А потом сказал себе: в твоем возрасте все кажутся слишком молодыми. Он сел за стол и предложил мне сесть напротив. За ним, на стене, висели дипломы в коричневых рамках. Среди профессиональных дипломов был и один совсем другого рода – с «курса шкиперов». Он поинтересовался, когда именно будет заседание комиссии, и попросил, чтобы я рассказал ему своими словами, как развивались события. Я рассказал. Время от времени он прерывал меня, чтобы уточнить какую-нибудь деталь. И хотя его вопросы были нейтральными, а кивал он почти с эмпатией, я слушал самого себя с недоверием. Казался сам себе подозрительным. Только под конец я рассказал ему о том, что мне пришло в голову. Но оговорился: мол, вероятность невысока. Даже очень низка. – Если есть возможность, вам нужно это выяснить, – сказал он. И погладил свой галстук: сверху вниз. – Для какой надобности? – В смысле – «для какой надобности»? – Уголки его губ слегка искривились в улыбке, и я не понял, что показалось ему смешным: моя манера изъясняться или суть вопроса. – Комиссия будет выбирать из двух объяснений. Согласно первому, вы – старый сладострастник, который не может сдерживать свои инстинкты, а согласно второму – заслуженный врач, уважаемый сотрудник, и ваша отеческая забота о молодой женщине-ординаторе, ровеснице вашей дочери, просто была неверно истолкована. И очевидно, что если анализ докажет, что… – Понятно. – Это вообще можно выяснить? Разве для этого не нужен образец ее слюны? – Волоска тоже может хватить. * * * Иногда, когда мы с Нивой сидели в каком-нибудь ресторане, к нам вдруг подходил официант с бутылкой дорогого вина, которого мы не заказывали, и объяснял: люди, сидящие вон за тем столиком, попросили меня подать вам самое лучшее вино из того, что у нас есть. И, бросив взгляд на тот столик, мы видели, как через весь зал ресторана люди машут нам руками или складывают руки перед грудью в знак благодарности; часто они вставали и шли к нам, охватывали мою ладонь своими, рассказывали Ниве, что моя постановка диагноза или назначение спасли их жизнь или жизнь их любимых и что они никогда не забудут, как тепло и по-человечески я с ними обходился. Я ценил эти моменты и особенно был рад, когда при этом присутствовали Яэла и Асаф. У нас дома тон задавала Нива – а тут вдруг мне представлялась возможность показать детям, что во внешнем мире их отец тоже чего-то стоит. Они реагировали по-разному. Яэла смотрела на растроганных людей, которые подходили к нам, с интересом – а Асаф растерянно опускал глаза. Я бывал до крайности смущен: наклонял голову, как люди часто делают, когда слышат комплимент, нервно потирал подушечки пальцев и бормотал: спасибо, спасибо от всего сердца, ну честное слово, вы преувеличиваете, я просто делал свою работу. * * * Три-четыре года назад я вылечил мать Аароны Эльбаз. Она поступила с болями в животе. Внешний осмотр ничего не выявил, и, если бы не я, ее бы, скорее всего, уже не было с нами. (Я назначил ей анализ крови на газовый состав и лактат, обнаружив таким образом тромб, который частично перекрывал один сосуд в кишечнике, и экстренно отправил на операцию.) Пока мы ждали, что она проснется от наркоза, Аарона рассказала о фирме, которую создала, – «Дженетикс». Она дает клиентам возможность выяснить их этническое происхождение и найти других клиентов с похожим набором генов. Помню, как она сказала мне: «Сами того не ожидая, мы стали программой „Жди меня“». И еще я помню, что она отметила: у многих людей обнаруживаются «родственники-сюрпризы» – единокровные братья и сестры и неожиданные кузены, которых не было в официальном семейном древе. Потом я видел ее имя в «The Marker» – писали, что она успешно продала акции «Дженетикс» на Уолл-стрит. Ссылка внизу заметки вела к личной истории корреспондента, который сделал анализы в «Дженетикс» – и, к своему изумлению, обнаружил, что, кроме польских корней, у него есть монгольские, аж 18 процентов! Что же это: у бабки моей прабабки был роман с галантным монгольским всадником, вопрошал корреспондент, а в конце написал: моя семья никак не может успокоиться. Я позвонил Аароне Эльбаз. Ответил ее секретарь. Я оставил сообщение, что ее разыскивает доктор Каро. Пошел на кухню, взял влажную тряпочку, стал доставать с полки одну пластинку за другой, стирать пыль с конвертов и ставить обратно на полку. Я подумал: пока еще можно все отменить. А потом: нет, уже нельзя. Стоит зародиться сомнению – и человек хочет определенности. Я подумал еще: а как же все эти ночи, когда ты лежал в постели без сна и представлял: не идет ли сейчас по какой-нибудь улице твой третий ребенок, освещают ли фонари ему дорогу во тьме… Тут мне перезвонила Аарона Эльбаз. Выразила соболезнования в связи с кончиной Нивы. Извинилась, что не пришла на шиву. Я спросил, как дела у ее мамы. Она ответила: благодаря вам, доктор Каро, гораздо лучше. Я сказал: мне нужна ваша помощь, это для одного моего друга, конфиденциально. Она спросила, в чем дело, – и я ей рассказал. В общих чертах. Она сказала: для вас – хоть полцарства, доктор Каро, но мне очень поможет, если вы сможете достать образец слюны этой девушки. Я сказал, что сейчас это невозможно, и она ответила: «Дженетикс» выдает заключения только на основе анализов крови и слюны, а значит, придется найти какого-нибудь судмедэксперта или ученого, который согласится извлечь для нас ДНК из волоса. А потом спросила: насколько это важно для ва… вашего друга? Я ответил: крайне важно. И тогда она сказала: хорошо, принесите мне ее волос и образцы его крови и слюны, а я сделаю что смогу, но учтите, что это может занять несколько дней. * * * В эти несколько дней в ожидании звонка от Аароны Эльбаз я продолжал ходить на работу. Осматривал больных. Ставил диагнозы. Рекомендовал лечение. Особенно меня затронула история Йоны, мужчины восьмидесяти пяти лет с кардиостимулятором, в абсолютно здравом уме. У него было нарушено кровоснабжение в правой ноге, и пришлось удалить ему на этой ноге все пальцы, но после ампутации начались осложнения: появились одышка, сильные боли, поднялась температура. Мне было очевидно, что процесс распространился выше и нужна новая операция, однако хирурги опасались идти на это, потому что его сердце могло не выдержать общего наркоза. Мы с ним приняли решение вместе. Мой голос не дрожал. Я не пытался отвлечься. Я ходил от одной койки к другой, к третьей… Лиат в отделение не вернулась. Рабочие дни, которые она пропустила, всё накапливались, и наша главная сплетница уже стала рассказывать, что Лиат попросила отпуск за свой счет «по личным обстоятельствам», и при этом цедила в воротник халата, что настанет день, когда доктор Денкер заплатит за все свои издевательства над женщинами. Это вернется к нему бумерангом. Я пытался угадать, сколько времени займет у настоящей причины отсутствия Лиат путь из канцелярии Рана Говоруна до отделений больницы. Сколько времени пройдет, пока ее жалоба станет предметом разговоров в коридоре, а мое имя будет переходить из уст в уста с присказкой «кто бы мог подумать». Когда я был дома, всякие мысли атаковали меня, как вирусы. Может быть, у меня был момент помешательства, бичевал я себя. Может быть, я полностью утратил контроль, когда она распустила волосы и легла на диван? Может быть, я нарочно уронил руку ей в декольте? А уж мизинец… Что будет, когда Яэла и Асаф узнают, в чем обвиняют их папу? Что мне делать со своим стыдом? Какие результаты анализа я бы предпочел? Чего я на самом деле жду? В эти дни я то и дело ставил на проигрыватель пластинки – но все было не то. Шуберт – слишком грустно. «King Crimson» – слишком мрачно. «Led Zeppelin» – слишком резко. Шопен – слишком нежно. Человек понимает, что ему по-настоящему плохо, когда ни одна мелодия не достигает его души. Вместо музыки я следил за продвижением Роджера Федерера по турнирной таблице «Ролан Гаррос». Нива болела за него и говорила, что то, как он играет, близко к искусству. Кроме того, добавляла она, и в ее глазах загоралась та самая искорка, – он красавчик! Я смотрел, как Федерер в прямом эфире лупит по желтому мячику, и пытался ощутить тот же прилив энтузиазма, какой был у Нивы всякий раз, когда он выигрывал очко у более молодых соперников, но мне никак не удавалось избавиться от давящего ощущения, что его поражение заранее предопределено. Что однажды Федерер, как трагический герой, упрется в пределы своих возможностей, и в первую очередь это будет возраст. Через несколько минут после того, как он выиграл в полуфинале, мне перезвонила Аарона Эльбаз. * * * – Я могу попросить его сделать анализ еще раз, – сказала она. – Но вероятность ошибки мала, – сказала она. – Или отец, или брат, – сказала она. – В любом случае, я думаю, ваш друг будет в шоке, – сказала она. – Передайте ему, чтобы он не спеша подумал, как поступить дальше, – сказала она. – Это жизненно важно, – сказала она. – Я перешлю вам то, что мне прислал исследователь, – сказала она. – Официальную бумагу от «Дженетикс» мы сможем выдать, только если будет образец крови или слюны. Если захотите сделать такой анализ – обращайтесь. * * * Когда врач сообщил нам, что Нива беременна, я пустился в пляс на улице. Это случилось после двух лет неудачных попыток. Нам с ней уже становилось тесно от ощущения поражения и от негласных обвинений. Это ты виноват, из-за тебя у нас не получается. Это ты виновата, из-за тебя у нас не получается. В глазах Нивы уже мелькало знакомое мне сомнение: такой взгляд был у женщин, которые в конце концов бросили меня. И как-то вечером, когда мы были на концерте во Дворце культуры[94][Дворец культуры – концертный зал в Тель-Авиве.], в антракте я пошел в туалет, а когда вернулся, увидел, как с ней кокетничает молодой человек симпатичнее меня. А она дарит ему улыбку, которая, как я полагал, предназначена только мне. Так что, когда гинеколог сказал нам будничным тоном: неудивительно, что Ниву тошнит, ведь она на шестой неделе беременности, – я испытал гордость. А Нива сказала: может, еще рано радоваться, может, подождем, пока пройдем все обследования. А я сказал: радоваться надо сейчас, сейчас. И привлек ее к себе, и мы стали танцевать вальс посреди Рамат-Гана. Хотя ни один из нас не умел танцевать вальс. * * * Во время разговора с Аароной Эльбаз у меня закружилась голова. Как будто я стою на пороге бездны и смотрю вниз. Я ухватился за полку с пластинками, и в голове у меня вихрем закружились обрывки фраз. Вероятность ошибки. Отец или брат. Кому рассказать. Рассказывать ли. Ли. Лиат. Теперь я все понимаю. Теперь я ничего не понимаю. Жизненно важно. Яэла. Асаф. Нива. Слышишь? Дочка. Которая обвиняет меня в домогательствах. Мама, слышишь? У тебя есть еще одна внучка. Комиссия. Жизненно важно. Что делать. Что делать. Что делать. Из последних сил я добрался до дивана и рухнул на него. На тот самый проклятый диван. * * * Наутро адвокат-и-шкипер прислал мне сообщение: «Есть какие-нибудь новости?» А поскольку я не ответил сразу, он прислал еще одно: «Напоминаю Вам, что заседание комиссии – через три дня. Важно, чтобы мы все выяснили раньше». Я знал, что он набросится на результаты анализа, как на богатую добычу, и именно поэтому пока не стал ему сообщать. Я осматривал больных. Ставил диагнозы. Рекомендовал лечение. Ночью у Йоны в левой ноге началась гангрена, пальцы стопы посинели. Теперь оставался единственный шанс спасти ему жизнь – ампутировать обе ноги. Захочет ли он жить с сильными болями[95][Очевидно, имеются в виду фантомные боли после ампутации.] и без обеих ног? Самого Йону уже не спросишь, он впал в кому. Физиотерапевт оценила его шансы на восстановление, социальный работник подсчитала, хватит ли ему на это денег, но решение надо было принимать мне. Я принял и это решение, и другие – по всем вопросам, которые стояли передо мной в ту смену. Мой голос не дрожал. Я не пытался отвлечься. Я ходил от одной койки к другой, к третьей… Но весь день я не мог отделаться от ощущения, что все уже знают о жалобе, которую подала на меня Лиат. Я видел – или мне казалось, что видел, – едва заметное отторжение в глазах медсестер и ординаторов и смесь легкого испуга и злорадства в глазах старших врачей. Автоматические двери открывались передо мной на секунду позже. Как будто колебались: узнавать меня или нет. Старшая медсестра не ответила, когда я попросил ее рассказать об одном из больных. Я обратился к ней – а она не ответила. Это я тоже расценил как симптом понижения моего статуса, а все из-за того, что все знают: мое время прошло. Я вспомнил, как когда-то мой сосед по парте в гимназии[96][Гимназиями называются всего несколько школ в Израиле. Видимо, имеется в виду гимназия в Рехавии – одном из центральных районов Иерусалима, основанная в 1909 году, которая стала одной из первых школ с преподаванием на иврите. Рехавия – богатый район, и большинство учеников гимназии – дети из благополучных семей. Ашер Каро, сын уборщицы, отличался от соучеников по социальному положению, и это отчасти объясняет конфликт, описанный ниже.] обвинил меня в том, что я украл у него из кошелька пятьдесят лир. Весь класс легко поверил, что мальчик, мама которого убирает дома в этом районе, – вор, и я убежал в туалет и заперся там с книжкой («Дюной»), хотя на самом деле хотел – и должен был – встать перед ними всеми и прокричать правду: это не я! Почему вдруг я? Я не вор! В этот раз я тоже хотел стукнуть по столу и закричать, чтобы вся больница слышала: я не изменял![97][Доктор Каро, которого никто не обвиняет в измене, здесь перефразирует молитву, читаемую в Судный день: «Мы провинились, мы изменяли…»] Не домогался! Не имел ничего такого в виду! Вместо этого я сжал кулаки, занялся лечением больных и утешался тем, что уж они, по крайней мере, еще ничего не знают. Вечером, дома, я вытащил фотоальбомы и снова и снова сравнивал фотографии Яэлы и Асафа в разные годы с фотографиями Лиат на ее странице в «Фейсбуке». Ее улыбка была похожа на улыбку Асафа на некоторых фотографиях. Нельзя было этого не видеть. Сходство в том, какие складочки и ямочки появляются при улыбке. И в цвете глаз – самый светлый оттенок карего: чуть светлее – и это будет уже зеленый. Ее нос был похож на нос Яэлы. Заметный. Почти орлиный. И сильно выпирающие ключицы. Ее смуглая кожа была того же оттенка, что и моя. И высокий лоб, линия роста волос в форме буквы М, густые брови, небольшой изгиб нижней губы: мне он придает недовольный вид, а ей – выражение легкой самоиронии. Но в кого она такая стройная, удивился я. Уж точно не в меня. Может, в мать? Как-то раз за кофейным прилавком Лиат упомянула, что ее мать – оптометрист. Я искал на карьерном сайте женщину-оптометриста по фамилии Бен Абу и нашел трех. Одна в Димоне. Одна в Рамат-Гане. И одна в Тель-Авиве, которая в рекламном тексте о себе с гордостью сообщала, что она по совместительству окулист. Я не детектив, но тридцать пять лет работы в терапевтическом отделении научили меня исключать невозможные сценарии. Я исключил вариант с Димоной, потому что Лиат принадлежит к тому поколению, которое предпочитает во время учебы жить с родителями, чтобы сэкономить, и, если бы она жила в Димоне, она бы, скорее всего, пошла учиться медицине в Университет имени Бен-Гуриона[98][Этот университет находится в Беэр-Шеве, столице Негева. Димона располагается примерно в 40 километрах к юго-востоку от Беэр-Шевы.]. Я отверг и вариант с Тель-Авивом: если бы мама Лиат была дипломированным врачом, Лиат, скорее всего, упомянула бы это в разговоре. Поэтому я позвонил – сердце бешено билось – в отделение «Кешер айн»[99][«Кешер айн» – сеть магазинов оптики в Израиле, название которой дословно переводится как «зрительный контакт».] в Рамат-Гане и попросил к телефону начальницу, а когда она взяла трубку, задал вопрос, она ли мать Лиат Бен Абу. – Кто это говорит? – спросила она подозрительно. Я представился. – Мне нечего сказать вам, доктор, – процедила она, явно собираясь положить трубку. Но я успел выпалить: