– И что? – фыркнула Карина. – Сексуальные фантазии – дело такое. Договариваться надо, никак иначе. Никогда, слышишь, никогда не соглашайся делать то, что тебе самой не… ну, скажем, не нравится. Удовольствие должно быть обоюдным. Иначе это не секс с любимой женщиной, а траханье резиновой куклы. Ну или девки панельной, которой заплатил – и твори чего угодно. А то, понимаешь, лю-убит она! – У нас серьезные отношения, – повторила Олеся слова Германа. – Ой, не смеши мои тапочки! С родителями он тебя уже познакомил? – Н-нет пока… У него, по-моему, только мама, и она, кажется, на юге Франции живет. Вроде бы… – Кажется, по-моему, вроде бы! – передразнила Карина. – По-твоему, серьезность отношений – в том, чтоб позволять все что угодно? Ну так это просто… Хотя… Может… – Она ненадолго задумалась. – Мальчики – они, как ни крути, другие. Уровень болевого порога и всякое такое. И силушки у них побольше, и применять ее кажется чуть не признаком мужественности, оно чуть не в подкорке зашито. Опять же в чужую-то шкурку не влезешь. Может, ему и в голову не приходит, что тебе некомфортно? Ему вот в кайф, значит, и всем остальным так же. Причем не исключено, что его «кайф» тоже не натуральный, а из кино надерганный – ну, типа, чем грубее, тем альфасамцовее. – И… как теперь? – Я ж сказала: договариваться. Я вот оливки не люблю, так сразу и предупреждаю, чего ж над собой издеваться? Герман, когда Олеся сумела из себя хоть что-то на столь стыдную тему выдавить, и впрямь изумился: – Тебе не нравится? Так что ж ты раньше-то ничего не сказала? Думала, для меня только собственный кайф важен? Даже обидно как-то. Мне казалось, вполне очевидно: разумеется, мое главное желание – доставить удовольствие тебе. А ты… Не знаю… Нет, ну в самом деле! Откуда ж мне понять, чего тебе хочется, если ты молчишь, как рыба. А на вид по тебе толком и не поймешь, нравится, не нравится… Как рыба? Олеся почувствовала, как лицо заливает краской. Он что, специально про рыбу сказал? Да еще «по тебе не поймешь». То есть ее чувства не очень-то видны? Значит, все-таки что-то не так с ее сексуальностью, и насчет холодности Каринка зря фыркала. Правда, в интернете пишут, что у девушек чувственность просыпается позже… После этого разговора Герман был так показательно нежен, что Олеся уже прокляла и себя, и Карину с ее советами. От бесконечных вопросов про «не больно ли» и «нравится ли» она уже готова была предпочесть наручники и плетку. Да и подготовка к отчетному концерту отнимала столько времени и сил, что ни на что больше их не оставалось, тем более – на размышления. – Тебя твои преподы совсем заездили, – Герман нежно гладил ее плечи. – Спишь над тарелкой. – Отчетный концерт, я же говорила, – запрокинув голову, она потерлась затылком о его руки. – Ну… отчет отчетом, но жизнь на этом не заканчивается, правда? – Конечно, – промурлыкала она. – Завтра мы идем в гости, у Ника юбилей, пропустить нельзя. – Но… репетиция… – Наденешь то сиреневое платье. И аметисты, – продолжал Герман, словно не услышав ее попытки возразить. – Будь готова к шести. – Но… я не могу… я… – А жить за мой счет ты можешь?! – Его голос вдруг взвился, словно стремясь пробить потолок. – А подарки принимать? Тоже норм? А со своей тупой подругой общаться тоже времени хватает? Олеся втянула голову в плечи. Очень хотелось зажать уши руками. Что происходит? Что с Германом? Что он вообще несет? – Остановись… – тихо попросила она. – Зачем ты говоришь то, о чем после пожалеешь? – Я – пожалею?! Ты… – Зачем ты так? Ты ведь знаешь, что я никогда ничего у тебя не просила. – Зачем же просить? – Глаза его сузились, губы побледнели и стали словно бы тоньше. – Все образованные, все Булгакова читали, да? Ничего не просите, сами предложат, сами все дадут, так? Очень удобно, правда? – Ты… ты с ума сошел?! – Она вскочила, отодвигая тарелку. Та, скользнув по мрамору стойки, возле которой Олеся вкушала поздний свой ужин, со звоном рухнула на пол. От испуга Олеся зажала обеими ладонями рот – нет, только не это! Герман… с его маниакальной страстью к порядку… Удар пришелся точно в скулу. Настолько сильный, что Олесю отбросило на пол, а в глазах на миг потемнело. – Ах ты, дешевая сука! – нависший над ней Герман казался гигантом не меньше трех метров ростом. Сейчас он ее убьет. Мысль была почему-то очень спокойной. Олеся словно видела, как это будет: будет бить ногами ее скорчившееся под барной стойкой тело – четко и методично – до тех пор, пока она не перестанет дышать. Может быть, и после того. Но после ей уже не будет больно. А вот сейчас… Она сжалась в совсем крошечный комок и зажмурилась в ожидании следующего удара… Но вместо этого Герман, рухнув возле нее на колени, обхватил ее, принялся укачивать, баюкать, шептать: – Олесенька! Девочка моя маленькая! Я тебе больно сделал? Ну извини, извини меня, любимая! Не плачь, пожалуйста, не плачь! – повторял он, гладя ее волосы, плечи, руки, целуя в макушку, в висок, в затылок. – Сам не знаю, что на меня нашло. Не плачь, моя девочка! Ну что ты? Ну хочешь, мы все тарелки перебьем? Только скажи. Не молчи, пожалуйста! Олесенька, я же люблю тебя, ты ведь знаешь! Сгреб ее в охапку и унес в спальню. Целовал, гладил, ласкал – и ее тело отзывалось на его ласки! Вначале едва-едва, потом все сильнее, все жарче… Это была их лучшая ночь – после той, новогодней. Наутро Олесе было даже немного стыдно перед соседями за бурную эту ночь, одна надежда – дом элитный, значит, звукоизоляция должна быть отличная… Звукоизоляция в школе была отличная. Даже вплотную у дверей очередного класса Олеся с трудом могла расслышать то, что происходит внутри. У одной двери она задержалась – там кто-то играл «Зиму» Вивальди, ту, что она два часа назад забраковала. Но из нежно льющейся песни мелодия превратилась в резкий, нервный монолог, почти плач. Чуть приотворив дверь, Олеся быстро взглянула внутрь – и так же быстро ретировалась. Не ошиблась. Отвергнутая Катя отыгрывалась на ни в чем не повинном Вивальди. А ведь сильная скрипачка вырастет. Если уже сейчас может романтическую нежность превратить в какое-то «Болеро». Да, музыка ей подвластна. И сегодняшнее разочарование будет только на пользу. Ей даже показалось, что она опять стала такой же, как эта девочка. Которая сейчас плачет, но у нее все впереди! И быстро, чтоб не передумать, набрала сообщение для Артура: «Привет, буду рада поболтать». Может, и не все так безнадежно? Глава 15 Может, и не все так безнадежно? Он улыбнулся. Наутро под постом о Тосе среди набивших оскомину пожеланий удачи обнаружился первый полезный комментарий: – Мой дедушка (я показала ему вашу историю) учился вместе с вашим. Правда, он говорит, что с тех пор, как тот ушел (с третьего курса?), о нем больше ничего не слышал. Но совместные вечера с педагогическим институтом он помнит, и Тосю помнит, говорит, что она была самой красивой девушкой на курсе, он пытался ухаживать, но она его игнорировала. Вам это поможет? – Добрый день, Василиса! – набрал Александр сообщение в личку. – Можно с вашим дедушкой лично поговорить? – Доброе утро, Саша, – ответ появился почти сразу. – Если вам удобно, можете прямо сейчас подъехать, я как раз у него. Дедушку зовут Валентин Сергеевич Михайлов, он рад будет с вами поговорить. Правда, имейте в виду, он старенький уже и соображает не всегда ясно. К сообщению прилагались адрес и номер телефона – должно быть, самой Василисы. – Все равно огромное спасибо! Сейчас приеду. Снег, похоже, валил всю ночь, и сейчас вдоль дорог, где под снежной кашей таилась вчерашняя наледь, регулярно попадались вереницы застывших в «неожиданной» непогоде, подобно мухам в янтаре, фур. Некоторые еще пытались двигаться, но на обледеневшем асфальте даже крошечные подъемы становились непреодолимым препятствием, гигантские колеса вращались без видимого толка, разбрасывая по сторонам грязные снежные веера. Для собственно движения места оставалось немного, и Александр, опасаясь опоздать, свернул во дворы, надеясь, что знание внутримосковских лабиринтов не подведет. Дважды, правда, он наткнулся на перегораживающие придомовые проезды бетонные блоки (кого-то из жильцов раздражал шум машин, и проблему решили радикально, не подумав ни о «Скорых», ни о пожарных), но в целом выбор «кривая дорога короче» себя оправдал. В таких заносах иногда кажется, что не машина тебя везет, а ты ее на собственном горбу тащишь. Но он успел, это главное. Жил Михайлов в старой, хотя и слегка отремонтированной хрущевке. – Вы Александр, – симпатичная рыжеволосая девушка лет двадцати пяти глядела на него с явным интересом. – Проходите, дедушка вас ждет с нетерпением. Шагнув в тесную прихожую, Саша едва не наткнулся на прислонившегося к висящим сбоку пальто и курткам высокого худого старика в «скандинавском», с оленями на груди, свитере и, скрывая неловкость, протянул ему руку: – Здравствуйте, Валентин Сергеевич. Тот кивнул, буркнув что-то невнятное, но руку пожал с неожиданной силой. Комнату обставляли, похоже, еще в восьмидесятых, если не раньше. Середину ее занимал великоватый для такой площади стол, накрытый белой скатертью. – Чего только сейчас нет, – заворчал хозяин, разглядывая принесенные Сашей пирожные. – Иногда и не поймешь, то ли еда, то ли украшение. Взял у внучки из вазы яблоко, укусил, а во рту гадость какая-то, вроде мыла. – Деда, это были восковые фрукты, я же предупреждала тебя, что они декоративные, а ты позабыл. А это все можно есть, это внук твоего однокурсника принес специально к чаю. Вы не против, если я тоже вашу беседу послушаю? Люблю историю. Он кивнул, понимая, что любовь к истории тут ни при чем, просто у ее деда с головой уже и впрямь не очень, вот и хочет подстраховать. – Вот и говорю, что не разобрать теперь ничего, – продолжал ворчать тот. – Вот в наше время скромно жили, не шиковали, все только необходимое, зато тепло, душевно. Дружить умели, любить, не то что нынешние. – Дед, тебя про Бориса и Тосю спрашивают, а ты философию разводишь, – перебила Василиса и, бросив быстрый взгляд на Александра, коротко пожала плечами, мол, я вас предупреждала. – Помнишь Бориса, который на новогоднем вечере комсорга вашего высмеял? – Не выжил еще из ума, – сердито буркнул хозяин, – нечего мне подсказывать. Сам все помню. С Борисом-то мы не так чтоб дружили, но на одном курсе учились, только группы разные, только он пропал куда-то. А Родионова он зря протащил, того даже профессура боялась. Пожалуешься на такого – и пиши пропало. Да только и порядок был, всех в строгости держали. Это при Никитке шушера всякая полезла изо всех щелей. Все смешалось в доме Облонских, подумал Александр. Когда дед и этот вот… дед студентами были, упомянутый Никитка уже и культ развенчать успел, и раздельное обучение отменил, и кукурузы насадил немерено. А у Валентина Сергеевича, похоже, времена в памяти совместились. – Дедушка, – мягко сказала Василиса. – А с Тосей что было? – Тося? – Дед подергал свитер, потом вздохнул. – Красивая она была, как артистка. Волосы русые, длинные такие. Сама тоненькая, как тростиночка. Особенно когда платье с этой, талией, как по моде тогда было, наденет. Вечера у нас с педагогическим часто устраивали, у нас-то девчонок мало было, а тут только выбирай. Тося самая красивая была в своем институте, и пела, и танцевала, прям как Гурченко в «Карнавальной ночи», только Тося красивее была. Пошла бы в артистки, а она – детишек учить. Я ее на одном вечере пригласил, на другом, а она – ничего. Покружится с тобой, скажет «спасибо» и упорхнет. – Как ее звали полностью, не помните? – Как это не помню?! Чего ж не помню-то?! Все помню! Таисия ее звали. Таисия Ивашова. – Ивашова? – Александр растерялся. – Не Иванова? – Говорю, что Ивашова, значит, Ивашова! – Валентин Сергеевич совсем рассердился. – Тоже думаешь, у меня тут, – он постучал по высокому, в выпуклых жилах лбу скрюченным темным пальцем, – совсем, что ли, все сгнило?