– Сука ты, – говорил он ей. – Потаскуха. Моя мама здесь с утра, и нам постоянно говорят «еще минуточку», так что или ты подойдешь к ней сейчас, или я трахну тебя прямо здесь. На столе. Лиат остолбенела. Спортивная девушка, острая на язык, просто застыла (как однажды застыла Нива, вообще-то уверенная в себе, когда ее командир в армии, будь он проклят, заперся с нею в штабе. Такой инстинкт. Природный. Отвратительный. Чтоб он пропал в ходе естественного отбора). Я схватил парня за плечи и со всей силы оттащил его от Лиат. Долгие годы я не участвовал ни в каких драках, последней была большая драка после игры в Катамоне[76][Имеется в виду драка болельщиков после матча между иерусалимскими футбольными командами «Бейтар» и «Хапоэль» на стадионе в Катамоне (район Иерусалима).] в 1974 году. И тогда, когда я противостоял болельщикам «Бейтара», и сейчас, лицом к лицу с этим парнем, когда он замахнулся на меня кулаком, во мне пробудилось страннейшее ощущение – предвкушение боя. Но тогда мне стукнуло двадцать два, за плечами у меня была проклятая Суэцкая битва в Войне Судного дня[77][Бой между израильской и египетской армиями за город Суэц (24–25 октября 1973 года), окончившийся тяжелым поражением армии Израиля.], я был разозлен и сам нарывался, а сейчас мне шестьдесят восемь, у меня хрупкие кости, я тяжел на подъем и все еще не оправился после смерти Нивы. * * * В процедурном кабинете Лиат обрабатывала мне раны – над правой бровью и на левой щеке. Мы сидели в креслах между тележкой с медикаментами и кушеткой, очень близко друг к другу, и до меня доносился запах ее дыхания и духов. Пульс у меня участился. Сильно. И я надеялся, что она этого не услышит. Мы не разговаривали. За все время, что она лечила меня, мы не произнесли ни слова. Я – потому что у меня язык прилип к гортани, она – потому что была занята: сначала дезинфицировала, потом осторожно накладывала повязки. Я подумал: с тех пор как Нива ушла, никто не прикасался ко мне с такой нежностью. И еще: тот, кто не испытывает нежных прикосновений, черствеет изнутри. И потом я подумал, что, если она еще чуть-чуть наклонится, ее правая грудь коснется моего левого плеча. Завершив процедуру, она немного отодвинулась и удовлетворенно посмотрела на меня. – Я потрясена, – сказала она, взглянула мне прямо в глаза и спросила: – Скажите, а вы не боялись? Он выглядел довольно… страшно, этот кабан. – «Я не должен бояться. Страх убивает разум». – Это я процитировал «Дюну». – «Страх – это малая смерть, грозящая полной гибелью. Я встречу свой страх лицом к лицу. Я дам ему дорогу – надо мной и во мне. А когда он пройдет, внутренним оком я разгляжу его след…»[78][Перевод Ю. Соколова.] – продолжила она цитату и остановилась, предоставив мне ее закончить. – «Где прошел страх, ничего не будет. Останусь только я», – сказал я. И, не дав мне времени отреагировать, она наклонилась ко мне, легко поцеловала в щеку и сказала: спасибо. И вышла из кабинета. * * * В комнатке лежали порнографические журналы. «Плейбой», «Пентхаус». Но я еще в юности не мог понять того магического действия, которое порнография оказывает на моих друзей. Почему женщина, с которой я незнаком, должна меня возбуждать? Более того, как разумный человек может не осознавать, что большинство женщин, снимающихся для этих журналов, – объекты эксплуатации и свидетельство тому – пустой отчаянный взгляд, который они устремляют в камеру? Я всегда предпочитал закрывать глаза и представлять что-нибудь. В банке спермы я тоже так делал. Я представлял себе, как Нива моется. Представлял, как вода скользит по рельефу ее тела, собирается в ложбинках и течет по потайным руслам. Колба очень быстро наполнялась. Обычному человеку за порцию спермы платили 500 лир. Если же донор был врачом – 1000. По тем временам это были огромные деньги. Предварительно доноров основательно обследовали. И на каждом этапе служащий – каждый раз новый – повторял тебе условия, чтобы убедиться, что ты осознаешь последствия: 1. Донору ничего не будут сообщать о женщинах, которые получили его сперму. Их личность останется в тайне. 2. Имя и другие личные данные донора не будут сообщаться никому и останутся в тайне. 3. Если биоматериалом еще не воспользовались, донор вправе его забрать. Я никогда не рассказывал Ниве об этом. Бывало, собирался – но всякий раз что-то меня удерживало. Может быть, страх остаться непонятым: я боялся, она не поверит, что причиной была не только нужда, но и память о моем покойном брате. А может, страх перед ее возможной реакцией. Или же дело просто в том, что порой мы предпочитаем не рассказывать другим о своих поступках, потому что иначе наши поступки станут еще более реальными. Подчеркну: этот секрет не омрачил наших отношений и не вбил между нами клин. Во всех счастливых семьях есть свои секреты. Но в иные ночи, особенно когда наши птенцы уже вылетели из гнезда, Нива ворочалась в постели, пыталась заснуть, потом зажигала ночник, шла на кухню, наливала себе воды, выпивала, шла в гостиную, доставала какой-нибудь альбом и, листая фотографии детей, мысленно упрекала меня в том, что они решили жить далеко от нас. В такие ночи, когда я ждал, пока она вернется в постель, и мысленно упрекал ее в том же самом, в голове моей мелькала мысль: может быть, у меня есть еще один ребенок? Если да, то где он сейчас? С кем он? * * * И тут доктор Денкер начал ухаживать за Лиат. Я его хорошо знал, с его запрещенными приемчиками. Потому заметил это еще до того, как заметила она. И совсем не удивился, когда несколько недель спустя Тами, старшая медсестра и главная сплетница, не без злорадства сообщила мне, что Лиат и Денкер стали встречаться. Я не мог просто смириться. Доктор Денкер, который внешне немного напоминает Джорджа Клуни в рекламе кофе, своей легкой пружинящей походкой пришел к нам в отделение лет восемь назад, когда вернулся, осиянный научной славой, из бостонской университетской больницы, и с тех пор на его совести целый ряд женщин с разбитым сердцем: родственниц пациентов, девушек-интернов и ординаторов. Всегда повторяется одна схема. Начинается с галантного покровительства: помощь в приготовлении презентации для обсуждения статей, зарезервированный стул на утренней конференции, теплые круассаны из «Аромы»[79][«Арома» – израильская сеть кафе.] рядом с больницей, бесплатные билеты на концерт в «Заппе»[80][«Заппа» – сеть клубов в крупных израильских городах.] (его двоюродный брат руководит там отделом продаж). Потом – совместные обеденные перерывы, на которых он рассказывает своим спутницам, что уже созрел для того, чтобы стать папой, но выбирать маму будет очень придирчиво – такой уж он романтик. За этим следуют несколько недель, максимум несколько месяцев, бурного романа, в течение которых минимум один раз жертва приходит на работу, закутав шею шарфом, чтобы не видно было засосов. И вдруг, без предупреждения и жалости, доктор Денкер, в своем халате с прикрепленным к нему наградным знаком времен Второй ливанской войны[81][Война между Израилем и Хезбаллой летом 2006 года.], уходит к следующей девушке, оставляя бывшую страдать на обочине. Одна из таких бывших несколько лет назад пришла к нам в отделение с баллончиком слезоточивого газа и с воплем погналась за героем по коридору. С трудом он укрылся в ординаторской и не выходил оттуда, пока охранники ее не увели. Ему не хватило элементарной порядочности, чтобы выйти поговорить с ней. Это я еще не сказал о его самом невыносимом качестве: он любит хвастаться своими донжуанскими успехами перед коллегами-мужчинами на балкончике при кухне отделения – у нас там курилка – и грузить слушателя откровенно неакадемическими описаниями. «И тут она берет со стола фотографию мужа и детей и разворачивает, типа чтобы они не видели». «Я не поверил. Все-таки она заведует моим отделением». «В процессе она вдруг закричала, я подумал, что ей больно, и вышел, но тут она тихо напевает мне на ушко, на оригинальную мелодию: „Don’t stop me now, I’m having such a good time“»[82][«Не останавливай меня сейчас, мне так хорошо» (англ.) – песня группы «Queen».]. Мысль о том, что очень скоро он будет так описывать свои приключения с Лиат, пробрала меня до дрожи. И я решил действовать. Я переписал номер телефона Лиат из списка контактов сотрудников, висевшего около канцелярии, и, когда пришел домой, включил телефон Нивы, который давно был выключен, и с него отправил Лиат сообщение. И еще одно. Постфактум, зная, что произошло с этими сообщениями и как сейчас они используются против меня, я признаюсь: наверное, это было не самое разумное, что я мог предпринять. Но в те дни это казалось мне единственно верным выбором. Сообщения были написаны якобы женщиной, которая в прошлом пострадала от переменчивых пристрастий доктора Денкера, а теперь из женской солидарности пытается уберечь Лиат от похожей судьбы. И между шпильками в адрес Денкера я не забывал вставлять комплименты Лиат: Держитесь подальше от доктора Денкера. Это токсичный человек. Такая женщина, как вы, умная и красивая, достойна того, кто будет ценить ее по-настоящему. Кстати, он и как врач так себе. Я бы не доверила ему своих близких. Вы достойны большего. Несколько недель спустя Лиат впервые не пришла на наше регулярное рандеву у прилавка с кофе. Во время обеденного перерыва она пошла с доктором Денкером в торговый центр, и они вернулись оттуда, держась за руки. Мои попытки остановить этот поезд, несущийся в бездну, не имели успеха. Я чувствовал, что моя душа вот-вот завоет от беспокойства и вырвется из тюрьмы тела. Естественно, я хотел посоветоваться с Нивой, как в годы нашей совместной жизни советовался с ней всякий раз, когда у меня возникали сомнения. У нас было так заведено: мы ждали, пока дети заснут. Сначала Яэла, потом Асаф. И после этого у нас точно было как минимум полчаса. Я говорил Ниве: поставь музыку. И по моему тону она угадывала, какая пластинка станет лучшим фоном для нашей беседы. Вынимала ее из обложки. Опускала иглу. Приглушала звук. И слушала. Пластинки все еще лежат на полке в гостиной, рассортированные по музыкальным направлениям, а внутри каждого направления – по латинскому алфавиту. И проигрыватель в прекрасном состоянии. Каждую пятницу я тряпочкой стираю с него пыль. Но той, что включала музыку моей жизни, той, что давала мне любовь и смысл, – больше нет. Каждый угол в квартире напоминает мне о ней. Сделать на кухне «остров» было ее идеей. Высокие стулья вокруг него выбирала она. И картинки на стене тоже. Кроме картинки с лодкой – ее мы выбрали вместе. Смотрясь в это зеркало, она причесывалась. Пока не настал момент, когда она больше не могла этого делать. В этой кастрюле она готовила чолнт[83][Чолнт – субботнее блюдо, состоящее из картофеля или бобовых и мяса.] на субботу. Пока не настал момент… – Пап, тебе не тяжело жить так, в… мемориале? – спросила меня Яэла недавно, когда мы говорили по скайпу. – Ты не думал переехать? – Ты не понимаешь, – ответил я. – Я не хочу забывать маму. Я хочу ее помнить. * * * Дети приехали в Израиль за две недели до ее смерти. Я встречал их в аэропорту. Сначала прилетела Яэла – из Лондона. Мы долго обнимались. Сидели в кафе в зале прилета и ждали, пока приземлится самолет Асафа – из Монреаля. – Пап, – сказала она. – Ты выглядишь ужасно. Зачем ты бороду отрастил? – Я думал, бороды снова в моде, – ответил я. Она медленно покачала головой – мол, что ты знаешь о моде. Я рассказал ей, что к чему. На самом деле в целом я рассказал ей это еще раньше, по скайпу, но сейчас добавил деталей и не стал скрывать от нее прогноз. Когда я договорил, она расплакалась. Я удивился. Из наших детей Асафа было проще довести до слез, а в Яэле с детства был внутренний стержень, от мамы. Я помню, как-то раз мы пошли с ними обоими на «Звездные войны». Не «Список Шиндлера», и все же Асаф весь фильм проплакал, боясь за судьбу принцессы Леи, а Яэла воспользовалась моментом, чтобы экспроприировать весь попкорн и съесть его в одиночку. С детства она умела поладить с кем угодно. Вызывалась остаться дома с маленьким братом и последить за ним, пока мы ходили на концерт или в театр. Когда Асаф вернулся с Дальнего Востока и впал в депрессию, Яэла была единственной, кто смог пробиться к нему. Нас с Нивой он не пускал к себе в комнату: наше общество его, видите ли, напрягает, и именно Яэла сидела у его постели и слушала день за днем, много дней; ей хватило терпения сначала выслушать его философские теории – только после них он соглашался рассказывать ей о тех бедах, которые этими теориями прикрывались. Она первая связалась с «Кфар изун»[84][«Кфар изун» (ивр. «Деревня гармонии») – психиатрический санаторий для молодых людей.]. Потом привезла туда его саксофон и убедила всех сотрудников, что только музыка вернет его к жизни. Навещала его со мной дважды в неделю, чтобы послушать, как он играет. Мы ездили без Нивы. Она говорила, что это место вызывает у нее какой-то необъяснимый внутренний протест, а я про себя думал, что она стыдится своего сына. И дело именно в этом. Ей я не говорил: мол, что ты за мать, но про себя думал: что же ты за мать? Школу Яэла окончила с отличием. В армии была офицером. На факультете информатики ей предложили единый учебный план – от начала до защиты диссертации, а потом она была на постдоке в Лондоне, поехала туда на два года – и, получив от университета предложение, от которого невозможно отказаться, осталась там насовсем. И вот моя смелая девочка, которая стала целеустремленной девушкой, а потом яркой женщиной, сидела в кафе в зале прилета и плакала навзрыд, как младенец. Я протянул руку и погладил ее по волосам. Я не знал, правильно ли я поступаю. За все годы если она и искала утешения – в основном из-за безответной любви, – то у матери. Но теперь она наклонила голову ко мне, давая понять, что она хочет, чтобы я ее гладил, и только через несколько минут выпрямилась, смахнула слезу и спросила: – А что с Асафом? Ты уверен, что он сел в самолет? С него станется опоздать. И тут же мы увидели Асафа – он шел нам навстречу в потоке других пассажиров, как всегда, с прямоугольным футляром на плечах – с саксофоном – и, вопреки обыкновению, без улыбки. Домой мы ехали молча. Тогда врачи уже сказали, что бессильны. И Нива лежала в нашей комнате. В нашей постели.