Римма Федоровна молчала. Олеся глядела, прикусив губу – неужели не то? – Тебе не хватает… – начала Римма Федоровна, и Олеся почувствовала, как внутри что-то обрывается. Леденеет. Не хватает? Почему Римма Федоровна качает головой? – Уверенности тебе, девочка моя, не хватает. Что такое, в самом-то деле? Вот только что ты играла – и была на вершине. И вдруг – глядишь на меня, как горничная, которая боится, что где-то нашлась пыль. Плечи расправь. Олеся послушалась. – Уже лучше. У тебя крылья наконец-то прорезались, а ты все оглядываешься на чужое мнение. – Но вы… – Ну я. Мое мнение… да. Но вот так вот ждать сторонней поддержки… Не дело это. Нет, не дело. Впереди Братовник. – Б-б-р-рат-товник? Н-но к-как… Я ведь даже еще не… в смысле еще студентка, разве… Братовник? Международный конкурс имени Яна Кубелика? Один из самых… Не может быть, Олеся что-то неправильно поняла, Римма Федоровна не может это говорить всерьез. Но та – улыбалась: – Тебе до выпуска рукой подать. Вот вместо экзамена по специальности и будет Братовник. Точнее, отбор на конкурс. От Гнесинки в национальном отборе участвуют двое. Так что готовиться будете с Лешей. Но в Братовник поедет только один, ты ведь понимаешь? И заниматься придется еще больше. Олеся только кивнула, бережно укладывая скрипку в футляр и укутывая ее нежным кашемировым шарфом – совсем стареньким, бабушка говорила, что он остался от мамы. Заниматься еще больше? Да она… да ради такого… Братовник! Герман недовольно морщился, когда она занималась дома – он же не бездельник, работает, устает, дома хочется тишины. Значит, придется здесь, в родных стенах. Правда, Герману и это может не понравиться. Иногда трудно бывает ему что-то объяснить. Может просто запретить – как на прошлой неделе, когда Олеся собиралась посидеть в кафе с Кариной, – может и вспылить. Потом будет целовать и называть дурочкой. Наверное, она и впрямь дурочка. Он же всего-навсего старается подтянуть ее до своего уровня. Чтоб не ловить недоуменных взглядов друзей (и особенно подруг): где ты «такое» откопал и, главное, на фига? Рядом с блестящим Германом Олеся действительно была слишком… обыкновенной. Тусклой. Неподходящей. Но если получится победить в Братовнике… или хотя бы пройти отбор – один кандидат от страны, все сурово, – тогда она ведь будет уже не «непонятно кто», а вполне видная персона? – О чем задумалась, звезда факультета? – Улыбающийся Лешка стоял совсем рядом с кабинетом Риммы Федоровны. – Тебе уже сказали? – Угу. – Не слышу восторга в голосе, – хмыкнул Каринкин жених. – Какой восторг, Леш? Страшно! – Тебе? Страшно? – А тебе нет? От одной Гнесинки нас двое, а представь, сколько всего в национальном отборе? Так что даже на этом уровне все вилами на воде, а уж в Чехии, где со всего мира… – Лесь, ты вообще? – Он покрутил длинным «скрипичным» пальцем у виска. – От нас, видите ли, двое. Я тут, насколько понимаю, чисто для мебели. Ну чтоб ты не расслаблялась. Так-то ты меня как стоячего обойдешь. Да и весь этот национальный отбор. Ну кто тебе ровня? Разве что Сметанкин – помнишь, из Питера? Да и то. От тебя ж искры летят, когда ты играешь, а он… Да и программа у него попроще. Ты ж «Розу» повезешь? И, кстати, думаешь, там, в Чехии, много будет тех, кто… – Леш, я пока ничего никуда не везу. Еще пахать и пахать, – она мотнула головой и включила мобильник. Ох, двенадцать неотвеченных! И время… ох и еще раз ох. Одиннадцатый час! Долгонько они с Риммой Федоровной занимались. Герман сердился, когда она забывала включить телефон. И расписание помнил, и звонил постоянно, беспокоился, где она и что с ней. Но это тоже было приятно. – Что, потерял тебя твой повелитель? – хмыкнул Лешка. – Бросала б ты его. – Спятил? – Ну тогда хоть после Братовника подумай на эту тему. Вот дурак-то! Знакомая черная машина стояла совсем рядом, и Олеся счастливо заулыбалась. Все, все получится! И Лешку она обойдет, вот! Ведь сама Римма Федоровна сказала! Сложность подготовленной программы – это ведь тоже будут учитывать. Лешке до «Последней розы лета» как до Китая пешком. И даже питерскому Сметанкину тоже! Спору нет, он сильный исполнитель, но сейчас Олеся пожалуй что и сильнее. И ей нужно победить именно сейчас! Тогда уж никто не посмеет недоуменные взгляды в ее сторону кидать. – Братовник? Это где? – лениво переспросил Герман, когда Олеся уселась в машину. – Это в Чехии. Международный конкурс имени Яна Кубелика. – Типа будете мериться, у кого смычок длиннее? – Герман! – возмутилась Олеся. Он смеялся: – Фырь, фырь, заполыхала! Цыц, джэнчина! И, кстати, что за красавец тебя к выходу провожал? – Лешка, Каринкин жених, он тоже будет в отборе участвовать. – И вы, значит, до ночи это обсуждали? – Ничего мы не обсуждали! То есть обсуждали, но не с ним, а с Риммой Федоровной, это она меня задержала. – Ну да, ну да. А он просто ждал под дверью. И про невесту забыл, да? – Герман, ну это уже глупо! Конечно, он ждал. Братовник же! Это как… ну, может, не Олимпиада, но чемпионат мира – точно, – Олеся положила ладонь на локоть Германа, но он резким рывком сбросил ее, так и не проронив больше ни слова. Тишина в машине – даже радио было выключено – давила. Даже пугала. Хотелось, как в детстве, нырнуть с головой под одеяло. Или хотя бы зажать глаза ладошками – я в домике! Все так же молча Герман провел машину в арку подземной парковки, заглушил мотор и даже помог Олесе выйти. Гнев гневом, а воспитание никуда не девается. Футляр со скрипкой Олеся несла сама, едва успевая за Германом – он шагал к лифтам широко, даже не оглядываясь, пришлось чуть не бежать, чтобы догнать его. Ревнует, глупый. Лешка – это же просто Лешка, а он ревнует. Господи, ну сколько можно молчать! Даже холодно стало. – Быть может, я плохо с тобой обращаюсь? – тихо спросил он, когда они оказались наконец в квартире. – Требую чего-то невероятного? – Нет, – прошептала Олеся. Не знаешь, что отвечать – отвечай что угодно, даже неси чушь. Если отмалчиваться – его раздражение вспыхнет, как костер, в который плеснули бензина. – Или, может, я делаю из тебя домработницу? Может, ты целые дни драишь тут полы и унитазы? Или прислуживаешь мне, стоя на коленях? – он продолжал говорить все тем же спокойным, почти безразличным голосом, глядя даже не на Олесю, а куда-то в угол. – Или я заставляю тебя ходить в обносках, штопать чулки и питаться черствыми корками? – Ты очень щедрый, – Олеся и сама слышала, как невыносимо жалко звучит ее собственный голос. – Тогда, значит, ты, вероятно, считаешь, что мне на тебя плевать? Что мне безразлично, где ты, с кем, что с тобой происходит? – Я была у Риммы Федоровны… – У Риммы, значит, Федоровны… И почему-то с женихом этой шалавы Карины. – Она не шалава! – не выдержала Олеся. – Герман, пожалуйста, я же объяс… – Ты даже трубку не соизволила поднять, когда я звонил, – перебил он, сохраняя все тот же ровный спокойный тон. – Я звонил тебе двенадцать раз. Ты не только не ответила, ты даже не перезвонила. – Я не слышала. Ты же знаешь, у нас положено выключать телефон во время занятий. – Заня-атий? – чуть не с улыбкой переспросил Герман. – Чем же таким увлекательным ты была занята? – Римма Федоровна хочет, чтобы я… – Римма Федоровна хочет? И ты тут же исполняешь? С радостным визгом, так? Я же хотел… я просил всего лишь не заставлять меня волноваться. Всего лишь, – и он вдруг коротко, без замаха хлестнул ее по щеке. – Пожалуйста! – Она быстро убрала за спину футляр, который так и не выпустила. – Не надо, пожалуйста! Я просто занималась… – Ты. Просто. Занималась, – повторил он раздельно. – И я еще раз спрашиваю – чем же? Почему ты позволяешь себе изводить меня? Я разве не просил тебя? Не предупреждал? Попятившись, Олеся уперлась спиной в дверь. Футляр впился в позвоночник, державшая его рука заныла от неудобного положения, пришлось снова прижать свой «волшебный сундучок» к груди. – Мне лучше сегодня поехать к бабушке… – тихо, но твердо проговорила она. – Тебе лучше? – холодно переспросил Герман. – Почему все время я слышу только о том, как будет лучше тебе? О да, очень удобно. Красивая одежда, украшения, вкусная еда, которую не нужно готовить, театры, выставки – все для твоего удовольствия. Все, что для тебя приятно. И кто тут я? Тот, кто обязан обеспечить тебе все эти удобства? И нет надобности даже мимолетно задуматься о том, как лучше, приятнее и удобнее для меня? Зачем? Ты у нас звезда! Надежда отечественной музыки, так? А я – никто, обслуживающий персонал? Кошелек на ножках? Слезы уже застилали глаза, так что Герман выглядел огромным темным пятном. Олеся опустила голову, пытаясь сморгнуть эти чертовы слезы! – Даже глядеть на меня не желаешь? И молчишь? Специально молчишь, чтоб нервы мне потрепать? Голос его продолжал оставаться все таким же спокойным, словно он и не произносил ничего ужасного, а спрашивал, кто последний в очереди. Олеся вдруг подумала, что это очень глупое сравнение, вряд ли Герман хоть раз в жизни бывал хоть в какой-то очереди… Удар был не сильнее предыдущего, но голова стукнулась о дверь, и висок прострелило болью. Олеся невольно вскрикнула. – Уже не молчишь? Теперь ты вспомнила о моем существовании? Соизволила? И хватит цепляться за свою пиликалку! – Он принялся отдирать ее руки от прижатого к груди футляра. – Осторожно! – невольно вскрикнула Олеся и тут же пожалела об этом. Побелев от бешенства, Герман одним рывком выхватил у нее футляр. – Вот, значит, что для тебя дороже… – пробормотал он, отщелкивая замочки. – Герман, пожалуйста! Остановись! Герман! Ты ведь сам потом пожалеешь! Пожалуйста! Я ведь люблю тебя! Зачем ты… Господи, почему она не поехала сегодня к бабушке! Рассказала бы про Братовник, та порадовалась бы. Но она думала, что Герман тоже порадуется, будет гордиться – вот какая у меня девушка! Но у него, похоже, был тяжелый день. Уставая, он легко выходил из себя, мог и толкнуть, и ударить сгоряча – а после стоял на коленях и умолял его простить. В интернете писали, что после первой же попытки распустить руки нужно разворачиваться и уходить, но разве можно? Он так искренне терзался раскаянием, был таким трогательно виноватым, таким нежным… У него просто взрывной характер, повторяла себе Олеся, так бывает, он не виноват, что взрывается, и главное – он же меня любит. А я – его. Мы… – Ты меня любишь? – тихо, с непонятной интонацией повторил Герман. – Не-ет. Не нужно врать, деточка. Ты любишь только свою дурацкую пиликалку. Му-узыка! – издевательски протянул он. – Но мы с этим справимся, любовь моя. Хочешь знать как? Сю-юрпра-айз! В последнее мгновение Олеся поняла, рванулась, попыталась выхватить футляр… Но резкий толчок отбросил ее к стене, плечо прострелило болью, в глазах на мгновение потемнело. Охнув, она сползла на пол. Сон. Это просто страшный сон. Бывают такие кошмары: на тебя движется чудовище, а ты не можешь бежать – тело не слушается. Это просто сон… Все с той же странной улыбкой Герман откинул крышку футляра – медленно, почти нежно. Олеся опять рванулась, пытаясь если не подняться, то хоть как-то помешать – но следующий удар, на этот раз носком ботинка, вновь ее отшвырнул.