– Я тоже! – сказала она удивленно. Несколько секунд подумала, а потом стала перечислять, загибая пальцы: – Шуберт. Гуава. Грейпфрут. «Гаарец». Авокадо с брынзой… Что-то в этом есть. * * * В конце концов Нива предложила, чтобы вместо «Джеймса Бонда» мы с ней сходили на концерт «Естественного отбора»[57][«Естественный отбор» – израильская фолк-рок-группа 1970–2000-х годов, которая использовала мотивы арабской и берберской музыки.]. Они выступали в «Ширме», концертном зале на улице Бецалель, которого теперь не существует. Песни «Дети – это радость» и «У нас в деревне Тодра» уже передавали по радио, но первый альбом группы еще не вышел, и в зале было ненамного больше людей, чем на сцене. Нива сказала: надеюсь, что тебе понравится, но это не для всех. На ней были вельветовые брюки и зеленая фланелевая рубашка – под цвет глаз, но я не знал, можно ли уже сказать ей, какая она красивая, и будет ли она этому рада. Не всякое знакомство с новой музыкой можно сравнить с открытием нового континента. Но тогда, на протяжении всего концерта «Естественного отбора», у меня было ощущение, что ничего подобного я раньше не слушал. Можно, естественно, найти этому музыковедческое объяснение: арабский лад отличается от европейского, ритм в песнях особый, нерегулярный. А можно все объяснить моей наследственностью: мол, когда я услышал «Черноватую»[58][Это редкое слово встречается в Песни Песней (1: 6).] в исполнении Шломо Бара, горячая сефардская кровь, которая течет в моих жилах, закипела, ведь марокканские евреи и евреи из Хеврона происходят от одних и тех же изгнанников из Испании[59][Распространенный израильский миф, возводящий все неашкеназские еврейские общины к сефардским евреям, т. е. евреям, которые жили в Испании, а в 1492 году были оттуда изгнаны.]. Но во время концерта я ни о чем таком не думал. Музыка «Естественного отбора» просто вдохнула жизнь в те части моего тела, в которых раньше жизни не было, и когда они играли первую песню на бис – «Провозгласят свободу»[60][«Провозгласят свободу» – субботняя песня, традиционно исполняемая во время субботней трапезы, написанная на иврите поэтом Дунашем бен Лабратом, жившим в X веке в Испании.], – я даже пошел танцевать. Это я-то, который на всех вечеринках стыдливо прижимался к стенке. После концерта мы вышли на прохладный иерусалимский воздух, и Нива предложила пойти есть кубэ[61][Кубэ – традиционное блюдо ближневосточной еврейской кухни – овощной суп с мясными фрикадельками в тесте.] на улицу Агриппас[62][Одна из центральных улиц в Иерусалиме.]. Я согласился, хотя лир[63][Шекели были введены в обращение только в 1980 году, до этого использовались израильские лиры.] в моем кармане, как я наскоро подсчитал в уме, могло не хватить на то, чтобы заказать кубэ и для меня тоже. Около Талита-Куми[64][Арка в нескольких минутах ходьбы от улицы Бецалель.] она впервые взяла меня за руку. А недалеко от Давидки[65][Площадь в нескольких минутах ходьбы от арки Талита-Куми.] мы остановились, чтобы поцеловаться. * * * Я бы хотел точно описать, какого рода чувства пробудились во мне к Лиат в тот момент. Тут важно быть точным. Тем более когда меня обвиняют в том, в чем меня обвиняют. Это не было половым влечением. Однозначно нет. Половое влечение у мужчин распознать нетрудно, и за годы рядом с Нивой я хорошо изучил его симптомы. Когда она подходила ко мне с очевидным намерением и целовала меня в шею, у меня учащался пульс, а в горле пересыхало. Мною овладевало желание. С того самого первого поцелуя у Давидки все годы Нива возбуждала во мне почти хроническое вожделение – и когда она была беременна, и когда мы ссорились и обижались друг на друга. Я не делаю вид, что я святой. За эти годы я испытывал влечение и к другим женщинам. К медсестрам. К женщинам-врачам. К родственницам пациентов. Иногда, когда Нива засыпала, я мог позволить себе представить, что расстегиваю пуговицы на блузке другой женщины, что моя рука забирается под короткую юбку. Но я поклялся себе: только фантазии. За время нашего брака я ни разу не был с другой женщиной. Может быть, дело в консервативном воспитании. А может быть, в том, что я знал: Нива не простит мне измены. Если она узнает, то может взять Яэлу и Асафа и уйти от меня. Так или иначе, когда она заболела, желания такого рода у меня пропали. Все силы я бросил на уход за ней, точнее – на то, чтобы заботиться о ней на пути к понятному заранее финалу. * * * О Лиат я тоже пытался заботиться. Ординаторы всегда спешат, и каждый раз, когда я видел, как она торопится от сестринского поста в ординаторскую, оттуда в отделение лучевой диагностики, оттуда – в конференц-зал, мне очень хотелось пойти вместе с ней, рядом, в темпе ее шагов. Она вызывала у меня еще одно желание – узнать о ней побольше. Как выглядит квартира, куда она возвращается после смены? У нее есть партнер или она живет одна? Когда она идет на какой-нибудь концерт, она тоже надевает черные кроссовки «New balance»? Каким видом спорта она занимается, раз у нее такая точеная фигурка? В медальоне у нее на шее есть какая-нибудь фотография? В ее сумке лежит что-нибудь, что она не хотела бы показывать никому? Как выглядит целиком татуировка, фрагмент которой иногда виден у нее в просвете между нижним краем штанины и носком? Что она читает перед сном? Перед тем как перевернуть страницу, облизывает ли она палец? Понятно, что удовлетворить это любопытство расспросами я не мог. Старшему врачу не пристало задавать молодой девушке-ординатору такие бесцеремонные личные вопросы. Так что я довольствовался нашими регулярными беседами около кофейного прилавка. Лиат все время начинала разговор без всякой преамбулы. – Вы заметили, как Альберт из восемнадцатой палаты похож на Рабина? А его сосед – вылитый Игаль Амир?[66][Игаль Амир (род. 1970) – убийца Ицхака Рабина, премьер-министра Израиля в 1974–1977 и 1992–1995 годах.] Слышали, куда на самом деле исчезли все бутылки антисептика? Их выпил алкоголик из двенадцатой палаты. Не поверите, что случилось сегодня утром в приемном покое. Поступил мужик с туалетным ершиком в… заднем проходе[67][Имеется в виду песня «И тут пришла Бетти»: «Я зашел в квартиру, прямиком в ванную, / Взял туалетный ершик за красную ручку, / Намочил задницу, намылил, чтобы было мягче, / И вставил в задний проход».]. Прямо как в песне Эрана Цура[68][Эран Цур (род. 1965) – израильский рок-певец.]. Знаете? После таких курьезов она приступала к вопросам о медицине и моим взглядам на профессию. Мне нравилось, как естественно она переходит от юмора к серьезным вещам, и в своих ответах я пытался оправдать ее ожидания. – Доктор Каро, у вас не бывает такого, что вы задаетесь вопросом: какой смысл в том, что мы делаем? На самом деле часто мы только дарим нашим больным отсрочку. – А вы знаете, – отвечал я, – что Леонард Коэн смог отправиться в свой последний, легендарный, гастрольный тур только из-за «отсрочки», которой добились для него врачи? – А вас не напрягает, что в отделении пахнет смертью? – Ко всему в конце концов привыкаешь, – говорил я. – Как в песне Дуду Тасса[69][Имеется в виду песня именно с таким названием – «Ко всему в конце концов привыкаешь» (Дуду Тасса и Тали Кац, 2009).]. Знаете? – Скажите, когда вы поняли, что хотите быть врачом? – Это не в один момент случилось, но, наверное… на мое решение больше всего повлияло то, что мой брат-близнец умер от лейкемии, когда нам было семь. – Вау… Мне… очень жаль это слышать. Вы были близнецы или двойняшки? – Мама не отстригала ему челку, только чтобы нас можно было различить. – Как его звали? Ничего, что я спрашиваю? – Шломо. – Вы помните о нем что-нибудь? – Он… не любил ходить в туалет один. Даже дома. Всегда хотел, чтобы я пошел с ним и «посторожил». И еще он носил только баскетбольную форму, как у иерусалимского «Хапоэля». Носил все время, даже спал в ней. – Подождите… Но если так… то почему… вы не стали педиатром? – Я испугался. Не знаю почему. Но испугался. – И… извините за вопрос… Как так вышло, что… в вашем возрасте… вы… все еще в терапии? Если вы прошли ординатуру по специальности, то почему вернулись в отделение? – Во-первых, тут разные интересные случаи. Во-вторых, здесь можно учить ординаторов – например, таких как вы, – от стадии новичка и до того момента, когда они уже сами смогут учить молодых ординаторов. – Ясно. А… скажите, доктор, вот этот ужас, мысли о том, что, может быть, я где-то ошиблась, – он мучает меня в конце каждый смены… Вдруг надо было действовать иначе?.. Это с годами проходит? – Нет. * * * Раз за разом мы с Лиат находили – совершенно случайно – другие черты сходства между нами, и это нас радовало. Тайные попытки самим перевести песни Леонарда Коэна на иврит, поскольку официальные опубликованные переводы нам не нравились. Слабость к научной фантастике и фэнтези; особенно мы любили «Дюну» Фрэнка Герберта. Крайняя восприимчивость к кофеину. Сильное плоскостопие, из-за которого мы носили кроссовки «New balance». Неприязнь к лифтам. Редкая любовь к эскалаторам, которые едут вниз – к мгновению, когда ты ставишь ногу на первую ступеньку и твое тело по инерции еще движется вперед, как будто сейчас взлетит. Или рухнет вниз. * * * Не сомневаюсь, что Лиат заметила и мой заинтересованный взгляд, и то, что я выделяю ее из всех ординаторов: по особому мягкому тону, в котором я стал к ней обращаться, по тому, как теперь, после случая с колхицином, я избегал критиковать ее во время обходов в присутствии ее коллег, по тому, как краснела моя шея, когда Лиат оказывалась близко ко мне. Слишком близко. Наверное, она объясняла это тем, что нравится мне как женщина. Это подтверждалось теми маленькими женскими хитростями, к которым она прибегала, оказавшись в непосредственной близости от меня: ее пальцы теребили цепочку с кулоном, а взгляд задерживался на мне на секунду дольше, чем нужно. Если она и правда так думала, что ж, она имела на это право: какое еще могло быть объяснение? И как я мог сказать ей, что она ошиблась, когда сам еще толком не понял своих чувств? Как-то ночью я не удержался и ввел ее имя в поисковик. Сначала гугл выдал ее фотографию после победы в чемпионате страны по спортивному ориентированию: в желтой майке с тонкими лямками, с медалью на груди и с улыбкой, состоявшей из смеси гордости и усталости. Под вторым номером шла заметка о фонде «Бежим к жизни», волонтеры которого, молодые люди после армии, обучали девочек и мальчиков из неблагополучных семей и слоев населения. Лиат была одной из волонтеров, у нее взяли интервью и процитировали ее фразу: «Мы уверены, что тот, кто учится ориентироваться на местности, сможет лучше ориентироваться и в жизни». А еще она сказала, что «в тот момент, когда они выходят на открытую местность, на свободу, они начинают улыбаться. Это потрясающе: такое простое действие – и такой сильный эффект». Третьим результатом была страничка Лиат на «Фейсбуке», но просмотреть ее можно было, только имея свой фейсбучный аккаунт. Нива точно позабавилась бы, увидев, с какой легкостью я враз отбросил свои принципы и зарегистрировался в социальной сети, которую в спорах между нами называл «колоссальной тратой времени» и «слабым подобием настоящей общественной жизни». Через пять минут аккаунт «Пола Муад’Диба» – так звали главного героя «Дюны» – был создан, секунду спустя я был уже на страничке Лиат, где мне открылось настоящее сокровище. Снимки Лиат из разных экзотических уголков мира – я был впечатлен тем, что она так любит Латинскую Америку, – каждый раз с новой прической: ее волосы то собраны в пучок на макушке, то заплетены в десятки мелких косичек, то в одну толстую косу, а вот коса уложена вокруг головы, как у Юлии Тимошенко. Под некоторыми фотографиями – коротенькие тексты, на удивление искренние, вроде записей в виртуальном дневнике. Я жадно их читал. Два из них так меня тронули, что я скопировал их себе в отдельный файл, чтобы потом иметь возможность перечитывать когда захочу. Первый был написан, видимо, в годовщину смерти ее отца: «Папа научил меня не терять голову. Папа научил меня, что математика – это, в сущности, философия. Папа научил меня, что обувь прежде всего должна быть удобной. Папа научил меня, что побеждает тот, кто получает больше удовольствия. Папа научил меня завязывать шнурки особым узлом, который никогда не развязывается сам. Папа научил меня, что просить прощения не стыдно. Папа научил меня, что над всем, абсолютно над всем можно смеяться. Папа научил меня, что говорить правду важно, но не обижать ближнего иногда важнее. Папа научил меня, что любить – это сходить с ума. Но это не повод, чтобы не любить. Папа умер десять лет назад, и с каждым днем я скучаю по нему все больше». Читая эти слова, я не мог удержаться от мысли: а что написали бы обо мне Яэла и Асаф? Что они могли бы рассказать о том, чему научились от меня? Если они действительно чему-нибудь научились. Второй текст, который я скопировал, был написан после того, как Гильад Таль, интерн в том отделении, где Лиат работала раньше, покончил с собой. «Как это так? За девять лет учебы мы уделили от силы неделю эмоциональной стороне профессии?» И потом: «Больше всего меня бесят те, кто „в шоке“ оттого, что Гильад покончил с собой. Я в шоке оттого, что вы в шоке. Если вы подвергаете людей такому сильному психологическому давлению на протяжении долгого времени, не обеспечивая им никакой поддержки, очевидно же, что будут те, кто сломается. Кровь Гильада на вас!» Моя Нива думала точно, точно так же, как и ты, хотелось мне сказать на следующий день у прилавка с кофе, но я удержался. Чтобы не признаваться, что тайком ее читаю. И наверное, все чувства между нами оставались бы при нас и не проявлялись еще долго, если бы не еще одно большое желание, которое у меня вызывала Лиат, – защитить ее от любых невзгод и от всех, кто мог бы ее обидеть. * * * Профессия врача считается надежной: вроде как она освобождает человека от финансовых забот – мечта любой еврейской матери. Но мы забываем о долгих годах учебы и ординатуры – в это время студент не зарабатывает вообще или зарабатывает очень мало. Как должен выдержать эти годы тот, кто не родился с золотой ложкой во рту? Например, тот, у кого отец так и не оправился после смерти одного из семилетних детей-близнецов и мать еле тянула семью, работая секретаршей оркестра на радио, подрабатывая уборщицей в богатых домах в Рехавии. Она вынуждена была приучать детей собирать обмылки и делать из них целый кусок мыла, отрезать носки у ботинок, чтобы в них можно было ходить летом, часами сидеть и стирать ластиком все пометки в учебниках, чтобы их можно было потом продать за копейки в «Моше Хай – новые и подержанные книги» на тихой пешеходной улице. К концу первого месяца наших с Нивой отношений я был на грани банкротства. До тех пор две работы, на которых я трудился, – кассиром в кино «Эдисон» и ночным сторожем в Верховном суде – позволяли мне вносить платежи по образовательному кредиту и вести скромную студенческую жизнь. Но Ниву тянуло к культуре. А меня – к Ниве. И я был вынужден покупать билеты в театр «Хан»[70][«Хан» – единственный драматический театр в Иерусалиме.], на концерты в Конгресс-центре[71][Международный конгресс-центр (Биньеней Хаума) – один из главных конференц-центров и концертных залов в Израиле, находится недалеко от центра Иерусалима, напротив центрального автовокзала.], на лекции в Доме писателя и на экскурсии в Израильском музее[72][Израильский музей – самый известный музей Иерусалима, в котором собрана огромная коллекция археологических экспонатов и произведений искусства, связанных с еврейской историей и еврейским искусством.]. А после духовной пищи нужна и телесная, правда? Одних только впечатлений недостаточно. И за неимением выбора я платил, чувствуя, как у меня сжимается диафрагма, за пирожки в кафе и ужины в ресторане. Надо сказать, Нива всегда предлагала заплатить за себя сама. Но я всякий раз отвергал это предложение, хотя и знал, что ее родители – состоятельные люди и что они не позволили бы ей скатиться в такую финансовую пропасть, в которой оказался я. Как-то утром в воскресенье[73][В Израиле это первый рабочий день недели.] меня разбудила Геула из банковского отделения Гивъа-Царфатит[74][Район, рядом с которым находится основной кампус Иерусалимского университета.] и пригрозила, что, если я продолжу расходовать деньги в нынешнем темпе, банку придется заблокировать мой счет, и намекнула, что, если бы она не училась с моей мамой в одном классе в гимназии, она бы уже это сделала. Без предупреждения. В то утро, придя на учебу, я увидел, что при входе на факультет на пробковой доске, рядом с объявлениями об отмене пар и переносе экзаменов, висит еще одно, новое, с номерами телефона на отрывных прямоугольничках… * * * Официально родственники могут посещать больных в отделении с двенадцати до двух и с четырех до семи. Фактически же они там постоянно. В палатах. В коридорах. Стучат в дверь ординаторской. Толпятся вокруг сестринского поста. Тянут тебя за рукав. Загораживают тебе путь. Требуют индивидуального подхода. Требуют второго мнения. Кричат: сестра! Сестра! Или: брат! Брат! Говорят по телефону. Говорят друг с другом. Говорят и говорят, главным образом – чтобы заглушить беспокойство за судьбу своих близких. Я не учился психиатрии. Но мне кажется, к DSM[75][DSM (Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders) – диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам – американский классификатор психиатрических заболеваний и ментальных расстройств.], библии душевных расстройств, нужно добавить еще одну категорию, касающуюся родственников пациентов. Сразу скажу: я ни над кем не насмехаюсь. Я сам полгода провел с Нивой в онкологическом отделении (Яэла приходила туда лишь дважды и оставалась недолго. Асаф только звонил по скайпу. Может, мы недостаточно ясно объяснили им, насколько тяжело ее состояние. Может, мы и сами не хотели признавать, насколько оно тяжело. А может, как говорила Нива, мы слишком хорошо внушили им важность самореализации). Так или иначе, страхи, которые мучают тебя у постели больного, дни, которые тянутся в основном в ожидании, отчаяние, оттого что у врачей есть дела поважнее и ты не получаешь немедленного ответа, – все это я испытал на своей шкуре. Сомнений нет, это целый букет ощущений, и они вместе с жизнью в стране, которая и так постоянно держит тебя в стрессе, могут кого угодно сломать и заставить жаловаться, спорить, кричать… Но крики, доносившиеся в тот день от сестринского поста, заставили меня тут же прервать обход и поспешить туда. Я услышал какой-то необычный тон. Разнузданный. А может, я что-то ощутил шестым чувством. Лиат стояла, облокотившись на стойку, а какой-то мужчина лет тридцати схватил ее за воротник и сыпал в ее адрес такими ругательствами, которые мне даже трудно повторить. Но тем не менее я их повторю.