А Нива отвечала среди прочего за нашу политическую совесть. В первые годы она еще предлагала мне пойти с ней в субботу на какое-нибудь волонтерское мероприятие. «Я защищаю права пациентов в своем отделении, – отвечал я, – это достаточно тяжело». И знал, что в этом ответе есть определенная заносчивость: ты, мол, предпочла работать в прибыльной фармкомпании и, может быть, именно из-за этого считаешь, что должна в свободное время что-нибудь предпринимать во благо общества, чтобы вернуть мирозданию долг, – а я не чувствую, что кому-то что-то должен. В первые годы она еще рассказывала мне о впечатлениях, которые приносила ей волонтерская работа. Пыталась заразить меня своим энтузиазмом. Показывала фотографии больных, читала их письма с благодарностями. Подстегивала меня. Пора, Ашер-Чего-Я-Ужасался, долго еще ты будешь думать, что ты тут ни при чем? Потом она махнула на меня рукой. И, когда я спрашивал: «Как прошло?», она отговаривалась общими фразами. Или отвечала, что слишком устала, чтобы рассказывать. Или переводила беседу в идеологическое русло, произносила пламенные речи и снова разочаровывалась во мне, потому что я не был готов согласиться с ее мнениями, которые становились все более радикальными. Это значило: у меня нет нравственного стержня. * * * Недоеденные сладости я переложил на поднос поменьше, завернул его в пленку, чтобы можно было взять с собой в отделение. Посмотрел на часы. До выхода на работу оставалось полчаса. Маловато времени, подумал я, но сколько есть, столько есть. Я подошел к полке с пластинками и поискал подходящий музыкальный фон. Выбирал между несколькими вариантами и в конце концов выбрал Кэта Стивенса. «В его голосе что-то есть, – всегда говорила Нива, – что-то такое чистое». И добавляла: «Как он играет на гитаре. Это звучит так, будто он сидит с нами у костра». Я опустил иголку не на начало первой дорожки, а чуть раньше, и сел на диван. Кэт Стивенс начал перебирать струны. И запел «Where Do the Children Play»[108][«Где играют дети» (англ.).]. И тогда, почти шепотом, я стал рассказывать воображаемой Ниве о своих мучительных колебаниях. Поначалу она усмехалась: мол, спиритические сеансы – это не ее. И почему вдруг Кэт Стивенс. Он вообще принял ислам под конец. А потом она стала серьезной. И слушала. * * * По дороге в больницу позвонил адвокат. – Результаты из «Дженетикс» пришли, – ответил я еще до того, как он задал вопрос. – Ну? – поторопил он меня голосом, натянутым, как струна. – Между мной и Лиат нет кровного родства, – сказал я. – О’ке-е-ей, – протянул он последний слог, будто на ходу размышляя, что теперь делать, и я представил себе, как он поглаживает свой галстук. Воцарилось молчание. У светофора жонглер в колпаке подбрасывал и ловил шарики. Один шарик упал, он поднял его и продолжил жонглировать. У меня промелькнула мысль, что, может быть, я еду этой дорогой в больницу последний раз. Ведь комиссия вправе отстранить меня от работы немедленно. А дальше – длинный путь по главной аллее к зданию отделения, под огнем взглядов со всех сторон. И складывание всех моих личных вещей в ящик. И спуск в лифте на стоянку. Падение без конца. И еще – заметка в газете. Звонок от Яэлы посреди ночи. Изумленный тон. Изумления пока больше, чем осуждения. «Там правду написали, пап? Ты действительно сделал то, что они написали?» – Вы сделали то, что я просил? Задокументировали письменно все события? – прервал адвокат ужасный сценарий в моей голове. – Да, конечно, – ответил я. – Тогда вечером прочтите еще раз то, что вы написали, отрепетируйте. Чтобы вас не застали врасплох каким-нибудь вопросом, на который у вас не будет ответа. – Разумеется. – А я со своей стороны готовлю юридическую часть. Я нашел несколько интересных прецедентов. Даже если вас отстранят, вы не должны потерять свои права в обществе. Мы встретимся у входа в приемную главврача без четверти девять утра. * * * Я прочел все, что до сих пор написал, и в процессе чтения мне стало ясно, что на самом деле эти страницы содержат в основном то, что я не могу рассказать комиссии. Потому что невольно, но при этом основательно я расписал все то, что должно оставаться за пределами обсуждения, – если я не хочу причинить Лиат еще больше боли. Так что же теперь со мной будет? По спине у меня пробежал озноб, как у приговоренных к смерти. Что же мне сказать в свое оправдание, когда завтра я сяду в кресло перед членами комиссии? Как мне укрыться от взглядов всех этих людей, из которых кто-то меня знает, кто-то со мной учился, кто-то работал вместе с Нивой, – взглядов типа «кто бы мог подумать!»? Я не мальчик, я не могу убежать в туалет и запереться там с экземпляром «Дюны», пока буря не пройдет мимо. И кем, черт возьми, я могу быть, если не врачом? Я не проходил ни курса шкиперов, ни курса экскурсоводов, у меня единственная профессия… Чтобы притупить страх, я стал смотреть пятый – решающий – сет финала «Ролан Гаррос». Тридцатисемилетний Роджер Федерер против тридцатиоднолетнего Новака Джоковича. Вообще-то, это был повтор эфира. Но у одиночества есть свои преимущества: никто не проболтается, чем дело кончилось. Федерер был впереди. Как всегда, он играл элегантнее, у него даже было несколько матчболов. Но в конце концов он, как можно было ожидать, проиграл сербу, который был и моложе, и подвижнее. Перед сном я в последний раз нагуглил фотографию Лиат на чемпионате по спортивному ориентированию, загрузил и немного увеличил. Желтый цвет майки на тонких лямках оттенял смуглую кожу, шея блестела от пота, золотая медаль висела на два пальца выше ложбинки между грудей – ровно там, куда попала моя рука. Я долго рассматривал фотографию, пока не заметил, что пульс у меня участился. Во рту стало сухо. И против воли я ощутил вожделение. В ужасе я захлопнул ноутбук. * * * – Где вы? Почему не отвечаете на звонки? – заорал на меня адвокат без четверти девять утра в приемной главврача. – Я выключил телефон, – объяснил я. – Не хотел отвлекаться перед заседанием. – Заседание отменили, доктор! – Отменили? – Бен Абу забрала жалобу! Секретарши Шпицера сделали вид, что не слушают наш разговор, но шеи их были так напряжены, что было очевидно: они стараются не пропустить ни звука. Я потянул адвоката к выходу из приемной. – Как это «забрала жалобу»? Зачем ей такое делать? – спросил я сдавленным голосом, почти шепотом, и тут меня осенило: а вдруг Яфит рассказала ей все, с тем чтобы она встретила удар во всеоружии? – Не знаю, доктор, – адвокат все еще говорил слишком громко, – да мне и неинтересно. – Так что, все? Так просто? Я живу как жил? – Нет жалобы – нет заседания, – отрезал адвокат. – Шпицер хотел поговорить с вами с глазу на глаз, но я думаю, что он просто хочет почувствовать себя тем, за кем осталось последнее слово. * * * – Смотри-ка, Ашер, – сказал Шпицер. Он стоял вплотную к аквариуму. Я подошел. Он показал на серо-серебристую рыбку с косыми черными полосками, которая быстро плавала вокруг маленького камня в углу. – Я увидел, что она одна, и принес ей самца. И что она сделала? Сожрала его. А поговорить на эту тему не с кем. Не у кого спросить, почему она сделала такую глупость. Набрала в рот воды, так сказать. Я кивнул. – Пойдем сядем, – он указал рукой на кресло. Я сел. Он зажег трубку и широко мне улыбнулся: – Ты слышал сегодня в семь утра мой вздох облегчения? В Гадар-Йосэфе[109][Район на северо-востоке Тель-Авива.] слышно было? Я рефлекторно улыбнулся в ответ. – Ашер, Ашер, – продолжил он, – ты даже не подозреваешь, как я рад, что это у нас позади, и как эта история меня тяготила. – Я тоже рад, что это у нас позади, Рани. – Но, Ашер, – он наклонился ко мне и лег почти всем телом на огромный пустой стол, – мы должны быть уверены, что этого не произойдет больше никогда. – Конечно. – Сейчас не то что раньше, Ашер, есть всякие приложения. – Приложения? – Познакомиться с женщинами легко. Всех сортов и цветов. Все, что нужно, – это создать там себе профиль. А дальше само пойдет. С помощью этих приложений можно даже найти любовь. А можно – утешение. Если ты понимаешь, к чему я клоню. Слишком долго быть одному опасно, Ашер. Избыток одиночества – причина номер один, по которой совершают глупости. Человек, который проводит наедине с собой слишком много времени, утрачивает связь с реальностью. Начинает думать, например, что он и правда может понравиться женщине, которая ему в дочери годится. Понимаешь, о чем я? – Понимаю. – И в любом случае ординаторы и сестры – это плохая идея, Ашер. В этот раз ты чудом вышел сухим из воды. «Здесь было великое чудо»[110][Девиз праздника Ханука, установленного в честь победы малочисленного еврейского войска над значительно более многочисленным и сильным эллинизированным сирийским (164 до н. э.).]. Я представления не имею, почему Бен Абу отозвала свою жалобу. Иногда женщины такое делают, потому что у них нет душевных сил вспоминать и еще раз переживать это все. По этой причине закрываются многие дела о сексуальных домогательствах. Не доказательств нет, а сил. Но если на тебя еще раз пожалуются, Ашер, еще хоть один раз, – это создаст тебе определенное реноме. А в таких делах реноме решает все. И при всем уважении к тебе, при всей дружбе между нами еще один раз – и ты вылетишь отсюда пулей. Ты понял меня? – Понял. Зазвонил телефон. Он поднял трубку, потом заслонил рукой микрофон и сказал мне: – Это из приемной замминистра. Придется ответить. Будем видеться только по радостным поводам, а, Ашер? * * * Я пошел в отделение. Автоматические двери открывались передо мной без задержек. Я надел белый халат и начал обход, за мной – свита ординаторов. Лиат, естественно, среди них не было. Никто ее не упоминал. Никто не удивлялся в голос: куда исчезла Лиат Бен Абу? И вот мы переходим от одной койки к другой, к третьей… В моей голове звучит фраза, которую Лиат бросила во время одной из наших бесед за кофейным прилавком: «Мы спешим выйти из палаты больного, как будто от чего-то убегаем». Сирены машин слышны из любой палаты. Их всегда отовсюду слышно. Но сегодня почему-то я слышу их четче. С первыми больными я общаюсь немного нерешительно. Точнее, я как будто витаю где-то еще. Но постепенно мой голос крепнет, а я сам возвращаюсь в свое тело. На последней койке лежит женщина лет пятидесяти, страдающая от острых болей. Она стонет еще громче, когда мы становимся вокруг нее. Иногда больные так делают, когда врачи рядом, – как дети, которые хотят от родителей немедленной помощи. Я задаю ей вопросы. Я сострадаю. Наконец я обращаюсь к одному из ординаторов и прошу, чтобы он кратко изложил ее случай. Он перечисляет все обследования, снимки, все, что ей делали, чтобы выявить источник болей, подчеркивает, что все оказалось безрезультатно, и наконец предлагает свой диагноз: фибро. Подождите с фибро, говорю я. И предлагаю назначить еще два обследования. Пациентка спрашивает: а можно узнать, что такое фибро? Я объясняю: это сокращение слова «фибромиалгия», боли, которым невозможно с ходу дать медицинское объяснение. – Как это нет объяснения? – стонет пациентка. – И для этого я лежу в больнице уже неделю? Чтобы услышать в конце концов, что вы понятия не имеете, что у меня? – Есть группа болезней, – я сохраняю терпеливый тон, не даю раздражению даже просочиться ко мне в голос, – которые называются криптогенными, то есть неизвестно, что их вызывает. Это не значит, что их невозможно лечить и что нельзя облегчить ваши страдания, – этим мы и займемся, если еще два обследования тоже не выявят причину ваших болей. – Но у меня очень сильно болит, доктор, – говорит она. – Я знаю, и я не пытаюсь это обесценить. Вы хотите, чтобы мы увеличили дозу обезболивающих? – спрашиваю я, и она кивает. Я достаю шприц с морфием, который всегда лежит у меня в кармане, передаю его ординатору и говорю пациентке: – В три часа я вернусь посмотреть, как вы. Но не убивайте меня, если я задержусь на несколько минут. Она улыбается – улыбкой больных, в которой всегда чувствуется грусть. И все же – улыбается. Эта моя фраза всегда работает. И неважно, что ординаторы слышали ее уже сотни раз. Оттуда я иду в хирургическое отделение, у меня там две консультации. Потом на конференцию у рентгенологов. Я возвращаюсь к ее постели в пять минут четвертого. Она спит. Я пишу ей записку: «Надеюсь, что боли уменьшились, увидимся во время обхода в девять утра. С уважением, доктор Каро» – и прошу медсестру передать женщине записку, когда она проснется. Неопределенность тяжелее болей, понял я с годами. Я подхожу к старшей медсестре, чтобы назначить еще несколько обследований. Она отвечает на мои вопросы сразу же и рассказывает между делом, что Йона, которому ампутировали ноги, пришел в себя после операции, что он под контролем и скоро вернется в отделение для стабилизации диабета. Смерть, значит, пришла к нему, обошла его кругом и ушла.