А вот на трауре по Ниве Ран меня удивил. Он не ограничился протокольным визитом, пришел дважды. И каждый раз приносил какое-нибудь домашнее блюдо, которое приготовила его жена. И интересовался тем, как живут Яэла и Асаф. Интересовался по-настоящему, а не просто для галочки. Каждый раз сидел в гостиной больше часа и слушал больше, чем говорил. А если говорил, то не о себе и не о своих достижениях, а о Ниве. Ваша мама, сказал он Асафу и Яэле, была самой яркой девушкой на нашем курсе. В ней было такое, что ли, благородство. Не мне вам рассказывать. Мы все были в нее немного влюблены. Но она еще на третьем курсе выбрала вашего папу – и все. Ни у кого другого не было шансов. Когда в конце второго визита я провожал его до двери, он положил руку мне на плечо и сказал интимным тоном, совершенно не таким, каким разговаривал с журналистами: все, что тебе нужно, Ашер. Если нужен отпуск, если нужна помощь – какая угодно, – обращайся ко мне без колебаний. Я сказал спасибо. И действительно чувствовал благодарность. И удивлялся: впервые за долгие годы оказалось, что Ран Говорун бывает другим. * * * Через три дня после инцидента с Лиат меня вызвали на встречу с ним. Я не связал два этих события. Мне не пришло в голову, что одно может иметь отношение к другому. На следующий день после того, как Лиат пришла ко мне домой, у меня был прием в поликлинике, и так вышло, что мы с ней не встретились. Через день я не видел ее на утренней конференции, а от нашей главной сплетницы узнал, что она почувствовала себя плохо во время смены, но все равно лечила больных, зато потом получила особое разрешение не оставаться на конференцию. Статистику доктора Денкера пополнил еще один случай – он бросил ординаторшу, не без злорадства добавила главная сплетница. Мне не хватало Лиат у прилавка с кофе. Очень не хватало. Я беспокоился, как она там. С другой стороны, ее отсутствие, которое продолжалось и в последующие дни, принесло мне облегчение. Я не знал, как поведу себя, когда мы встретимся: опущу взгляд, как виноватый? Или, наоборот, буду смотреть ей в глаза и объяснять, что просто погладил ее по голове, не имея в виду ничего лишнего, и что эсэмэски, которые я ей посылал в последние месяцы, были только проявлением заботы? Только один раз за все эти месяцы, что мы работали вместе, мне довелось видеть Лиат в гневе. Она сердилась на хирурга, который, как ей казалось, намеренно не подходит к ее больному, и эта сцена выглядела очень впечатляюще. Если я начну ей объяснять ситуацию, она будет смотреть на меня таким же свирепым взглядом и говорить таким же резким и ранящим тоном? Вечерами я сидел и сочинял эсэмэски ей. Извините, что обидел Вас, – писал я ей. Грейпфрутовый сок теряет во вкусе, когда пьешь его один, – писал я ей. Когда Нива была в армии, ее командир заперся с ней в штабе, – писал я ей. – Тот, кто видел, как женщина живет под грузом такого опыта, никогда не сможет… понимаете? Из этих эсэмэсок я не отослал ни одной. Боялся ответа Лиат. И не меньше боялся, что она не ответит. Снова и снова я восстанавливал в памяти то, что случилось в те секунды, когда я стоял у дивана: накрыл ее одеялом, подоткнул его, протянул руку погладить ее по голове, она внезапно передвинулась… и снова и снова терзался вопросом: рука, которая соскользнула близко к вырезу ее блузки, – она хотела туда соскользнуть? Нет, снова и снова отвечал я себе. В те мгновения я не чувствовал возбуждения. Я не мечтал о том, как бы затащить ее в постель. Напротив. Я был спокоен. Как будто все происходящее – вот она легла на диван, положила голову на подушку, я взмахнул одеялом, прикоснулся к ней – было идеально. Как будто лучше и не может быть. И хуже не может. Я надеялся, что, когда Лиат немного отдохнет, ее гнев ослабнет, она поймет, что у меня действительно были чистые намерения, и мы возобновим наши регулярные встречи у кофейного прилавка. * * * – Закройте за собой дверь, – попросил Ран Шпицер. Тоном, который ничего хорошего не предвещал. После чего нажал на потайную кнопку и попросил свою секретаршу не переводить к нему звонки. Но и тогда я не мог предположить, какая разыграется буря. Я думал, что он хочет выпроводить меня на раннюю пенсию, скорее всего, из-за необходимости сокращений – о, этот меч занесен и над нами, как и над всей системой здравоохранения. – Ашер, Ашер, – вздохнул он, – ты ставишь меня в очень неприятное положение. Рыбки в его знаменитом аквариуме застыли без движения. – В чем дело? – Я наклонился вперед, не вставая со стула. Он бросил на меня взгляд «неужели ты в самом деле веришь, что я верю, что ты не знаешь, в чем дело», потом вытащил из ящика стола трубку, раскурил ее – в нарушение всех правил, запрещающих курение на территории больницы, – затянулся и только после этого указал на единственный лист бумаги, который лежал на его огромном пустом столе. – Против тебя подали жалобу на домогательства, – сказал он. – Подпись – Лиат Бен Абу. Она ординатор в вашем отделении, вы работаете вместе. До сих пор все верно? – Верно. – По ее словам, вы «встретились наедине у тебя дома», ты «приготовил ей алкогольный напиток», а потом «дотронулся до нее в интимных местах против ее желания». Ты согласен с этим описанием? – Это не вся правда. – Она не приходила к тебе домой? – Приходила. – А что из ее рассказа не соответствует действительности? – Дело было не совсем так… – О’кей. Мы к этому еще вернемся. А что насчет эсэмэсок? – Каких эсэмэсок? – Тут скриншот: эсэмэски, которые, по ее утверждению, ты послал ей с незнакомого номера телефона. Среди прочего, ты написал, что она красивая, и оклеветал другого врача из вашего отделения, чтобы убедить ее не видеться с ним. Это ты тоже будешь отрицать? – Я ничего не отрицаю. Я действительно отправил ей эти эсэмэски с телефона Нивы. Но я и не думал приставать к ней. – А что ты думал делать? Я молчал. Не знал, как сказать. Одна из рыбок в аквариуме уставилась на меня обвиняющим взглядом. Ран Шпицер снова затянулся трубкой и сказал: Ашер, Ашер. И замолчал. И снова заговорил: между нами, я понимаю тебя. Нива умерла. Ты совсем один. Я видел фотографию автора жалобы. Некрасивой девушку не назовешь. Я могу понять, что такая, как она, могла вскружить тебе голову. Но времена изменились, Ашер, времена изменились. Когда-то можно было такие вещи замести под ковер. Сегодня она напишет об этом один пост в «Фейсбуке» – и тебе конец. И тебе, и больнице. Понимаешь? Он прервался и подождал, пока я кивну в ответ. Я не стал кивать. Почувствовал, что кивок будет истолкован как согласие с теорией, которую он излагал. И тогда он вдруг наклонился вперед и заговорил на пол-октавы выше: – Кажется, ты не понимаешь, что происходит, Ашер. Вот этой встречи вообще не должно было быть. Точнее, должно было быть так. С нами должен был сидеть юрисконсульт, он записывал бы каждое слово, которое мы произносим. Поскольку мы знакомы и поскольку я очень симпатизировал Ниве, светлая ей память, я решил подкорректировать правила и, пока колеса бюрократической машины не начали вращаться, встретиться с тобой с глазу на глаз и выслушать твою версию. Посмотреть, есть ли способ выпутаться. Ты понимаешь, что она попросила отпуск за свой счет? Ты понимаешь, в какую передрягу ты нас вовлек? Минимум, на который я рассчитываю, – это твоя искренность. – Я говорю искренне. – Так что произошло? Как ты объяснишь то, что она описывает? Встреча у тебя дома? Эсэмэски? То, что ты дотронулся до ее груди? – Это не… Все это не… – начал я и осекся. Мне не хватало слов. Ран Шпицер смотрел на меня взглядом «я весь внимание». – Это не было то, что делает мужчина из интереса к женщине, – сказал я наконец. Он вздохнул: – А из чего же еще, Ашер? Я не понимаю. – Из… более… отеческих чувств. – Отеческих? – повторил за мной Ран Шпицер, словно не был уверен, что расслышал правильно. – Да, – сказал я. * * * Когда я уходил из кабинета Рана Шпицера, меня провожали взглядом три его секретарши. Мне показалось, что они смотрят на меня презрительно. Как будто уже все знают. Я шел по коридорам, по которым ходил уже тысячи раз, и вдруг они показались мне враждебными. Картинки на стенках – цветы, растущие в Израиле, и горы-тысячники – будто дразнили меня своей красотой. Было впечатление, что таблички с надписью «Выход» указывают направление именно мне. Как будто выгоняют из больницы лично меня. С другого конца коридора быстрыми шагами навстречу мне шел врач из онкологического отделения, один из тех, кто лечил Ниву. Когда дошел до меня, остановился. Как дела, доктор Каро, спросил он. Остается только рыдать, хотел сказать я, но вместо этого ответил так, как в последний год отвечаю постоянно: тяжело, но стабильно, – и пошел дальше. Чтобы, не дай бог, между нами не завязался разговор. Слово «отеческий», которое я сам произнес, точнее, которое у меня вырвалось, отдавалось у меня в голове эхом, будто на моей внутренней пластинке на том месте оказалась царапина. Отечески. Отечески. Отечески. Отечески. Пока я шел по коридору, который становился все длиннее, словно соединял не два отделения, а две части жизни, я представлял себе разговор, который сейчас произошел бы между мной и Нивой. Я представлял себе, как сказал бы, что надеюсь, она знает – кроме нее, у меня никого нет. Надеюсь, она доверяет мне, верит, что я не стал бы навязывать себя никакой женщине. Я представлял себе, что прошу прощения за переполох, который устроил ей там, наверху. Я представлял себе, как говорю ей, что, может быть… то есть я подумал, что есть вероятность… хотя она и очень мала… но все же… И представлял, как рассказываю ей… И представлял, что Нива улыбается: мол, да ладно, – улыбается только губами, эта еле заметная улыбка у нее обычно была зарезервирована для помпезных речей премьер-министра или отмазок, которые придумывал Асаф, чтобы не пойти в школу, – и говорит: ой, да ладно, Ашер-Чего-Я-Ужасался, какая уж там вероятность. * * * Ашер-Чего-Я-Ужасался. Так все время, пока мы были вместе, она любя называла меня всякий раз, когда я опасался того, что должно было случиться[93][В оригинале – непереводимая игра слов. Имя главного героя – Ашер – звучит и пишется так же, как союз «что / который». Героиня называет своего мужа Ашер Егорти. Это библейская цитата (Иов 3: 25), фрагмент фразы, которая переводится как «чего я ужасался, то и постигло меня».]. Всякий раз, когда я, будучи ординатором, боялся, что в свою смену допустил фатальную ошибку, которая приведет к катастрофе. Всякий раз, когда Асаф, переживая кризис, закрывался в своей комнате на несколько часов. Всякий раз, когда я ночью просыпался от своих суэцких кошмаров, если в вечерних новостях эксперты по безопасности говорили, что есть признаки надвигающейся войны. – Уж постигло меня, чего я ужасался, – говорила она и льнула ко мне, гладила мое колотящееся сердце через грудную клетку и шептала: – Все будет хорошо, Ашер-Чего-Я-Ужасался. Ты слишком волнуешься. * * * В адвокатской конторе, куда Ран Шпицер порекомендовал мне обратиться, чтобы я пришел на заседание комиссии подготовленным, напротив зала ожидания была переговорная. Стены ее в нижней части были стеклянные, и мне было не только видно ботинки и брюки заседающих, но и, к моему изумлению, слышно, что они говорят. И это мне не понравилось. Что, если и меня будет слышно здесь, когда я окажусь там? Они говорили о каком-то соглашении признания вины: если я правильно понял, цель была в том, чтобы вытащить клиента из-под ареста. Они раз за разом повторяли «арест» – и каждый раз по спине у меня пробегала дрожь. Через минуту из комнаты вышел молодой человек, пожал мне руку и извинился, что заставил ждать. К счастью, он не стал приглашать меня в переговорную, а повел по длинному коридору в дальнюю комнату. Пока мы шли, я подумал: он слишком молод. Даже моложе Яэлы.