Я снимаю халат и еду домой. В машине открываю окно, чтобы впустить немного внешнего мира. Во внешнем мире деревья цветут желтыми цветами, но весна еще по-настоящему не началась. Каждый год в это время, в межсезонье, Нива жаловалась, что охрипла, а когда мы бывали в Торонто, она вообще теряла голос. Мне бы почувствовать облегчение. Но я чувствую только изжогу, как будто сфинктер не удерживает внутри мои эмоции, как будто кислота, которая поднимается у меня по пищеводу, – от кислого самочувствия. Дома я включаю телефон Нивы и долго смотрю на заставку: мы вчетвером у входа на концерт Боба Дилана в «Royal Albert Hall» в Лондоне, счастливые, оттого что в последний момент сумели купить билеты у спекулянтов. Мы еще не знаем, что концерт окажется ужасный, что там будет совершенно никакое исполнение «В дуновении ветра», после которого – видимо, в знак протеста – упадет в обморок одна зрительница. А я – когда крикнули: «В зале есть врач?» – буду пытаться привести ее в чувство в боковой комнате, пока в зале зрители продолжают хлопать, в надежде – тщетной, конечно, – что Дилан поведет себя прилично и споет что-нибудь на бис. Я вглядываюсь в глаза Нивы. Это глаза человека, который умеет ценить удовольствие. У нее была исключительная способность испытывать удовольствие. Быть абсолютно довольной и счастливой. Мне же всегда чего-то не хватает. Мне всегда чего-то не хватало. Я захожу в папку с сообщениями, в последний раз раздумываю, выбираю формулировку и наконец отправляю Лиат одно слово: Спасибо. * * * Она не ответила. Но две галочки, которые из серых стали голубыми, свидетельствуют о том, что она прочла сообщение. И решила не отвечать. Ее страничка в «Фейсбуке» несколько недель после этого не обновлялась. Я постоянно заходил на нее. Даже во время разговоров по скайпу с Асафом и Сарой, которые стали более частыми, поскольку ребята были рады советоваться со мной по поводу беременности… Держа телефон под столом, я заходил на страничку Лиат. И снова и снова видел, что там нет новых фотографий. И не написано никаких новых пламенных текстов против старших врачей, которые используют свое положение, чтобы домогаться молодых ординаторов-женщин. Через какое-то время, набирая на компьютере выписные эпикризы, я вполуха услышал, как наша главная сплетница рассказывает одной из медсестер, что доктор Бен Абу решила прервать ординатуру на год и поехать в Боливию с миссией «Врачей без границ». Потом – пока я делал вид, что углубился в историю болезни одного из пациентов, – главная сплетница начала рассказывать медсестре о результатах генетического анализа, который недавно сделал ее муж. – Ты не поверишь, – сказала она. – Ну и что там было? – Медсестре стало любопытно. – Девять процентов его генов происходят из Австралии. – Да ладно. – Видимо, кто-то из аборигенов пообщался с бабушкой его бабушки. В этом году нам придется туда поехать, чтобы искать семейные корни, выбора нет. Обе коротко посмеялись. Такой смех иногда слышишь на работе. Смех двух женщин, на плечах которых лежит тяжелая ответственность, и они могут сбросить ее только на одну секунду, не больше. Я «читал» историю болезни дальше, когда меня пронзила острая боль в области крестца. Если бы я привстал, это вышло бы неуклюже и моя слабость была бы всем видна, поэтому я остался сидеть, превратив свое офисное кресло в импровизированную инвалидную коляску, и ездил на ней от одной койки к другой, к третьей, не вставая, – и так весь обход. После этого, когда боль немного успокоилась, я, уже без кресла, спустился к кофейному прилавку, отстоял небольшую очередь, но, когда дело дошло до меня, я не смог ничего купить. Буфетчица посмотрела на меня вопросительно и сказала: «А что для вас?», а я взглянул на нее и спросил: «Ничего, если я постою еще секундочку здесь, около прилавка?» Она кивнула и сказала: «Только отойдите немного в сторонку, чтобы не мешать очереди». Я отошел в сторону и встал около столика, на котором можно взять сахар. Одну руку я положил на крестец, поддерживал себя, чтобы не сложиться пополам, не грохнуться на пол на глазах у больных и всех, кто вокруг. «Что врачу делать, когда он не может быть врачом? – спрашивал голос Лиат в моей голове. – Что врачу делать, когда жить слишком трудно?» * * * Несколько месяцев спустя я вдруг услышал сигнал телефона Нивы: на него пришло сообщение. Я подошел, ожидая, что это, как всегда, кто-нибудь предлагает ей принять участие в каком-нибудь общем деле, и мне придется рассказать ему горькую правду. В сообщении была фотография. Только через несколько секунд я понял, что это Лиат. Ее длинные волосы были сострижены полностью, теперь у нее была прическа, как у той ирландской певицы – кажется, ее фамилия была О’Коннор[111][Имеется в виду ирландская певица Шинейд О’Коннор (1966–2023), которая стриглась практически налысо.], – а глаза стали как будто больше и сияли на фоне загара. Белый халат был надет поверх черной футболки и штанов с карманами по бокам; ее улыбка была такой широкой, спокойной и уверенной, что мне показалось, будто стетоскоп у нее на груди тоже улыбается ей в ответ. На руках у Лиат была девочка-индианка лет четырех-пяти. С приплюснутым носиком, толстыми губами, черными волосами, разделенными на неровный пробор и заплетенными в две косички. На ней была какая-то тряпка или мешок, а от запястья отходили два провода, зеленый и желтый. Девочка не смотрела в камеру. Ее взгляд был устремлен на Лиат, словно она говорила: я полагаюсь на тебя. Я доверяю тебе. Что бы я делала без тебя. К фотографии Лиат добавила только одну фразу – из нашей любимой книги: «Истинное учение узнать легко; вы узнаете его безошибочно, ибо истинное учение пробуждает в вас нечто, которое скажет: „Ведь я знал это всю свою жизнь…“»[112][«Дюна» Ф. Герберта. Перевод Ю. Соколова.] * * * Через несколько дней мы разговаривали с Асафом по скайпу, и он сообщил, что обследования, результатов которых они опасались, показали, что все в норме. И что Саре стало полегче. – Может, все-таки лучше будет, если вы приедете рожать в Израиль? – спросил я, а он сказал: – Нет, папа, вряд ли, вся наша жизнь здесь. И помолчав немного, добавил: – Но тебя мы приглашаем. То есть я поговорил об этом с Сарой, и мы оба будем очень рады, если Нива… Я говорил тебе, что Сара согласилась на это имя?[113][Еврейская традиция предписывает называть детей в честь умерших родственников.] – Ты написал мне, – сказал я (и не сказал, что вместо радости ощутил вселенскую скорбь оттого, что Ниве-старшей не суждено познакомиться с Нивой-младшей, и поэтому я не смог написать ничего в ответ). – Короче, – продолжил Асаф, – будет классно, если маленькая Нива будет знакома с дедушкой from day one[114][С первого дня (англ.).]. К тому же – что может быть лучше, чем свой личный врач? Как ты думаешь, ты сможешь взять отпуск за свой счет на месяц-два? Скажем, в начале октября? * * * Я заказал авиабилет в Монреаль. И не стал заказывать билет обратно. Потом я поставил в проигрыватель пластинку Шуберта: соната номер 664 ля мажор. Та-та-там, там-та-та-та-там… произведение начинается с любимого мотива, а потом этот мотив вплетается в музыку то тут, то там, и каждый раз он звучит немного по-разному. Как детская игра. Как приглашение на танец. Как стук сердца, когда чуть не произошла авария. Как строгий выговор. Как облегчение после боли. Как старение. Как то, что ты ненадолго получил – и что снова уходит от тебя. * * * За окном вечер сменяется ночью. В доме пусто. В гостиной уже давно не раздаются детские голоса, и давно уже не слышно, как в душе вода струится по телу Нивы. Фоном тихо звучат сонаты Шуберта. Если признаваться во всем, то сейчас. Пропавшие в Эдеме[115][В оригинале автор использует слово «пардес», имеющее персидское происхождение. В современном иврите оно употребляется в значении «фруктовая плантация». Но толкование его гораздо более многогранно. В Талмуде, в трактате «Хагига», рассказывается о четверых мужах, которые вошли в Пардес – аллегорический райский сад, под которым, видимо, подразумевался опыт мистического познания. Только один из четверых сумел благополучно покинуть Пардес. Участь остальных троих была печальна: один умер, другой сошел с ума, третий стал отступником. Также от слова «пардес» происходит «paradise» – «рай».] Февраль 2017 г. Мы с Офером гуляем по фруктовым плантациям каждую субботу. Когда-то мы ходили туда вместе с детьми. Сейчас они большие и по субботам любят спать допоздна. А мы встаем рано. Я пью кофе. Офер пьет суррогат кофе, сделанный из фиников. Мы переодеваемся в спортивную одежду. Едем несколько минут и оставляем машину около КПП, хотя обычно он открыт и некоторые люди заезжают на машине внутрь. Здесь есть велосипедная дорожка, которую проложили несколько лет назад, и мы идем по ней, а если появляется какой-нибудь велосипедист, то мы отходим на обочину. Три месяца в году фруктовые деревья плодоносят: с декабря по конец февраля. Апельсины, грейпфруты, мандарины. В какой-то год один из владельцев плантации пытался выращивать красные грейпфруты. Видимо, дело у него не пошло: больше мы их не видели. Если плоды уже созрели, я срываю один, а Офер всегда протестует. Говорит, что так не делают. Как будто я выношу из гостиницы водопроводный кран: за это израильтян и не любят[116][Существует расхожее мнение, что израильские туристы воруют в гостиницах, забирая с собой в качестве сувениров самые разные предметы: полотенца, пепельницы и т. п., – вплоть до водопроводных кранов.]. Природа принадлежит всем, отвечаю я. И протягиваю ему дольку. Он никогда не может устоять, берет. Но в эту субботу – вспоминаю я – не взял. Я протянула ему сочную дольку апельсина, а он не взял. Но откуда мне было знать, что это знак? Мы, как обычно, спустились к помойке, куда уже многие годы не выбрасывают мусор, поэтому мэрия, пытаясь провести ребрендинг, называет это место Холм Любви, потом свернули направо, к очистным сооружениям. Обычно мы проходим чуть дальше, туда, откуда открывается красивый вид на дома соседнего поселка, но сегодня запах нечистот был сильнее обычного, и я сказала Оферу, что меня тошнит и я хотела бы вернуться, а он положил мне руку на плечо и ответил: конечно, не проблема. На обратном пути нам навстречу бежали двое мужчин, один из них сказал нам: «Доброе утро». Вообще, это Офер первым пожелал доброго утра, а они ответили. Эта привычка у него осталась с тех пор, как он жил в Америке со своей первой женой. Когда он там жил, «good-morning-good-morning» казались ему квинтэссенцией всего, что он терпеть не может в американцах. А сейчас сам так делает. Когда они пробежали мимо нас, он замолчал, и я знала: это потому, что он немного им завидует. До болезни он сам бегал, даже пробежал тель-авивский полумарафон. Так или иначе, этих двоих точно можно найти, и они подтвердят, что в тот момент мы с Офером шли бок о бок и не делали ничего такого: ну, там, не ссорились и вообще. Я не хочу сказать, что мы никогда не ссоримся, когда гуляем по субботам. Несколько раз я заявляла ему – а я раздражаюсь гораздо сильнее, чем он: «Не хочу с тобой говорить! Оставь меня в покое! Дальше я пойду одна!» Он ждал, пока я вернусь, и время от времени отходил к какому-нибудь большому валуну и делал упражнения на растяжку. Потому что я быстро вспыхиваю – и так же быстро остываю. И когда я возвращалась, пройдя кружок, я уже успевала по нему соскучиться, и он в своих спортивных штанах и белой футболке казался мне красавцем. Футболка всегда была белая. И я говорила себе: этот красавчик – твой. Не будь как твоя мама, которая потратила всю жизнь, сердясь по мелочам на папу, а потом раз – его разбил инсульт, и он умер, и с тех пор она превратила его в святого, каждую пятницу ходит на его могилу и пересказывает ему все новости недели – и местные, и мировые. Не думаю, что Офера уже нет в живых. Хотя знаю, что чем дольше идут поиски, тем более вероятным это кажется. И ночами мне вновь и вновь снится один и тот же сон: его сторона кровати превращается в пропасть. Из-за чего мы ссорились? Из-за детей. Конечно. Особенно когда дети были маленькие. Я не могла понять, как он может оставаться таким спокойным. А он не понимал, из-за чего я так нервничаю. Я не могла терпеть, что он выставляет меня перед ними злодейкой. А он не терпел, что я их критикую. Я не особенно жалую психологов, да и на ту семейную терапию тоже не хотела идти, но одна фраза, которую психолог Ами как-то сказал, запомнилась мне навсегда: «Есть родители, которые любят своих детей снизу вверх, а есть – которые любят сверху вниз». Это значит, что есть родители, которым нужно сперва перестать беспокоиться, прежде чем они смогут восхититься детьми. А есть родители, которым сначала нужно восхищаться детьми, и только потом они смогут увидеть, чтó именно в детях их беспокоит. От этой фразы мне многое стало яснее. Наверное, Оферу тоже. А может, дети просто росли и все больше времени зависали в телефоне (Матан) или вели бурную социальную жизнь (Ори), и сейчас мы в первую очередь благодарны им за каждую секунду, которую они соизволили провести с нами. Из-за чего еще мы с Офером ссорились? Из-за недвижимости. И секса. Из-за недвижимости – потому что я хотела взять ссуду, чтобы купить квартиру и сдавать ее, а он говорил, что квартира для сдачи – это для богатых и он не готов к такому стрессу. А из-за секса – потому что с тех пор, как он стал питаться иначе, у него пропало желание спать со мной. Но, может, питание было только отмазкой, просто спустя восемнадцать лет я перестала его привлекать. В любом случае это было обидно. Обидно, если именно тебе всегда приходится быть инициатором, обидно, если у мужчины не стоит, когда он с тобой в постели, и ты должна делать ему минет часами, чтобы он возбудился, а самое обидное – если во время секса ты понимаешь, что это он типа делает тебе одолжение. «Может, виагру примешь?» – время от времени предлагала я. И потому, что мне было обидно, и потому, что я думала – вдруг и правда поможет. Но это только еще больше отдаляло его. Зачем ему виагра, он что, столетний старикан? И вообще, я же хорошо знаю, что он против таблеток, – так он говорил. Или ничего не говорил, только поворачивался ко мне спиной и уходил на балкон, звал Ори и вел с ней долгий задушевный разговор, или брал Матана и ехал с ним на баскетбольный матч – игру иерусалимского «Хапоэля», или назначал встречу в своем фонде поздно вечером – главное, лечь в постель уже после того, как я засну. До недавнего времени я рассказывала Оферу о мужчинах, которые обращали на меня внимание, в надежде, что это возбудит его. Некоторые из этих историй произошли на самом деле, некоторые я выдумала сама. Например, я выдумала молодого человека тридцати лет по имени Нитай, который недавно пришел к нам работать и все время со мной флиртует. Каждое следующее описание было откровеннее, чем предыдущее. Поначалу Нитай просто строил мне глазки. Потом он делал мне комплименты: мол, я надела красивую юбку. Потом Нитай стал говорить что-нибудь вроде: «Ты так хорошо пахнешь. Это духи или крем?» Или: «Такое декольте – это запрещенный прием». Или: «После работы можем пойти что-нибудь выпить, если хочешь». – Иди выпивай с ним, если хочешь, – сказал Офер во время одной из наших прогулок по плантации тоном, который мне было трудно истолковать: то ли Офер хотел показаться равнодушным, то ли ему действительно было все равно. Я страшно испугалась и сказала: с чего это вдруг, ты что, он мальчишка, он меня вообще не интересует, меня интересуешь ты. Сейчас я пытаюсь восстановить в памяти последние минуты. Мы шли, держась за руки. Да, держась за руки. В то утро нам было хорошо. Навстречу проехал грузовик с рабочими-тайцами. Их было трое. Может, четверо. Лица у них были закрыты такими капюшонами. Один из рабочих помахал нам. В свое время ходил слух, что тайцы, которые работают на плантациях, едят собак и что всех собак из этого района, которые пропали, на самом деле украли они, утащили в свой сарай-развалюху за помойкой и каждый вечер варили из них себе ужин в большом котле. Но, думаю, вряд ли они тронули Офера. Слух о собаках тогда показался мне верхом расизма. Вообще-то, это выражение Офера, это он так высказался по поводу тех слухов: «Верх расизма».