Что? Я устала как собака, но от этой новости ощущаю прилив адреналина. Я давно не оперировала на сердце, но только об этом и мечтала. Вот почему я здесь. Вот почему хочу стать хирургом. Я убираю пейджер в карман и срываюсь с места. Глава 18. Сьерра – Доктор Харрис, вы пришли. Хорошо. Тогда можем начинать, – говорит доктор Пайн, пока медсестры одевают меня в стерильную одежду. Здороваясь, подхожу к операционному столу, на котором под простыней лежит пациент. Он уже подготовлен к операции, и его грудь аккуратно выбрита. – У нас пациент с острой легочной эмболией. Из-за длительной окклюзии сосудов и противопоказаний к тромболизису я проведу тромбэктомию легочной артерии. Вы будете мне ассистировать. Иначе говоря, мы имеем дело с закупоркой кровеносного сосуда – легочной артерии, по которой кровь переносится от сердца к легким, и малоинвазивная процедура невозможна из-за перенесенных заболеваний, внутреннего кровотечения или других показаний. – Поняла. – Показатели? – спрашивает доктор Пайн, берясь за скальпель. – Стабильные, – отзывается анестезиолог, чью роль в операции ужасно недооценивают. Без анестезии мы бы не смогли нормально работать. Доктор Пайн кивает и, оглядев присутствующих, тихо произносит: – Готовы? – Готовы, – в один голос отвечаем мы. – Я делаю разрез, – начиная операцию, комментирует доктор Пайн. Первый разрез всегда завораживает. Под скальпелем бьется чье-то сердце, перекачивая кровь по сосудам, легкие всасывают воздух. Первый разрез столь же особенный, как и пугающий. – Тампон. Доктору Пайн протягивают тампон, а мне – пилу для распиловки грудины. В замешательстве смотрю на доктора Пайн. Она молчит, и я беру инструмент, чувствуя, как мое сердце начинает биться чуточку быстрее. Как волнительно. Прежде мне разрешали только наблюдать или ассистировать по мелочам. Я никогда не выполняла стернотомию самостоятельно. Мое колебание длится недолго. Доктор Пайн говорит мне, что делать, после чего я прикладываю пилу к грудине и, сосредоточившись, начинаю распиливать ее. Разрезать, зашить и перевязать – все это не идет ни в какое сравнение с ощущением распиливания костей и уж тем более – вскрытием грудной клетки. Внезапно у меня в руках оказывается целый мир, собственная маленькая вселенная, которая развалится, если я допущу ошибку. Одна ошибка – и этот мир рассыплется в прах. Я приказываю себе не думать об этом, чтобы не отвлекаться, и, сосредоточившись, завершаю работу. Фух. Готово. Теперь, когда все позади, моя рука начинает дрожать. Передаю пилу медсестре, надеясь, что этого никто не заметит. Используя расширитель, мы раздвигаем две половинки грудины, чтобы облегчить доступ к сердцу и кровеносным сосудам. Доктор Пайн снова принимает на себя руководство операцией. Внимательно наблюдаю, изучая каждое ее движение. Я благодарна, что мне позволили здесь находиться. Особенно с учетом того, что во время прошлых операций доктора Пайн я допустила несколько оплошностей. Амбиции затуманили мне разум, я считала, что с легкостью справлюсь, и позволила себе отвлечься и допустить ошибку. Случившееся научило меня, что ни к одному хирургическому вмешательству нельзя относиться легкомысленно, каким бы простым оно ни казалось. Неважно, насколько ты хорош, неважно, насколько много знаешь, в любой момент все может пойти под откос. Доктор Пайн открывает перикард, чтобы обнажить сердце. После подготовки и согласования действий с анестезиологом следует подключение к аппарату искусственного кровообращения. Все идет хорошо, состояние пациента остается стабильным. Я делаю несколько глубоких вдохов. Мы проводим продольное вскрытие правой и левой легочных артерий и удаляем тромботический материал. От усталости мне до чертиков хочется потереть глаза, но я сдерживаюсь. Я сохраняю концентрацию, несмотря на то что день выдался длинным, а перерывы были слишком короткими. Мы почти закончили. Я смогла. Деканюляция, электроды кардиостимулятора, дренаж – теперь можно закрывать грудную клетку. – Хорошая работа. Вы не отвлекались и не торопились. – Доктор Пайн хвалит сначала меня, а потом и всех остальных. Помимо гордости чувствую каждую мышцу в теле. Уровень концентрации и адреналина спадает, и виски ломит от боли. Нужно срочно поесть и выпить обезболивающее, чтобы отойти от этой многочасовой операции, каждую минуту которой я прочувствовала. Пациент жив. В конечном счете, самое важное – это спасти человеческую жизнь. Не ошибиться с диагнозом и не назначить неправильное лечение. Каждый день счет обнуляется, и приходится начинать заново. Я, наверное, спятила, раз пошла на это добровольно. Мы все спятили. Слишком большая ответственность, каждое твое слово или действие может нанести вред – или даже убить. Стресс, немыслимые рабочие часы, отвратительный кофе. Но хуже всего то, что каждый успех считается чем-то само собой разумеющимся, а малейший промах разрушает все, чего добился. Наша работа не прощает ошибок. Выхожу из операционной, снимаю шапочку и на подрагивающих ногах иду в раздевалку, чтобы принять душ, переодеться и, как это бывает в такие дни, спросить себя: зачем мне это? Я могу что-то изменить, чему-то научиться и кому-то помочь. Эта работа больше, чем мои проблемы с мамой или долги. И пусть я хочу быть лучшей, дело не в моем эго. Да, я выбрала профессию врача, чтобы стать кем-то важным. А еще – чтобы убежать от себя. Не знаю, есть ли в этом смысл. К счастью, мне не приходится никому ничего объяснять. Большинству достаточно стандартного ответа: «Я стала врачом, потому что всегда хотела помогать людям». Или: «Мне нравится медицина». Головная боль не проходит даже после душа. Часы показывают половину десятого. Поздний вечер. Мой рабочий день закончился несколько часов назад, и в кои-то веки я хочу пойти домой. Может, потому, что завтра мы с Мэйси идем смотреть квартиру, она расположена в пяти минутах ходьбы от «Уайтстоуна». Я только что увидела сообщение от Мэйси со всей необходимой информацией. Арендная плата в пределах разумного, квартира достаточно большая, и все необходимое в ней есть. Джейн подумывает переехать к нам. Это было бы прекрасно. Они с Мэйси будут развлекать друг друга, а меня оставят в покое. Зевая, выхожу из лифта и направляюсь к шкафчику. В стационаре тихо, приемные часы окончились, хаос стих. Или, как любит говорить Лора, копит силы на завтра. – Привет, керида. Какого черта?.. Вхожу в раздевалку и резко останавливаюсь, застигнутая врасплох. Головная боль смещается с висков к затылку, который ломит так, будто он сейчас треснет. Митч. Он сидит на скамье перед моим шкафчиком. Не знай я его, сказала бы, что он волнуется. Массируя виски, смотрю на него. Темные чиносы, светлые кроссовки и белая рубашка, из-под которой не видно бинтов. До сих пор мне непривычно видеть Митча без формы. – Митч, – бормочу я, направляясь к нему. – Сегодня у меня был невероятно тяжелый день, слышишь? Достаю из сумки таблетку от головной боли, глотаю ее и запиваю водой с лимоном. – Но ты все равно выглядишь потрясающе. – Не болтай ерунды. Или ты только для этого и пришел? Понятия не имею почему, но сажусь рядом с Митчем. Может, мне просто нужна минута отдыха. Однако стоит мне оказаться рядом с ним, понимаю, что совершила ошибку. – Я больше никогда не встану, – бормочу я, подтягиваю колени к груди и опускаю на них голову. Митч внимательно следит за каждым моим движением. Он выглядит здоровым. На его лицо вернулась краска. – Ты была на операции? – Да. Только что оттуда. Острая легочная эмболия. Доктор Пайн позволила мне ассистировать больше, чем прежде. – Я гордо улыбаюсь при мысли, что на этот раз справилась на отлично. – Впечатляет. Похоже, завтра мне придется немало попотеть, чтобы тебя нагнать. Вскидываю голову и смотрю на Митча как на инопланетянина. – Что ты сейчас сказал? – Завтра я возвращаюсь на работу. – Он отворачивается и смотрит на шкафчики. – Нэш, наверное, тоже. – Да, знаю. Лора сказала, – отвечаю я и мысленно продолжаю: «Но никто не сообщал, что ты тоже вернешься». – В какое отделение тебя определили? – В этом месяце я буду работать только в стационаре. В неотложку меня не пускают, в операционную – тем более, – фыркает Митч. – К счастью, уже середина октября. Две недели я как-нибудь протяну. Видимо, хотят меня немного поберечь. – И это после пяти недель отпуска, – шутливо говорю я, но не могу избавиться от ощущения, что Митч пришел сюда не просто так. – Зачем ты здесь? – повторяю вопрос, но менее напористо. – Не мог ждать до завтра, – отзывается он. Эти слова должны прозвучать как шутка, непринужденно и весело – в духе беззаботного Митча Риверы, каким мы его знаем. Или думаем, что знаем. Но сейчас в его голосе слышится фальшь. Опускаю ноги на пол, складываю руки на коленях и поворачиваюсь к нему: – Неужели ты снова принес мне еду? Мои слова заставляют Митча рассмеяться и взглянуть на меня: – Не спрашивай! Ты же ничего не ешь. Приносить тебе еду – только продукты переводить. Поджимаю губы. – Зачем ты вообще это делал? Тебе надо было отдыхать! – Мне было скучно. – Тогда не понимаю, почему ты возмущаешься из-за того, что я все отдала. – Миерда! Ты правда ничего не ела? – удивленно округляет глаза Митч. – Чему ты удивляешься? Сам же только что сказал. Я решаю умолчать, что попробовала буррито. – Знал, что ты отдала энчилады и чили, но об остальном… Сьерра!