Не отличаешь добра от зла, И красоты от… Ты сбиваешься с пути, когда знаешь, чего хочешь, И я такой же, Я тоже отправился в пустыню Бороться с сатаной, Мы вернулись вместе, Стали друзьями. Let love in, let love in, let love in, let love in. Я не заметил, что между диском и конвертом была записка. Она упала на пол и, только когда песня закончилась и я встал, чтобы выключить проигрыватель, попалась мне на глаза. Обычная бумага, которой пользуются в офисах, желтый квадратик, и на нем всего лишь три слова: Не жди меня. * * * Я не понимаю, откуда, черт возьми, она знала. Ведь эта песня звучала у меня в голове, когда мы были вместе, но я не говорил ей об этом. Я на сто процентов уверен, что не говорил. Как же она узнала? Я поискал песню на ютьюбе, надеясь найти какой-нибудь ключ к разгадке, и нашел только примитивный клип. Солист стоит на желтеющем поле. На заднем плане – город, который с одних ракурсов похож на захудалый городок в глубинке, а с других – на Тель-Авив. Певец подходит к камере и бросает в нее первую фразу: «Ты красивей всего, когда пьяна», а потом отступает на шаг назад, как будто сам испугался того, что сказал, и снова подходит к камере, словно хочет поправить себя, добавить какую-нибудь важную деталь, и бросает вторую фразу, и иногда между его фразами показывают девушку в бикини, которая находится под водой, ныряет, переворачивается, и почти все время она нарочно снята нечетко. На отметке 1:56 она открывает глаза и смотрит в камеру затравленным взглядом. После чего исчезает насовсем, и на протяжении минуты, которая остается до конца клипа, солист все время то отходит от камеры, то подходит к ней, чередуя доверие и опасения, а в самом конце поднимает голову и кричит ввысь, небу: – Let love in, let love in, let love in, let love in! Я пересматривал клип снова и снова, и всякий раз у меня возникало досадное ощущение, что Мор зашифровала в нем какое-то послание. Какую-то скрытую истину, которая от меня ускользает. И еще я чувствовал, что женщина, которая пишет «не жди меня», на самом деле знает, что ее будут ждать. За воротами тюрьмы. В день выхода на свободу. А в магнитоле в машине уже будет вставлен диск, останется только нажать на кнопку «play». Семейная история Адвокат предложил мне записать мою версию событий. – Постарайтесь придерживаться фактов, – сказал он. – Ваши чувства не интересуют комиссию. За окном вечер сменяется ночью. В доме пусто. В гостиной уже давно не раздаются детские голоса, давно не слышно, как вода в душе струится по телу Нивы. Фоном тихо звучат сонаты Шуберта. Если признаваться во всем, то сейчас. * * * Сначала она была просто ординатором, одной из многих. Может быть, чуть более симпатичная, чем другие. Может быть, чуть умнее. Но не сказать, чтобы я относился к ней иначе, чем к остальным. Сейчас мне даже вспоминается, что один раз я отчитал ее. При всех. Мы всей группой стояли вокруг кровати пациента, и я попросил Лиат сделать краткий доклад. Ее тон был надменным, безапелляционным. Уже это мне не понравилось. «Мужчина, сорок пять лет, поступил с болями в груди, которые усиливаются при изменении позы или при физической нагрузке. Вне группы риска по ишемической болезни сердца. За неделю до госпитализации перенес болезнь с высокой температурой, выздоровел спонтанно. Анализ крови в норме. Тропонин[52][Тропонин – белок в крови, служащий маркером повреждения сердечной мышцы, то есть инфаркта миокарда.] отрицательный. С-реактивный белок незначительно выше нормы. ЭКГ без признаков острой ишемии. Основной диагноз по дифференциальной диагностике – эндокардит». Какое лечение она рекомендует? «Аспирин в высокой дозировке и… колхицин для профилактики рецидивов». «Колхицин» она добавляет тонким голосом, с ноткой самодовольства. Она читает статьи! Она в курсе последних новостей науки! Отлично, сказал я, просматривая историю болезни на компьютере. Отлично, доктор Бен Абу. Вы только забыли упомянуть одну деталь: отец пациента умер в возрасте сорока девяти лет от инфаркта миокарда. То есть у него наследственность. Так что говорить «вне группы риска» с вашей стороны немного… безответственно. – Скажите, пожалуйста, – обратился я к пациенту, – вы живете в частном доме? В многоквартирном? А лифт есть? Нет? На сколько ступенек вам нужно подняться, чтобы попасть в квартиру? – На двадцать пять, – сказал он. – Нет, скорее на тридцать. – В последние недели вам было трудно подниматься? – спросил я. – Если честно, да, – ответил он, – мне было тяжело дышать. – Что врач обязан сделать в первую очередь? – задал я риторический вопрос всем присутствующим. – Исключить все, что может убить больного! – И, выдержав драматическую паузу, которая была нужна для того, чтобы они могли представить себе непоправимые последствия ошибки, которую мы в последний момент предотвратили, я устремил взгляд на Лиат и добавил: – Уж ординатор-то должен это знать. Это знают даже студенты-первокурсники. У нее на языке уже вертелось: «Но, доктор Каро…» – и было видно, что в последний момент она удержалась, что она проглатывает эту фразу целиком: «Но, доктор Каро, боли, которые усиливаются при перемене позы, указывают на воспаление», – а лицо ее становилось пунцовым, как у всякого человека, которого унизили при всех. Моя старшая дочь Яэла, которая служила в Центре информационных технологий и была офицером, всегда говорила, что в больницах иерархия даже жестче, чем в армии. В ее словах что-то есть. Ординатору не так просто спорить с диагнозом, который поставил опытный врач, начальник, на несколько десятков лет старше. И не так уж просто подать жалобу на старшего врача. Но я забегаю вперед. * * * Попытаюсь определить, в какой момент я стал выделять Лиат из толпы. Мне кажется, это было, когда я услышал, как она напевает себе под нос сонату ля мажор Шуберта, № 664. Она стояла на сестринском посту и набирала на компьютере инструкции для сестер. Я подошел, чтобы спросить, когда такого-то пациента повезут на КТ, и услышал любимый мотив – та-та-там, там-та-та-та-там. Наверное, мне не стоило в тот момент заговаривать с ней. Но любопытство пересилило, и я поинтересовался, откуда такой молодой девушке известно это старое, давно забытое произведение. Я думал, я один его слушаю… Она заправила прядь волос за ухо, слегка покраснела и сказала: – Не знаю, доктор Каро. Сегодня утром я слушала радио, переключалась с одной станции на другую. На Аялоне[53][Шоссе в Тель-Авиве.]. И вдруг наткнулась на музыку. Играли как раз эту мелодию. Это Шуберт, так? – Да. – И она показалась мне такой… красивой, что я просто не могла переключиться на другую станцию. – Особенно мотив, который… вы напевали, – сказал я и кивнул. – От него… наворачиваются слезы. Каждый раз как в первый. – Да, – согласилась она. И посмотрела на меня с удивлением. И снова заправила за ухо прядь волос: за время разговора она выбилась. * * * Между мной и Нивой любовь вспыхнула тоже из-за музыки. Из-за первого альбома «King Crimson», если точнее. Мы готовились к экзамену по анатомии в общежитии, в комнате одной из наших однокурсниц, Михаль Дворецки. Готовиться решили так: повторяем какую-то тему, потом делаем перерыв, и каждый из присутствующих по очереди выбирает, какую пластинку из коллекции Михаль послушать. Такое диджейское дежурство. Когда очередь дошла до Нивы, она выбрала «In the Court of the Crimson King». Я тут же узнал этот альбом – по красной обложке, на которой изображено лицо с широко раскрытым ртом. Этот выбор никому не понравился. Комнату наполнили неодобрительные возгласы. В те времена все хотели слушать только «ABBA» и «Boney M.». Но я стал защищать ее право поставить иголку проигрывателя на любую пластинку. С какой угодно сложной музыкой. И объявил всем собравшимся, что свободу выбирать музыку по личному вкусу закрепила еще Великая французская революция, девиз которой, как известно, гласит: свобода, равенство и какая-угодно-музыка. Получилось, нас сблизил тот факт, что мы оказались меньшинством, противостоящим диктатуре большинства. На нашем курсе Нива не была самой красивой. И пока не остановила свой выбор на «King Crimson», казалась мне довольно стеснительной девушкой. При ходьбе она слегка сутулилась. Все время была закутана в какой-нибудь свитер, который был ей велик. Но когда она решила, что мы будем слушать именно эту драматическую, театральную музыку, я задумался: может быть, там, под этим свитером, горит огонь, предназначенный только для тех, кто понимает тайные знаки? И в конце вечера я подошел к ней, после тяжелых колебаний – потому что к тому моменту в общении с противоположным полом меня постигло немало разочарований и уверенность я утратил, – и спросил, не хочет ли она пойти со мной на нового «Джеймса Бонда» в «Эдисон»[54][«Эдисон» – кинотеатр в Иерусалиме (работал с 1932 по 1995 год).]. В ответ она очаровательно улыбнулась и сказала, что не любит «Джеймса Бонда». * * * Кажется, второй случай, когда Лиат показалась мне особенной, произошел у прилавка с кофе. Мы подошли к нему одновременно – то было время, когда нет очередей из голодных сотрудников, и несколько забавных мгновений мы напоминали Барака и Арафата при входе в переговорный зал в Кэмп-Дэвиде[55][Имеется в виду «Саммит в Кэмп-Дэвиде» – мирные переговоры между премьер-министром Израиля Эгудом Бараком и главой Палестинской автономии Ясиром Арафатом при посредничестве президента США Билла Клинтона, прошедшие в июле 2000 года (и закончившиеся неудачно). При входе в переговорный зал Барак и Арафат пропустили Клинтона вперед, после чего несколько секунд в шутку боролись: каждый пытался убедить другого зайти первым. Сцена была показана по телевидению и запомнилась израильтянам надолго.]: каждый из нас хотел пропустить вперед другого, и мы оба остановились. Пока наконец она не сдалась, не улыбнулась и не подошла к прилавку. Там продают, кроме кофе, еще холодные напитки и пару видов сэндвичей. Один из них мне нравится: с авокадо и брынзой. Поскольку мало кто такое любит, каждый день готовят только два таких сэндвича. И, к своему удивлению, я услышал, как Лиат заказывает именно такой, а к нему сок из красных грейпфрутов. Я дождался, пока ей выдадут заказ, и потом тоже заказал сэндвич с авокадо и брынзой, а к нему, как обычно, сок из красных грейпфрутов. Мы стояли друг напротив друга у тележки с подносами, держа абсолютно одинаковые заказы. Было ясно: кому-то из нас придется сказать, что между нами обнаруживается все больше общего, и я не ожидал, что скажет это она. – Какой запах вам больше всего нравится, доктор? – спросила она. Вот так, прямо, минуя все промежуточные стадии, которые всегда бывают при знакомстве, и, по-видимому, не вспоминая о том, что недавно я опозорил ее в присутствии коллег. – Какой запах мне нравится? – Я сделал вид, что выбираю, хотя ответ был мне очевиден. – Запах гуавы. Она кивнула. – А запах, который вы терпеть не можете? – Запах газет. – Любых? – Особенно «Гаарец»[56][«Гаарец» – самая известная израильская газета.]. – Вау. – Содержание мне как раз по вкусу, – пояснил я. – И это единственная газета, в которой публикуют рецензии на джазовые альбомы, и эти рецензии я могу обсудить с сыном, Асафом. Но недавно я купил подписку на их сайт – и этим решил проблему.