику в Северо-западном университете и вел себя как мужчина средних лет в роскошном теле игрока в лакросс из старшей школы. И мне так нравилось, что я представляю для него загадку. Его упорядоченному разуму, казалось, было трудно разгадать меня. Он хмурился в ответ на мое безрассудство и сарказм и то, что я поцеловала его прямо во время второго свидания, а не стала ждать, пока он проводит меня домой и поцелует сам. Мне нравилось то, как я ставлю его в тупик и как далеко я от всех, кто хорошо меня знает. Проведя большую часть своей недолгой жизни в бесплодных попытках привлечь внимание родителей, я обожала находиться в центре его внимания. Так что он не виноват, что я решила — неосознанно — стать девушкой его мечты. Кем бы она ни была. Я хотела быть ею. В конце третьего курса, устав от общежития и соседей, я переехала к нему в квартиру за пределами кампуса. Эрик был милым, разумным, умел готовить и никогда не позволял мусору заполнить корзину, прежде чем вынести ее. Я хотела выйти вместе с ним в мир. А любить настолько простую, четкую, упорядоченную, восхитительно взрослую жизнь было так легко. По тем же причинам любить Эрика тоже было легко. Мы поженились через год после того, как я закончила университет. Купили квартиру с тремя спальнями и задним двором, где посадили помидоры. И в те первые годы я заставила себя поверить, что могу быть нормальным человеком. Я могла уменьшить Мэгги, превратить ее в примечание к своей жизни, как погибшую подругу детства Эрика. В конце концов, в нашей общей жизни было что терять. Мы покупали подержанные пластинки и без всякого повода заказывали столик в «Алини». «Среда — вот наш повод». Мы ходили на званые обеды и поражали коллег Эрика, будучи парой, которой, кажется, особенно повезло, потому что оба перебороли нечто страшное. Моя история превратилась в материал для бесед на коктейльных вечеринках. Мы получили сезонный пропуск на фестиваль «Равиния» и каждый год ходили на все концерты, будь то Чикагский симфонический оркестр или группы, исполнявшие каверы на хиты семидесятых. Сидели на траве и пили дешевое вино, а вокруг горели свечи с ароматом цитронеллы. Эрик познакомил Андреа со своей бывшей девушкой, а ныне просто подругой — очаровательным дизайнером по имени Триш, — и на следующий год они уже жили вместе. Эрик намекал, что нам пора подумать о детях, а я делала вид, что всем довольна. В те годы мне приходилось заставлять себя не думать о сестре. Прилагать для этого физические усилия. Я мотала себе нервы. Рвала кожу на больших пальцах, зарабатывала стрессовые переломы от перетренированности, а по ночам глотала таблетки от страха перед непрекращающимися кошмарами. Я широко улыбалась, когда его коллеги спрашивали меня, чем я занимаюсь, как будто все это притворство не было моей настоящей работой. Пыталась скрыть тот факт, что под личиной женщины, на которой женился Эрик, оставалась дрожащая оболочка из кости, женщина, немигающим взглядом смотревшая на один-единственный миг в прошлом. Она не могла спать, не смогла успокоиться. И для того, чтобы она всплыла на поверхность, потребовалось лишь тело в морге. Мы с Андреа приезжаем в больницу в сумерках, когда вокруг нас вспыхивают натриевые огни уличных фонарей. «Масонский медицинский центр Иллинойса», внушительное кирпичное здание рядом с платформами станции Веллингтон по линии «L». Именно в этой больнице, около стоянки машин «скорой помощи», оставили труп Неизвестной с героином и антифризом в венах. В ночь, похожую на эту, скорее всего. С той минуты все в моей жизни начало трещать по швам. Спрашиваем про Аву в регистратуре, через двойные двери выходит скучающий охранник, который отводит нас в небольшую комнату отдыха персонала. Тут всего пара диванов, стол, небольшая кухонька с промышленными кофе-машинами на стойке и пара мерцающих автоматов с едой. Когда мы входим, с одного из диванов поднимается Ава, и я представляю их с Андреа друг другу. — Можете разместиться здесь, — говорит Ава, указывая на диван и кофейный столик. — До начала ночной смены я просто приглядываю за тем, как тут все проходит. — Спасибо, что позволила оторвать тебя от работы, — говорит Андреа. Пока женщины прицениваются друг к другу, я внимательно наблюдаю за Андреа. Знаю, что она видит: идеальный маникюр Авы, профессионально нанесенный макияж, благодаря которому Ава одновременно будто светится и выглядит естественно. Как инженю в кино, просыпающаяся в мягком утреннем свете с идеальной кожей и роскошными ресницами. Но кроме этого — хирургическая форма, белый халат, изношенные пожелтевшие кроссовки. На запястье — практичные цифровые часы с исцарапанным дисплеем. А я знаю Андреа и ее практичность. Знаю, что сначала она будет судить об Аве только по внешнему виду, пока не поймет, насколько это несправедливо. В конце концов, несмотря на все их различия, рано или поздно они увидят друг в друге то, чем являются на самом деле: слишком сообразительных девушек, которые наконец достигли того возраста, когда их можно считать здравомыслящими и умелыми, а не просто не по годам развитыми. — Ничего, что мы задерживаем тебя после смены? — спрашивает Андреа, положив диктофон на стол между нами, а затем быстро расправив провод микрофона и подключив его. — Я готова помочь, чем смогу, — отвечает Ава. — Все равно я бы допоздна писала имейлы. А то уже поздновато, чтобы обзванивать приемные конгрессменов. — А для тебя это обычное дело? — спрашивает Андреа, включая диктофон и проверяя уровень громкости. Затем поясняет: — В свободное время обращаться к членам Конгресса? — За последние двадцать лет четыре громких приговора были отменены после того, как сенатор запросил пересмотр дела, — деловым тоном отвечает Ава. Трудно ею не восхищаться — как будто она инстинктивно понимает, что Андреа оценит такой подход, и говорит так, чтобы интервью было легко смонтировать. — Я сейчас рассматриваю этот вариант. — А другие? — Поскольку нет оснований для очередной законной апелляции, я пытаюсь привлечь проект «Невиновность» и другие организации, занимающиеся реформами уголовного правосудия, к пересмотру его дела. И пытаюсь раскрутить губернатора на помилование. — И всем этим ты занимаешься в дополнение к двенадцатичасовым сменам в отделении неотложной помощи, — произносит Андреа. Это не столько вопрос, сколько констатация факта для слушателей подкаста. — Ну да, — отвечает Ава. — Муж ненавидит мою работу. Считает, что она приведет меня к выгоранию. Особенно он ненавидит ночные смены. Время, которое мы проводим порознь. Я возвращаюсь домой утром и потом весь день просто сплю. По-моему, он рассчитывал, что вся эта ситуация будет временной, но оказалось не так. — Дело Колина? — уточняю я. — И работа, — отвечает она. — Например, когда мы отметили пятую годовщину нашей свадьбы, Тед, похоже, надеялся, что я начну снижать скорость. Задумаюсь о будущих детях и все такое. Но дело Колина приняло такой оборот, что мы постоянно пребываем в подвешенном состоянии. Я чувствую, что сейчас не могу переключиться на другие цели или пустить в иное русло то немногое количество энергии, которую вкладываю в его дело. Вспоминаю, как в тюремной комнате для посещений Колин вроде бы в шутку попенял Аве, что ему пришлось пропустить ее свадьбу. И я знаю, как, должно быть, чувствует себя сама Ава, постоянно откладывая важные события в своей жизни в надежде, что Колин больше ничего не пропустит. По той же причине я не ходила на выпускные церемонии ни в школе, ни в колледже. По той же причине убедила Эрика оформить наш брак в мэрии, не пригласив никого, кроме двух свидетелей — его лучшего друга и Андреа, хотя его католического воспитания как раз хватало на то, чтобы испытывать чувство вины по поводу отсутствия венчания в церкви, а мама упрямо настаивала на том, чтобы потом устроить для нас вечеринку. Наконец, чтобы убедить его пожениться скорее, мне пришлось сказать правду: я не хотела устраивать свадьбу, если на ней не будет Мэгги. Не хотела выходить на сцену и получать диплом, потому что Мэгги должна была получить свой раньше. Так что я понимаю целеустремленность Авы. Ее навязчивые идеи. К концу моего брака Мэгги превратилась в полтергейст у нас дома. Она звенела тарелками в шкафах и по ночам заставляла лампы мигать. Я больше не могла спокойно сидеть на месте; больше не могла спать. Ни с того ни с сего вернулись мои подростковые привычки. Я ходила по автовокзалам, стрип-клубам и приютам, показывала фотографию Мэгги любому, кто соглашался со мной поговорить. Проводила бесплодные ночи на онлайн-форумах по расследованию преступлений. Листала Фейсбук, просматривала профили всех, кто когда-либо жил в Сатклифф-Хайтс, искала в их фотоальбомах человека из той машины. В спокойную взрослую жизнь, которую я создала для себя, вторглась Неизвестная, словно напоминание о том, что моя сестра все еще где-то там. Может быть, разлагается в земле. Может, жива и страдает. И мне нельзя было успокаиваться, после этого я не могла позволить себе счастливую жизнь. Но кошмарная правда заключается в том, что вечно откладывать собственное будущее просто невозможно. Иначе станешь такой, как я. Мне почти тридцать, и жизнь, которой я жила лишь наполовину, лежит в руинах. Я разрушила ее, прежде чем она могла стать чем-то более настоящим. Это памятник, который я воздвигла собственному эгоизму. Отрываю взгляд от включенного диктофона, записывающего гудение нашего молчания. Встречаюсь глазами с Авой. Между нами вспыхивает искра взаимопонимания. Есть вещи, которые мы видим, просто глядя друг на друга, — и наши слушатели никогда об этом не узнают. — Ну, а почему тогда непременно неотложка? — спрашивает Андреа. — Разве, работая в другом месте, ты не могла бы чаще успевать домой к ужину? У тебя было бы больше времени, чтобы заниматься делом Колина? — В смысле, есть ли у меня зависимость от адреналина? — говорит в ответ Ава. — Муж явно так считает. Но если честно, по-моему, это, скорее, связано с Сарой. За тот год, что они с Колином встречались, я довольно хорошо ее узнала. И когда увидела, что с ней произошло… — Ава сглатывает. — Наверное, я хотела иметь возможность исправить хотя бы некоторые ужасные вещи, которые люди творят друг с другом. Хоть как-то выровнять весы насилия — ради таких, как она. Смотрю, как Ава ковыряет ногтем трещинку в слое лака на другом ногте, увеличивая крошечный, едва заметный изъян, потому что не может оставить его в покое. — А может, дело просто в том, что мы много времени проводили в неотложке, когда были детьми, — продолжает она небрежным тоном, в котором проскальзывает нотка черного юмора. — Так что я просто… Я никогда не хотела ничего больше, чем стать врачом неотложки. — Нехилая мечта, — замечает Андреа. — Ага, — отвечает Ава, указывая на помещение вокруг нас. — Но весь ужас в том, что я ничего не чувствую. После всего, после всех усилий, которые пришлось приложить, чтобы преодолеть колледж, медфак, после всех ссуд и учебы и сумасшедшего расписания в ординатуре я по-прежнему не могу себе позволить почувствовать, что достигла цели. Пока Колин в тюрьме — нет. Не могу позволить себе почувствовать, что моя мечта исполнилась. Даже если это правда. Я, как зачарованная, смотрю на Аву. Меня завораживает ее честность, то, как она облекает в слова мои собственные ощущения. Мэгги, словно осколок внутри меня, острие, которое не позволяет мне отдохнуть без боли. Я смотрю на Аву и не сразу замечаю, что взгляд Андреа направлен на меня. — Как будто, — говорит Ава, — я больше не имею права мечтать для себя. Пока не исправлю все это. В следующем часе мы записываем дальше, вклиниваясь между последними на сегодня пациентами Авы, переходя от одной темы к другой, чтобы у Андреа оказалось как можно больше материала для монтажа. Медицинское образование Авы. Подробности ее детства в Олбани-парк. Каким был Колин в детстве. Ночь якобы не самая загруженная, однако это не мешает медсестрам каждые пять-десять минут приходить за Авой или вызывать ее по пейджеру, как правило, именно когда мы доходим до чего-то важного. И все же мне ясно, что для Андреа важно увидеть Аву в такой обстановке. Увидеть, насколько она профессиональна и компетентна. В конце концов, разве мог подобный человек — человек, который может с ходу назвать медсестре дозу препарата или зашить рассеченный палец трехлетнего ребенка на противоположном конце приемной, — так сильно заблуждаться в отношении брата? Просто не верится, что Ава так хорошо справляется с лечением больных, измерением болевого порога и реанимацией умирающих, но при этом не в состоянии трезво оценить вину или невиновность своего брата. Когда мы наконец собираемся уходить, уже приближается ночная смена. Ава предлагает угостить нас ужином, но я смертельно устала после прошлой ночи в клубе «Раш», а Андреа нужно успеть домой, чтобы покормить Олив. — Вот единственный недостаток раскладки с двумя мамочками, — говорит Андреа, вытащив из холодильника в комнате отдыха бутылочку молока, которое слила раньше, и убирая ее вместе с оборудованием для звукозаписи. — Честное слово, если бы я могла подрядить Триш кормить ребенка со мной посменно, это бы так помогло. — Вы планируете завести еще детей? — спрашивает Ава. Она ест неоново-красные картофельные чипсы из купленного в одном из автоматов пакетика. Барбекю. Я снова думаю о том, что Аве нравятся самые странные вещи. — Мы всегда на это рассчитывали, — отвечает Андреа. — Думали чередоваться. Сначала я, а потом через пару лет она. Но, знаешь, теперь мы как-то сомневаемся. Олив такая милая малышка, но это все равно ужасно тяжело. Я иногда думаю, что вносить в семью еще больше хаоса было бы натуральным безумием. — Ну, я хотела сказать, что если Триш достаточно быстро родит, у тебя все еще останется молоко, чтобы помогать ей со вторым ребенком. Андреа хохочет, и я понимаю, что мой план сработал. Что бы Андреа ни думала о Колине, Ава ей явно понравилась. — Ни за что, — говорит она. — Если я сейчас все должна делать в одиночку, то в следующий раз всем будет заниматься только Триш. Честно есть честно. Вернувшись домой из больницы, я, несмотря на страшную усталость, не могу спать. В квартире жарко, кожа кажется липкой и будто гудит от напряжения в спертом воздухе спальни. Окна я не открываю, даже чтобы впустить легкий ветерок. Слишком много девушек пропадает из спален с открытыми окнами. Наливаю себе выпить и сажусь просматривать Фейсбук. За прошедшие семь лет страничка Сары превратилась в мемориал, как профили многих погибших миллениалов. Друзья публикуют сообщения, воспоминания, оставляют ссылки на песни, которые напоминают им о ней, создавая своего рода тень девушки, которой была Сара. Если верить ее друзьям, эта девушка любила «Florence + the Machine», Принца и — к вящему огорчению близкого друга по имени Рик — Джастина Тимберлейка. Эта девушка утащила из ближайшего кинотеатра кучу постеров фильма «Сумерки» и спрятала их в квартирах друзей — на дне ящиков, на внутренней стороне душевого занавеса. Один раз даже — просто гениально! — на стене под другим постером, и ее друг обнаружил его, когда стал собирать вещи, готовясь съехать с квартиры. Он написал в Фейсбуке о том, как нашел пришпиленную кнопками к стене фотографию Роберта Паттинсона, глядящего в камеру страстным взглядом. «Хотя тебя уже нет, ты продолжаешь смешить меня», — приписал он. Сосед Сары, Дилан Джейкобс, тоже часто посещал ее страничку. Особенно сразу после ее смерти, когда Дилан изо всех сил пытался — в те ранние дни социальных сетей — собрать информацию о ее убийстве. Кто-нибудь в районе Гринвью и Тухи видел, как Сара выходила из квартиры? Кто-нибудь видел машину на въезде в ЛаБаг-Вудс девятнадцатого после заката? Семья предлагала вознаграждение в размере двадцати тысяч долларов за любую информацию, которая поможет арестовать преступника. Конечно, все это было до того, как подозрение пало на Колина. Согласно свободной хронологии событии, которую я составляю, Колина допрашивали на следующий день после исчезновения Сары, но арестовали только в следующую субботу. После того, как ее тело нашли наполовину зарытым в лесу. Видимо, после того, как был сделан анализ ДНК. Как только полицейское управление Чикаго получило результаты, там решили, что преступник пойман. После ареста Колина тон постов Дилана изменился. Внезапно на первый план вышла необходимость привлечь убийцу Сары к ответственности. Сохранить ее память. Я завидую этой перемене. Какая роскошь — найти, куда направлять свой гнев. Какое облегчение — верить, что справедливость возможна. Прочесываю комментарии, читаю каждое слово каждого поста. Все-таки это случилось в две тысячи двенадцатом. Еще до того, как взрослые люди поверили, что социальные сети могут что-то изменить, до того, как в новостях начали обсуждать краудфандинг, доксинг, русских ботов и инфлюэнсеров. Сомневаюсь, что сотрудники правоохранительных органов проводили в сетях много времени, если вообще туда заглядывали. Поэтому сомневаюсь, что они заметили комментарий человека, который видел девушку, по описанию похожую на Сару, в баре, где она искала своих друзей. Или комментарий о девушке, замеченной в нескольких кварталах от квартиры Сары, только на ней было платье, а не джинсы. Или рассказ о серебристом «седане», свернувшем в ЛаБаг-Вудс с Фостер-авеню, несмотря на то, что немногие отважатся пойти в лес после наступления темноты. Пока читаю все эти комментарии, жую пустоту и пью «Отвертку» на полу гостиной. У меня болят зубы. Болит вся челюсть. Полицейские видели хоть что-то из этого? Они хоть знают о существовании этих зацепок? И тут мне в голову приходит новая идея: возможно, Дилан Джейкобс вообще ничего не знает о волосе в ванной Сары. Эту улику обнаружили только после вынесения приговора Колину, и, вполне вероятно, Дилана никто не спрашивал о том, кто мог бы на той неделе принимать душ в квартире Сары Кетчум. Сосед Сары может оказаться ключом к разгадке всей тайны, а он об этом, наверное, даже не подозревает. Найти Дилана несложно. Хотя его аккаунты на Фейсбуке и Инстаграме закрыты, ЛинкдИн помогает восполнить пробелы. После смерти Сары он поступил на юрфак в Чикаго-Кент, судя по всему, чтобы стать прокурором. Об этом он сообщил в посте на странице Сары в Фейсбуке, когда его приняли. Сказал ей, что хочет защитить очередную беззащитную девушку, отправить преступников за решетку. Честно говоря, это напомнило мне Аву. Причину, по которой она выбрала неотложную медицину, хотя другой путь был бы проще или, по крайней мере, сделал бы счастливее Теда. Когда переживаешь подобное насилие — как то, что произошло с Сарой, — это может стать частью твоей ДНК. Может превратиться в зерно чего-то иного, совершенно другого стиля жизни. Возможно, именно это мы с Авой разглядели друг в друге. Темные соцветия, которые распустились внутри нас благодаря тому, как близко мы подошли к подобному насилию и все же выбрались. Живыми, пусть и ранеными. Впрочем, праведные мысли Дилана, видимо, не пережили второй курс юрфака. Если верить его аккаунту на ЛинкдИн, после окончания колледжа он устроился на работу в «Уоллер Гудман», юридическую фирму в Милуоки. На сайте фирмы нахожу адрес его электронной почты и начинаю сочинять письмо. Все как обычно: говорю, что я борец за права жертв, работаю над подкастом о насилии над женщинами в Нортсайде. Спрашиваю, нельзя ли мне обсудить с ним Сару. Отправляю письмо и через несколько минут получаю ответ. «Благодарим за ваше письмо. Этот почтовый ящик больше не используется. По общим вопросам просьба обращаться по адресу milwaukeeoffice@wallergoodman.com. Если у вас возникли вопросы по рассматриваемому в данный момент юридическому делу, просьба обращаться по адресу grego@wallergoodman.com». Помедлив секунду, пересылаю имейл этому «Грего», кем бы он ни был, и спрашиваю, нельзя ли мне получить новый адрес Дилана или любые действующие контактные данные. В конце концов, это своего рода незаконченное юридическое дело. В голове у меня расстилается туман из-за водки, мысли кружатся, словно подхваченная ветром листва. Испуганно вздрагиваю, когда в полумраке гостиной загорается дисплей мобильного телефона. Поначалу решаю не глядя сбросить звонок, поскольку в голову приходит только один человек, который мог бы звонить мне так поздно: тот, кто оставляет мне долгие, безмолвные голосовые сообщения. Тот, кому нравится, что я слушаю его дыхание на том конце провода, как будто самому ему не нужно ничего, кроме как послушать мою запись на автоответчике. Но нет, возле имени на экране стоит фотография. Селфи, которое мы с Эриком сделали на мосту на Мичиган-авеню, где розовые отсветы заката освещали здания позади нас. Знаю, что не стоит отвечать. Потому что на столе в кухне у меня валяются хреновы бумаги по разводу, которые я так и не просмотрела. Потому что я не в том состоянии, чтобы сейчас говорить с Эриком. Уже далеко за полночь, а я пью уже третий бокал. Но почему-то именно оттого, что я сижу одна на полу в гостиной, пью водку и читаю комментарии на Фейсбуке мертвой девушки, мне хочется с ним поговорить. Потому что я пока так и не поборола привычку нуждаться в Эрике, когда мне одиноко. Касаюсь экрана, принимая звонок, прежде чем он перейдет на автоответчик. — Привет. Слышу звук едва заметного движения на том конце линии, как будто он выпрямляется. Наверняка он не рассчитывал, что я возьму трубку. — Привет, — говорит он. — Извини, я думал, попаду на автоответчик. — Да? — спрашиваю я. — Ну, можешь сказать мне то, что хотел, напрямую. Не знаю, что нам теперь позволено. Не знаю, кто мы. Люди, которые знали друг друга, знали друг друга, но теперь стоят по разные стороны проведенной в песке глубокой линии между ними. Она так глубока, что малейший шаг в сторону навстречу друг другу может вызвать лавину, открыть бездну. Может превратить твердь у нас под ногами в воздух. Некоторое время Эрик молчит, и я тут же вспоминаю о неопределяющемся номере в голосовых сообщениях, полных мертвого воздуха. Но нет, Эрик знает, как сильно это бы меня напугало. Как бы я его ни ранила, Эрик никогда не ответил бы подобной жестокостью. — Не уверен, что знаю, если честно, — говорит он. Он выпил. Это слышится в некой развязности его речи. Возможно, то же самое он слышит в моем голосе. — Я недавно говорил с Андреа.