Наклоняюсь поправить ремешок на лодыжке. Его взгляд скользит по ноге, проглядывающей сквозь разрез на платье, и возвращается к моему лицу. — Марти, — говорит он, и в его голосе сквозит веселье, — разве я не говорил, что два года провел в компании настоящих белых националистов? Честное слово, ваша семья меня не пугает. — Ладно, — отвечаю я, беру бокал и, взяв Олсена за руку, веду его к нашему столу. — Потом не говорите, что я вас не предупреждала. Когда мы подходим, мама, бабушка и дядя Перри уже сидят на своих местах. Останавливаюсь, чтобы поцеловать бабушку в щеку, а потом представляю им Олсена. — Я не знала, что вы знакомы, — говорит мама, переводя взгляд с меня на Олсена. Уже вижу, как у нее в голове вертятся шестеренки. Благословение и проклятие моей семьи в том, что все свои следовательские инстинкты я унаследовала прямиком от матери. — Мы должны обращаться к вам «детектив»? — спрашивает бабушка, взяв руку Олсена обеими своими. Она, как всегда, выглядит великолепно в темно-фиолетовом платье от Донны Каран — образец элегантной дамы в возрасте, несмотря на инвалидную коляску. — Кайл, — говорит он, когда она решительно пожимает ему руку. — Значит, вам передали дело Маргарет? — спрашивает дядя Перри, когда мы занимаем оставшиеся два места за столом. — Не обижайтесь, но вы немного моложе, чем детективы, к которым мы привыкли. Дядя Перри, младший брат моей матери, работает в сфере страхования. Он из тех мужчин, которые делят мир на категории типа «альфа» и «бета», и всерьез относит себя к первой из них. Разговаривая, он даже касается ремня своих наручных часов «Омега Симастер». Ведет себя как павлин, не имея яркого оперенья. — Я пару лет сотрудничал с ФБР, — говорит Олсен. — Это продвинуло меня по карьерной лестнице. — ФБР, — повторяет дядя Перри. — Я играл в гольф с директором чикагского отдела. Митч Бреснер. Знаете его? — Только понаслышке, — отвечает Олсен. — В основном я работал с агентами из оперативной группы. — Конечно, — говорит дядя Перри, снова касаясь часов, как будто хочет убедиться, что отражающийся от циферблата свет ударил Олсену в глаза. Однако Олсен не теряет самообладания. — Ты видела статью о квартальном обеде фонда в «Трибьюн»? — спрашивает мама. Распорядитель вечера произносит приветственную речь, и мы ждем, когда подадут основные блюда. Мама явно устала от выпендрежа Перри. Типичная старшая сестра. — Знаешь, Эрик, как всегда, сделал пожертвование, — продолжает она, хитро наблюдая за Олсеном. — Я добавила твое имя к подписям на благодарственной записке. Надеюсь, я не перешла границы. — Ничего страшного, — отвечаю я, надеясь пресечь разговор, который она явно желает завести. — То есть я же не знаю, разговариваете вы друг с другом или нет. Но я подумала, раз он так щедр по отношению к фонду, значит, не все так плохо, правда? Бабушка демонстративно наклоняется к Олсену и громко шепчет ему на ухо: — Это ее бывший муж. Бабушка всегда готова поднять бурю в стакане ради развлечения. К счастью, Олсен не выказывает удивления в ответ на эти новости. Как выяснилось, опыт работы под прикрытием чрезвычайно полезен на подобных мероприятиях. — Мы разговариваем, — отвечаю я. — Общались всего несколько дней назад. — Это замечательно, — говорит мама. — Вы обсудили… ну там, следующие шаги? Что делать дальше? — Мы обсудили бумаги о разводе, — отвечаю я. Кожа у мамы на лбу натягивается, а брови вот-вот взлетят. Мечты о внуках вновь испаряются у нее на глазах. — И поговорили о втором сезоне подкаста. — О, прекрасно, — говорит мама с таким сарказмом, будто считает, что иначе мы не оценим в полной мере, насколько все это ей неприятно. — Мало того, что ты выносишь на всеобщее обозрение беды нашей семьи, так теперь ты еще и чужие проблемы на себя взвалила? — Ты не думаешь, что это может быть опасно? — спрашивает дядя Перри, готовясь снова продемонстрировать свою мужественность. — Я бы на твоем месте непременно обсудил меры безопасности со швейцаром, раз уж ты собираешься работать в этой… сфере. — У меня нет швейцара, — отвечаю я. — Ты живешь в здании, где нет швейцара? — Он переводит обеспокоенный взгляд с меня на маму и обратно. — Что за шарлатана ты наняла в качестве адвоката для развода? Он вел переговоры об алиментах? — Не хотелось бы вдаваться в подробности. Мы между собой уже все решили, — отвечаю я. — Это значит «нет», — услужливо поясняет мама. В голове у меня рокочут кое-какие словечки, которыми никогда нельзя называть родную мать. — Почему, черт возьми, ты отказалась от алиментов? — спрашивает дядя Перри. — Потому что мне не нужны его деньги, — отвечаю я. Внутри оживает застарелая ярость, от мышечной памяти цепенеют плечи, ногти врезаются в ладони. Зерно моей импульсивности, желание снести всю мою жизнь с Эриком до основания, и пусть все остальное останется в руинах. Потому что я не хочу жить так, чтобы эти люди гордились мной. Эти люди организовали фонд имени Мэгги, потому что не хотели искать ее. Ведь можно заплатить за это другим. Мне хочется, взмахнув рукой, смести со стола хрусталь и дорогой фарфор. И тут я чувствую, как под столом мне на колено ложится рука Олсена. Он обводит большим пальцем изгиб моей коленной чашечки. И ярость, содрогаясь, замирает. — Что ж, я считаю, что никто из этой семьи не должен жить в неохраняемом здании, — произносит дядя Перри, словно это указ, которому все должны следовать. — Зарплаты бармена не хватит на оплату квартиры в здании со швейцаром в Чикаго, — отвечаю я. Меня отвлекает необходимость сидеть неподвижно. Вялое последнее усилие, потому что от прикосновения Олсена чувствую слабость в позвоночнике. — Бармена? — повторяет он с надменным, полным ужаса скептицизмом, как другие могли бы произнести слово «порнозвезда». Должно быть, мама ничего ему не рассказывает. Пускай в его сознании образ ее оставшейся дочери всегда будет таким же плоским и фальшивым, как семейные открытки на Рождество, на которых мы с родителями, одетые в шелка и бархат, скалили зубы в камеру. Мои завитые волосы были подвязаны ленточкой. Мы стояли так близко друг к другу, словно отрицали, что в нашем компактном трио когда-либо существовало место для кого-то еще. Как будто так нам лучше. Мой поводок всегда натянут, независимо от того, что случилось с Мэгги. Если я прыгаю в бездну — как и произошло на самом деле, — то должна делать это в тайне от всех. Те рождественские открытки преподнесли мне первый урок. Какой бы тяжелый урон мы ни понесли, наша жизнь всегда должна выглядеть идеальной. Неважно, что сделал с нами мир. После ужина, после всех речей, после моего третьего коктейля, бабушка подзывает меня к себе. Встаю со стула и опускаюсь на колени возле ее инвалидной коляски, чтобы смотреть на нее снизу вверх. — Ты ходила назад в лес? — тихо спрашивает она, чтобы не прерывать разговор между матерью и дядей. — Что? — В лес, — повторяет она, глядя в никуда остекленевшим взглядом. Я смотрю ей в глаза, но она меня как будто не видит. — Ты там искала? — Мэгги? У меня холодеют руки. От головы отливает кровь. Стискиваю подлокотник ее кресла, прижав мокрую от пота ладонь к виниловой обивке. — Нет. — Она качает головой, отчего из ее высокой прически выбивается локон. Ее взгляд становится чуть яснее. Она сосредотачивается на мне. — Кого-то другого. — Кого? Сару Кетчум? Ее уже нашли. — Не знаю, — отвечает бабушка, и свойственная ей нетерпеливость вытесняет из ее тона всякую задумчивость. — Что мне, по-твоему, сообщают имя, ранг и серийный номер? — Хорошо, в каком лесу? — спрашиваю я, чувствуя себя так, словно дрейфую в открытом море. А вдруг бабушка сошла с ума? Не попробовать ли привлечь мамино внимание, сообщить ей, что бабушка несет чепуху? — Разве выяснить, в каком лесу, — это не твоя работа? — спрашивает она достаточно громко, чтобы услышал Олсен. — Бабушка, — ворчу я. Я же на самом деле во все это не верю. — Ладно, — отмахивается она. — Не обращай внимания. Но возвращаясь на место, я не могу не прокручивать в памяти воспоминания. Машина, припаркованная у самой линии деревьев. Бежевая, серебристая или синяя. Мужчина на переднем сиденье. Сестра велит мне бежать. «Лес», — думаю я. Но тот лес обыскивали сотни раз с тех пор, как пропала Мэгги. Ее там нет. Я знаю, что ее там нет. И лишь когда мама поднимается, чтобы произнести речь, а за спиной у нее на экране появляется большой школьный портрет Мэгги, я понимаю, что, возможно, имеет в виду бабушка. Лес. Назад в лес. По телу у меня пробегает настолько мощный холод, что я даже вздрагиваю, а кожа покрывается мурашками под мягким светом люстр банкетного зала. Она имеет в виду Дилана. На меня снисходит внезапное озарение. Дилан Джейкобс может быть в ЛаБаг-Вудс. Меня возбуждают самые неправильные вещи. То, что должно казаться ужасным, посылает сквозь меня разряд, как будто все мои синапсы работают неправильно. Бабушкины слова, возможность обнаружить Дилана мертвым в том же месте, где было брошено тело Сары, — от этого меня должно тошнить. Я это понимаю. Я все еще сестра пропавшей девушки, возможно, убитой девушки. Я не настолько бесчувственна, чтобы игнорировать мрачную серьезность ситуации. Но меня это как-то мобилизует, возбуждает сама мысль о том, чтобы раскрыть дело, установить неопровержимую связь между двумя этими делами. Доказать, что Колин невиновен. Добиться справедливости для Сары, и Дилана, и Колина, и Авы, а не оставлять их судьбы на милость капризных ветров юридической системы. Возможность провести расследование вызывает в организме буквально взрыв адреналина. И, как бывает с паникой, лавиной страха или приливом любви, наступает момент, когда можно сделать только одно — отдаться собственному возбуждению. Олсен просто оказывается рядом, когда это происходит. Пока я жду такси около «Палмер Хауса», начинается дождь, и он тянет меня назад под навес. — Похоже, вы ошиблись в оценке своей семьи, — замечает он. — Им было куда интереснее мучить вас, нежели меня. — Небольшой просчет. — Откашливаюсь, вдруг обратив пристальное внимание на положение рук Олсена. Одна в кармане, другая сжимает телефон. Наверное, собирается вызвать машину. — Значит, вы таким образом решили меня отвлечь? — Каким? — Олсен прикидывается невинным, но вовсе этого не скрывает. Интересно, что нужно, чтобы выбить этого человека из колеи? Представляю, как расскажу ему то, о чем никогда не говорила Эрику. Опишу часы, которые провела за просмотром видео со светловолосыми девушками-подростками. В ванных с зеленым кафелем или на мятых, покрытых пятнами атласных простынях. Некоторые играли на камеру. Другие молчали, и их молчание само по себе служило предупреждением. Олсен смог бы это выслушать. Такси тормозит у бордюра, обдав тротуар брызгами воды. Оставив без внимания вопрос Олсена, беру его за руку и тащу за собой под дождь и в душный салон, хотя знаю, что он уже вызвал себе машину, знаю, что, если он вступит в связь со свидетельницей по открытому делу, его точно могут уволить. «В какие же глупые игры мы играем», — думаю я, когда он целует меня на заднем сиденье чужой машины, и у этого поцелуя привкус жара, дождя и дешевого столового вина. Когда он целует меня, преодолевая два пролета покрытой грязным ковром лестницы, ведущей к моей квартире. Когда его рука проникает в разрез моей юбки, пока я трясущимися руками пытаюсь открыть замок. — Чего ты хочешь? — шепчет он, когда за нами закрывается дверь и он прижимает меня к ней. Расстегивает мое платье, спускает его до талии. Я расстегнула его рубашку, но он не отпускает меня, не позволяя скинуть ее. Вместо этого он наклоняется и проводит языком по кружевному краю моего лифчика. Я откидываю голову назад и прижимаюсь затылком к двери. Раньше я хотела сбежать. Вырваться из оков брака, который больше не могла выносить. Бросить вызов судьбе своим полным пренебрежением, вести себя, как шлюха, и посмотреть, какую цену мир заставит меня за это заплатить. Вот чего я искала в тех других мужчинах. Но сейчас все иначе. Незнакомое желание. Как воспоминание о желании, которого я никогда на самом деле не чувствовала, даже во время ранних сексуальных опытов. Желание, не связанное со страхом, желание, целью которого не является доказать свою храбрость миру, всегда стремившемуся уничтожить таких, как я.