По-турецки. На ногах у нее были черные шерстяные носки[9][Обычаи шивы предписывают скорбящим не носить обуви.]. Она была полнее, чем мне запомнилось. И красивее. В темных джинсах и светлой толстовке с изображением Фриды Кало. Ее кудри были собраны под заколку, сережки из ушей она вынула, но на шее, на медовой коже, поблескивала тоненькая золотая цепочка[10][Обычаи шивы запрещают носить золотые украшения.]. Мне было негде сесть, так что я остался стоять. Мор была погружена в разговор с одной из подруг, которые сидели рядом с ней, и не заметила, что я вошел. Она сказала: сняла с багажной ленты и мой рюкзак, и его. А подружка ответила: ой, наверняка это было страшно. А Мор сказала: там вся его одежда, книжки – я еще ничего не разобрала, просто не в состоянии. А подруга ответила: всему свое время. И они помолчали несколько мгновений. Такое молчание возникает, после того как кто-нибудь сказал банальность. А потом Мор подняла на меня глаза. В них читалось изумление. Я подошел, нагнулся и обнял ее. Легко, не прижимая к себе. – Омри, – сказал я, когда отпустил ее, – из Ла-Паса. – Знаю, – еле слышно ответила она. И все. Она не сказала мне больше ни слова. И не взглянула на меня. Когда в углу комнаты освободился стул, я сел. Попытался поймать ее взгляд, но это оказалось невозможно: она все время смотрела на кого-то другого. Попытался прислушаться к тому, что она рассказывала подругам, но она говорила очень тихо, до меня долетали отдельные слова, и я не смог связать их в предложения. Я заметил, что почти всех подруг, которые пытались разговорить ее, она очень скоро заставляла говорить о них самих. И это все тоже было едва слышно. Тогда я взял фотоальбом – их там лежало несколько – и сделал вид, что листаю его, время от времени поднимая взгляд, чтобы посмотреть на нее. Я заметил, что шрамик между бровями теперь глубже, и это состарило ее сразу на несколько лет. Но для меня Мор стала еще привлекательнее. Черты ее лица теперь были немного мягче. Выражение – нежнее. Вместо выпускницы религиозной школы из Ла-Паса с ее напускной наивностью и чрезмерным оптимизмом передо мной сидела женщина. Скорбящая, конечно, женщина. Даже у Фриды Кало на ее толстовке был грустный взгляд. Но в этой женщине все еще горела искра. На ее лице отражалось глубокое горе, но тело было слишком подвижным. Беспокойным. Каждые несколько секунд она меняла позу: то садилась по-турецки, то нога на ногу, то снова по-турецки, и через каждые несколько фраз, произнесенных ее собеседницами, она прикусывала золотую цепочку на шее и все время почесывала ноги – этот тик мне запомнился еще с нашей встречи в моем номере в хостеле. Постепенно боковая комната, где мы сидели, почти совсем опустела. Остались только Мор, одна ее подруга и я. И все равно Мор не проявляла ни малейшего желания поговорить со мной. Напротив. Она еле слышно разговаривала с подругой, явно не давая мне присоединиться к беседе. Я чувствовал себя идиотом: доехал аж до Галилеи, чтобы сказать слова утешения той, которая не видит меня в упор. И тогда я пообещал себе: последний альбом – и все. В последнем-и-все альбоме была серия фотографий с их свадьбы, на каждой – кто-то из родственников, и все, видимо, из его семьи. Все – с прямыми волосами. Как ей идет платье, подумал я. Подчеркивает талию. Хотя по ее позе чувствуется, что носить платья она не привыкла. По крайней мере, уж точно не такие. Ронен – рядом с ней, сияет от счастья. Оказывается, у этого напряженного, угрюмого человека, которого я видел в Ла-Пасе, была открытая улыбка: от нее щурились глаза, нос становился не таким острым, а сам он выглядел симпатичным парнем. Из-за таких улыбок человек начинает тебе нравиться. И тебе становится даже немного грустно, что он умер. Потом такая фотография: они сидят вдвоем и смотрят на сцену – наверное, их поздравляют, – и хотя они не касаются друг друга, их лица светятся чувством близости. На следующей странице – фотография, на которой они целуются. И еще одна такая. И еще раз, с другого ракурса… Да сколько можно?! Я встал и направился к выходу. Она сделала вид, будто не заметила, что я встал, но у входной двери я вдруг почувствовал, как меня трогают за плечо. Легко-легко касаются. Я обернулся. – Спасибо, что приехал, – сказала она и протянула мне руку. Рукопожатие длилось дольше обычного. Наверняка у нее в руке была записка. Я кивнул. И зажал записку в кулаке. * * * Прочитать ее я решился только в машине. Поезжай до конца улицы, поверни налево на круговом перекрестке и езжай прямо, до памятника. Встретимся на парковке. Придется подождать, но я придумаю какую-нибудь отмазку и приду. * * * Первым делом я позвонил Орне. Попросил забрать Лиори с продленки. Она сказала: это в твоем духе – спорить со мной, кто и когда проводит время с дочерью, потом вдруг уехать в Боливию на две недели, а потом заявить, что не будешь забирать ребенка. Я ответил: не преувеличивай, это в первый раз. И она знает, как Лиори для меня важна. Она сказала, что нельзя так кидать их обеих – предупреждать в последний момент. На такие фокусы ребенок плохо реагирует. Лиори и так сейчас очень чувствительная. Я сказал, что у меня нет выбора: я на севере страны и просто не успею добраться. Она спросила, что я делаю на севере. Я ей наврал. Она сказала: ты стал таким трудолюбивым после развода. Я ответил: я всегда таким был. А теперь еще надо платить алименты. Она сказала: ладно, о’кей, я заберу Лиори, хотя, вообще-то, ты этого не заслужил. Мерзавка, процедил я, отодвинув телефон от губ, а в трубку сказал: спасибо, Орна. После чего вышел из машины. Встал рядом с памятником и стал читать имена павших за родину справа налево и слева направо. А потом по войнам. Мне пришло в голову, что после развода Лиори все время задает вопросы о смерти. Когда ты умрешь, папа? А мама когда? Куда люди попадают, когда умирают? Можно ли оттуда вернуться? Ты уверен, что нельзя? Я посмотрел на часы и решил, что, если через пять минут Мор не появится, я уеду. Чтобы успеть сегодня обнять мою девочку. Но и десять минут спустя я оставался там. * * * Наконец Мор приехала. На велосипеде. Я увидел, как она появилась из-за поворота, и у меня сердце сжалось от сострадания. Может быть, потому, что обычно люди на велосипеде выглядят радостными. Полными сил. А она ехала как-то грустно. Чувствовалось, что ей больно. Может быть, потому, что дорога была совершенно пуста. И широка. И от этого Мор выглядела одинокой, совсем одинокой всадницей. Или маленькой девочкой. Которая убегает от толпы детей, гонящихся за ней. Она изо всех сил нажимала на педали. Ветер и скорость растрепали ее волосы, она заправила их за уши. Следующий порыв ветра снова растрепал их, и я вспомнил, как она ехала на велосипеде вслед за мужем по Дороге Смерти. Торопилась. И снова во мне пробудилось то же желание: сделать так, чтобы ей никто никогда не причинил зла. Она остановилась у памятника, перебросила ногу – о, какие у нее длинные ноги – через раму, прислонила велосипед к стене павших и подошла ко мне. Ее грудь быстро поднималась и опускалась, как будто она задыхается. То ли из-за того, что она ехала на большой скорости, то ли из-за меня. Ситуация была настолько двусмысленной, что я даже не знал, можно ли обнять ее. Она ведь вдова, черт возьми. Мор встала на цыпочки и поцеловала меня – быстро, в щеку – и сказала: я и забыла, что ты такой высокий. И еще: извини, что я так противно себя вела. Тут я как под лупой. Мне кажется, они что-то подозревают. Не знаю. Может быть, это все мне только кажется. Его мама ведет себя со мной нормально. Но братья… хм… ну, то есть, может быть, что… Как хорошо, что ты приехал! – Она вдруг замолчала и выдавила из себя улыбку: – Ты даже не знаешь, о чем я, да? Я кивнул. Она оглянулась по сторонам, как будто боясь, что кто-то может следить за нами, и сказала: пошли. За памятником начиналась потайная тропинка, которую я не заметил поначалу, и она пошла по этой тропинке, рассчитывая, что я пойду следом. * * * Была середина февраля. Семнадцатое февраля, если точнее. Я помню точную дату, потому что двумя днями раньше был день рождения Лиори. Весна толком не началась, но зима уже ушла. Цикламены между камней уже почти отцвели. Анемоны только распускались. Из-за облаков над нами пробивалось солнце, а дальше, на горизонте, висели тяжелые черные тучи. Мы проходили мимо миндальных деревьев – только несколько из них стояли в цвету. Тропинка была грязной от субботнего дождя, из-за которого гостям Лиори пришлось перейти из садика в гостиную. Когда-то эта гостиная была и моей (Лиори увидела, что я стою на пороге и не решаюсь зайти, все поняла и, не говоря ни слова, взяла меня за руку – как взрослый, который берет за руку ребенка, перед тем как перейти улицу). Походка Мор была тяжелее, чем мне помнилось. Там, в Ла-Пасе, когда мы вышли из кафе, она со своими кудрями буквально парила над землей. А теперь в ее походке чувствовалась какая-то сдержанность. Я молча ступал за ней, пока мы не дошли до огромного плоского камня величиной с двуспальную кровать. Вокруг всюду росли кусты желтого дрока, только с одной стороны открывался роскошный вид: зеленые холмы, пологие склоны которых спускались к западу, до самого моря. Мор села. Во впадинах на камне все еще не высохла вода. Я нашел, где посуше – чтобы и недалеко от нее, и не очень близко. Она обхватила свои колени, повернулась ко мне лицом и посмотрела на меня таким странным двухчастным взглядом: сначала прямо, а потом опустив глаза – спросила: – Как дела? – Как у меня дела? – Да, как у тебя дела, Омри? В последнее время у меня частенько спрашивают, как дела, подумал я, но никто не задавал этот вопрос так, как она. С истинным любопытством. Таким, что хочется ответить искренне. Невероятно: всего двумя словами она отделила нас двоих от всего мира. – Ну, по-моему… это тебе сейчас очень трудно… тебе точно тяжелее, чем мне, – сказал я. – Ты целовался еще с кем-нибудь, после того как мы поцеловались в Ла-Пасе? – Нет. – Ты монах, что ли? – Я разборчивый. – А чем ты вообще занимаешься? Я ничего не знаю о тебе. – Я физик-ядерщик. – Вау. – Я музыкант. – Да ладно. Ты тоже скрипач? – А что? Кто-то скрипач? – Ронен… играл. – У меня – барабаны и другие ударные. Слушай… Может, расскажешь, что… что происходит? – Расскажу, но мне нужно… в общем, в свое время. – Тебе холодно? – А что? – Ты дрожишь. Хочешь мою куртку? – Не поможет. Это с тех пор, как… мы были на Дороге Смерти. Мне все время холодно. Неважно, сколько всего на мне надето. Этот холод внутри. Я снял куртку, накинул ей на плечи и сказал: – Извини, мне больно на тебя смотреть.