– У нее глаза смеялись… смеются. – Да. – А где вы познакомились? Ничего, что я спрашиваю? – Мы учились вместе. – А, она тоже врач? – Нет. После учебы она устроилась в фармацевтическую компанию. Она говорила, что условия в ординатуре – это рабство и никто не обязан соглашаться на такое издевательство. – Вау. Она опередила свое время. – А кроме того, она хотела разрабатывать лекарства, а не прописывать их. – Ясно. – Скажите, Лиат, вы… может, хотите что-нибудь выпить? Чай? Кофе? – А у вас нет алкоголя? – Э-э-э… да… конечно… Что бы вы хотели? Нет, подождите. Давайте я лучше сам угадаю. Кампари с грейпфрутовым соком? Она села на диван, а я пошел готовить коктейли. И заметил, что моя походка легче, чем обычно. Ископаемое возвращается к жизни… Я вернулся с двумя высокими бокалами: один для нее, один для меня. Но она выпила свой практически залпом, поэтому я отдал ей и мой тоже. И пошел приготовить еще два. – Извините, – сказала она со смущенной улыбкой, когда я вернулся, и снова заправила прядь волос за ухо. – Мне это было нужно. Я сел на диван. Как можно дальше от нее. – Может, расскажете, что произошло? – спросил я, делая вид, будто не знаю, что произошло. Она долго пила коктейль из второго бокала, а потом заговорила… Билеты в «Заппу». Помощь с презентацией. Квартира в высотке. Признания в любви. Разговоры об общих детях. Даже о том, как они будут выглядеть. И главное, внутренний голос все время шептал ей, что нельзя отдавать доктору Денкеру свое сердце. Были и странные сообщения («но это только между нами, ладно?»). Какая-то женщина посылала ей с незнакомого номера эсэмэски. Пыталась предостеречь. Писала, что доктор Денкер токсичный человек. Что бы сделала любая нормальная девушка, если бы получила такое сообщение? Побеспокоилась за себя. Тормознула роман. Но не она. Она чокнутая. Ее привлекают только мужчины, которые причиняют ей зло. Так было всегда. Может быть, потому, что ее отец умер, когда ей было четырнадцать. А может, это тут ни при чем. Наверное, вместо медицины ей надо было пойти на психологию, чтобы понять себя. Но что толку-то понимать, если ничего нельзя изменить? Не согласны, доктор Каро? – Вы можете называть меня Ашером. – Не согласны, Ашер? Я молчал. Чувствовалось, что сейчас мое мнение ей не особенно нужно. Потом я встал, подошел к полке, где у нас стояли пластинки с классикой, вытащил пластинку с сонатами Шуберта в исполнении Раду Лупу[89][Раду Лупу (1945–2022) – румынский пианист.], положил на проигрыватель и поставил иголку на третью дорожку. Тем временем Лиат опустошила и мой бокал. Послышались первые звуки сонаты № 664 ля мажор, и в глазах у нее загорелся огонек: – А это не то?.. – Это то, – ответил я и сел. Мы слушали музыку. Она с закрытыми глазами. А я с открытыми, я смотрел на ее закрытые глаза. – Как прекрасно, – сказала она, когда соната закончилась. Теперь Лиат смотрела на меня, и в уголках ее глаз дрожали слезы. – Чистое удовольствие. – Музыка как будто… включает наши самые… сокровенные чувства. Разве нет, Ашер? – Именно так, Лиат. – Может, бросим все и откроем вместе стартап, будем лечить музыкой? – А это идея! – сказал я с интонацией «Бледнолицего следопыта»[90][«Бледнолицый следопыт» – израильский юмористический коллектив, популярный в 1960–1980-е годы.]. И поскольку Лиат не улыбнулась в ответ, я понял, что этого скетча она не знает. – Я… так устала, Ашер. – Ее голос вдруг стал еле слышен, а голова запрокинулась назад. – Усталость просто… просто… огромная. Ничего, если я на секунду закрою глаза? – Конечно, – сказал я. – Только подождите секундочку, я принесу вам подушку. Чтобы было удобнее. Я пошел в комнату Яэлы и вернулся с подушкой. Взбил ее и протянул Лиат. Она положила ее себе на колени и закрыла глаза, а потом сняла кроссовки, распустила волосы, вытянулась во весь рост на диване и легла головой на подушку. Ее светлые волосы рассыпались, как раскрытый веер. И как будто просили, чтобы их погладили. – Ой, Ашер… – Она на мгновение приоткрыла глаза. На фоне распущенных волос ее лицо выглядело бледным. – Извините, мне неудобно перед вами. Просто у меня… вдруг немного закружилась голова. Видимо, из-за кампари. Я только полежу несколько минут – и пойду. – Все нормально, чувствуйте себя как дома, – сказал я и вышел принести ей одеяло. В нашем доме я был «мастером одеял». Асаф и Яэла, когда были маленькие, всегда просили, чтобы «папа нас накрыл», и я разработал целую технику: надо было взмахнуть одеялом, потом медленно и постепенно его опустить, и тогда оно мягко накрывало ребенка, а потом я поправлял краешек одеяла у него на шее и гладил по голове, ото лба к затылку. Дважды. Сейчас я сделал так же. Взмахнул, опустил, подоткнул, а затем моя рука будто сама собой потянулась погладить Лиат по голове. Кажется, когда я первый раз ее погладил, она сказала: приятно. Я не уверен на сто процентов, что она сказала именно это, потому что голос у нее был очень тихий. А глаза были закрыты. Но она не отвернулась и не дала мне понять, что ей неприятно. Поэтому я погладил еще раз. И тогда она резко подвинулась. Может быть, во сне. А может, нет. Это было так неожиданно, что моя рука соскользнула с ее головы туда, где начинается вырез блузки, чуть ниже ключицы. И мне кажется, ну, то есть может такое быть, что мизинцем я слегка дотронулся до ее груди. Я тут же убрал руку. Но она открыла глаза, вскочила как ужаленная и резко сказала: – Зачем вы это сделали? И потом: – Вы что вообще? И еще: – Поверить не могу, я думала, что… – Это по ошибке, – попытался я объяснить. – Да, конечно, – она пронзительно посмотрела на меня. – Скажите правду, доктор Каро, почему вы так милы со мной? Почему вы пристально следите за мной с тех пор, как я пришла в отделение? Почему вы говорите со мной не так, как со всеми остальными ординаторами? – Не знаю, – честно ответил я. – Ну понятно. Понятно, что вы не знаете. Лиат улыбнулась – эта горькая улыбка была больше похожа на гримасу – и сдернула со спинки дивана свою сумку, так что от слишком резкого движения та упала на пол. Лиат нагнулась, чтобы поднять кошелек, темные очки и упаковку нурофена, которые выпали из сумки, сунула их обратно и пошла к двери… – Подождите, Лиат. – Я схватил ее за руку. – Не трогайте меня, – сказала она. – Пожалуйста, не надо так, – упорствовал я. – Вы много выпили. Давайте я хотя бы довезу вас до дома. – Я сказала, не трогайте меня, – огрызнулась она. Вышла на лестницу. И с грохотом захлопнула за собой дверь. * * * Я боялся, что произойдет авария. Представлял себе аварию на Аялоне. На проспекте Намира[91][Проспект в северной части Тель-Авива, параллельный шоссе Аялон.]. На перекрестке Азриэли[92][Перекресток в центре Тель-Авива.]. Представлял себе искореженную, горящую машину. Представлял, как мне позвонит старшая медсестра. Представлял похороны. Снова и снова. Я ходил по гостиной из угла в угол, как детектив, пытающийся раскрыть преступление, которое сам же и совершил. Я пошел в кухню, достал из аптечки таблетку успокоительного, принял ее. Но продолжал волноваться. Есть ситуации, когда успокоительное не помогает. Я вернулся в гостиную. Прикоснулся к дивану, который все еще хранил тепло ее тела. На подушке остался ее волос. Светлый, медового цвета. Я поднял его и потеребил подушечками пальцев. А потом зажал двумя большими пальцами, как делал когда-то с травинками, чтобы извлечь из них трубный звук – это радовало детей в садике у Яэлы, а потом и у Асафа, и поэтому Яэла и Асаф хотели, чтобы именно я их провожал и встречал, а не Нива… Я подул на волос, поднес его к носу. Вдохнул. Мне показалось, что я ощутил запах Лиат. Я пошел на кухню, взял полиэтиленовый пакетик – в такие я упаковывал бутерброды, которые каждое утро готовил для Нивы на работу, – раскрыл его и очень осторожно положил туда волос. Без всякого намерения пользоваться им как уликой. С чего бы. Откуда мне было знать. Я просто хотел, чтобы у меня осталось что-нибудь на память о ней. На случай, если произойдет авария на Аялоне. Или на проспекте Намира. Или на перекрестке Азриэли. На случай, если ее машина вылетит с полосы. Или въедет в стену. Или поедет на перекрестке на красный свет, наперерез грузовику. Одна картинка сменяла другую, в конце концов я больше не мог это терпеть и отправил ей сообщение. Дорогая Лиат, прошу прощения, если обидел Вас. Буду Вам признателен, если Вы напишете, что благополучно добрались до дома. Я беспокоюсь за Вас. Но я так волновался, что не обратил внимания, что отправляю сообщение с телефона Нивы, а не со своего. * * * Ран Шпицер был нашим однокурсником. Он даже находился вместе с нами в общаге, в комнате Михаль Дворецки, когда Нива решила, что мы будем слушать «King Crimson», и громче всех одобрял ее выбор. Вообще, Ран Шпицер был выскочкой. Посередине лекции он всегда поднимал руку и задавал вопрос, цель которого заключалась не в том, чтобы прояснить что-нибудь, а в том, чтобы сообщить всем, что Ран Шпицер пришел сегодня на пары. А на пары он приходил не всегда. На экзаменах обычно списывал. Письменные работы покупал у студентов с последних курсов, а время проводил на тусовках в Тель-Авиве, потому что «этот Иерусалим вымер уже две тысячи лет назад. Как вы можете вообще любить его, как?». За глаза его называли Ран Говорун. И говорили: да кто даст ему скальпель? Поэтому не сказать чтобы мы удивились, когда узнали, что во время ординатуры он учился в университете на «менеджера в сфере здравоохранения», а окончив курс – посвятил себя управленческой карьере; там благодаря своей словоохотливости и способности понимать, где сосредоточена сила, он получал повышение за повышением и год назад стал главврачом больницы, где работаю я. «Ашер Каро! – радостно закричал он мне в коридоре отделения через несколько дней после своего назначения и, пожимая мне руку, добавил: – Кто бы мог поверить?» И смерил меня надменным взглядом, который как бы говорил: кто бы мог поверить, что когда-нибудь твоя судьба будет зависеть от меня, я буду принимать решения о твоем профессиональном будущем и одним росчерком пера смогу снизить тебе зарплату и ставку.